Текст книги "Леди декабря"

Автор книги: Наталия Ипатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

8-9. Рабочий и колхозница – царственная пара

Всего какие-нибудь десять шагов, и я оказался уже совершенно в иной обстановке. Сверху пекло жаркое, но, в отличие от июньского, мягкое солнышко, под ногами была влажная земля. По сторонам – культурные насаждения узловатых плетистых растений, которые я незамедлительно классифицировал как виноград. Сочные, плотные, иссиня-черные кисти «Изабеллы», прозрачно-розовый «Мускат», крупные, с фалангу пальца, продолговатые янтарные ягоды «Дамских пальчиков». Других я не знал, а может, и эти не так назывались, я просто довольствовался осенними ассоциациями отечественных прилавков.

Я стоял на пологом склоне холма, и видно было далеко вниз и вперед. В долине, по берегам широкой реки сгрудились белые домики под зелеными крышами. Можно было бы предположить, что на сей раз меня забросило на Кавказ, однако какое-то подсознательное впечатление протестовало. Вероятно, я разлакомился, и мне просто хотелось оказаться где-то в такой загранице, какой в грубой реальности мне не увидеть никогда. Когда еще мне представится возможность именовать места согласно своим представлениям о них? Перпендикулярным курсом двигался тип в противогазе, с баллонами на плечах. Должно быть, опрыскивал от вредителей или болезней. Я решительно обозвал местность Шампанью и потихоньку пошел вниз, по тропе, пересекавшей борозды, ожидая встретить на пути хозяина или хозяйку здешних мест.

Я увидел ее издали, а она меня – нет, и пока я ожидал ее, то нашел, что более всего она походит на Марину Влади. В отличие от прочих встреченных на пути дам, исключая, может быть, одну Мидори, эта не была праздной. Среднего роста и, возможно, средних лет, хотя я не дал бы ей больше тридцати. С длинными волосами цвета сливочного масла, забранными в пучок, но не слишком-то покорно в нем пребывающими. На ней была длинная синяя юбка, подоткнутая сбоку для удобства ходьбы, и она, что ни шаг, взбивала ее вверх круглыми крепкими коленями. Светло-голубую блузку она завязала под грудью узлом. Не тоненькая, вся как яблочко наливное, с блестящими глазами в цвет блузки и маленькими ступнями босых ног. Шагала она легко, как песню пела, будто корзина винограда, которую она несла за плечами, на ремнях, как школьный ранец, вовсе ничего не весила.

– О! – воскликнула она, едва завидя меня. – Вот кто мне поможет!

И не успел я глазом моргнуть, как уже оказался при деле, попросту впряженным в лямки ее ноши. То есть, я не имел ничего против.

– Это, наверное, вам, – сказал я, передавая из ладони в ладонь теплый комочек вертящейся канарейки.

Женщина засмеялась, разжала ладонь, птичка тут же снесла пестрое яичко, вспорхнула, и только мы ее и видели. Жестом фокусницы Королева Августа сомкнула ладонь, дунула в кулак и снова разжала. Вместо яичка на маленькой ладошке, бывшей как средоточие мира, разевал клюв довольно-таки гадкий птенец, покрытый младенческим пухом.

– Недодержала, – с притворным огорчением констатировала она, после чего весь процесс повторился вновь, и с раскрытой руки сорвалась и улетела в лес здоровенная пестрая тварь, напоследок одарившая нас громогласным «ку-ку».

– А логика? – спросил я.

Она – кстати, ее звали Латона – отмахнулась, и я принял ее правила игры.

На весь этот нескончаемый день я поступил в ней в добровольное рабство. Не сказать, чтобы мне пришлось привыкать, все ж таки у тещи сад, и я уже научился находить в такого рода хлопотах своеобразное удовольствие. "День год кормит, " – приговаривала моя теперешняя хозяйка, и я мотался за нею как привязанный. Не могу счесть дел, которые я переделал. Всего понемногу, но… как всего много! Наверное, отработал ей все, что задолжал Вегару.

Ну, во-первых, мой визит Дама Урожай сочла достаточным основанием для того, чтобы покинуть виноградник. Повинуясь ее указаниям, я вывалил корзину в возок, стоявший у края посадок. Там же шевелилось еще некоторое количество виноградарей, все с запаренными, суматошными лицами – день год кормит! А потом мы пошли по дороге в деревню, пыля ногами и останавливаясь то здесь, то там, чтобы проследить, посоветовать, помочь… Меня несло, как на крыльях, а спутнице моей кланялись в землю.

Все-таки для шортов был уже не сезон, Латона сунула мне какие-то старые джинсы и клетчатую рубашку, я переоделся и, вымыв ноги в тазу, под хоровое пение, задававшее ритм, давил вместе с ней виноград. Собирал яблоки и таскал корзины с ними. Ставил сыры, пек хлеб, катал к амбару огромные, как кареты, тыквы, сбивал масло на льду. Кое-что из сельхозработ, правда, показалось мне относящимся к более позднему сезону, но, очевидно, они все ей подчинялись, а я не был персоной того ранга, что устанавливает законы в чужих монастырях. Скажу только, что за всеми этими заботами нам с Латоной было вовсе не до разговоров.

Утверждая последнее, я на самом деле не совсем прав. Сведений, полученных от нее за этот краткий срок, было бы достаточно, чтобы убедить мою тещу до конца жизни ходить за Латоной с блокнотом. Но у нее совершенно не хватало времени точить лясы на чужой счет, на то, что я еще в мае обозвал фольклором, и у меня не было никакой возможности узнать ни ее мнение о тех, кого я оставил позади, ни о том, что ожидало впереди.

Лишь когда сумерки начали липнуть к земле, она позволила мне присесть на ее просторной кухне в безукоризненном провансальском стиле. Любой журнал выложил бы безумные бабки только за то, чтобы сфотографировать эти интерьеры: медную посуду, сияющую как солнце, шторы, скатерти и салфетки в мелкий блеклый цветочек, гнутую старомодную мебель темного дерева, плетенье из лозы.

То есть, это я присел, а Латона неугасимым пламенем металась туда-сюда, укладывая здоровущую корзину. Из печи в нее отправился золотистый, еще пышущий жаром каравай, с ледника – горшочек масла, добрых полкруга овечьего сыра из сыроварни, фляга красного вина в плетенке, запечатанная крынка молока, немного ароматного меда, а уж молодой картошечки, вареной в мундире, с лопнувшей кожицей, пупырчатых огурчиков, щекастых помидорчиков, золотистых луковок и аметистовых чесночинок – от сердца! Добавила соли в чистой тряпочке, накрыла все вышитой салфеткой.

– Пойдешь вниз по улице, – распорядилась Латона, – к реке. Там перейдешь мост, и с другой стороны будет кузня. Передашь Ригелю, – она кивнула на корзину. – У него много работы, домой зайти некогда.

– Ригель – это муж?

Она кивнула, на бегу подвязывая волосы в узел.

– А дети есть? – осторожно поинтересовался я. Черт их знает, этих бессмертных, вдруг любимую мозоль отдавишь. Но она сделала руками широкий всеохватывающий жест.

– Да вот все они откуда, по-твоему, взялись? – и хлопнула себя по животу. – Неужто, ты думаешь, через имантов кордон ко мне кто-то из Внутренних пробьется? А ежели уж пробился, то останется, чтобы прожить жизнь в трудах? Сам-то небось не останешься? Не-ет, вначале нам с Ригелем пришлось постараться, а потом уж они сами… Вон они, – она кивнула в окно на тянущийся с полей люд, – мои дети, внуки, правнуки… А дальше я не считаю, чтобы не чувствовать себя очень уж старой.

Поставив корзину на плечо, я пробирался изгибистыми, бегущими под уклон улочками. Отдыхающие после страдного дня лениво оглядывались на меня. Сценки деревенского ухаживания через плетень одинаковы, должно быть, в сельских местностях всего мира. Меня сопровождала мирная размеренная тишина, окрашенная в разные оттенки синевы. Обессилевшие за день собаки валялись в пыли, положив головы на лапы и провожали меня скорбными глазами. Роса была холодной, и никто не сказал мне вслед ни слова, только у самого моста кто-то съязвил в спину:

– Красная Шапочка!

Я напрягся, но обошлось без волков. Длинный изгибистый язык грунтовой дороги спускался к мосту и пересекал его, а на той стороне, как форпост при въезде в деревню, вросла в землю приземистая основательная кузня. Еще издали я услышал характерный звон металла о металл, и с некоторой опаской заглянул в распахнутую дверь.

Распахнута она была, разумеется, недаром. В нее выходили ядовитые испарения, в том числе сернистые газы, высвобождающиеся при плавке железа и горении угля. Согласно Макнамаре бессмертный не может угореть и задохнуться, но… кто сказал, что сам процесс доставляет ему удовольствие? К тому же днем в дверь вливался дополнительный солнечный свет. Сейчас, правда, в нее уже ничего не вливалось, хоть глаз выколи. Внутри, в пламени горна виднелся четко обрисованный силуэт Повелителя Огня, Вулкана этой кузни, без устали, как механизм, вздымавшего и опускавшего молот. Он один был различим в круге красного огня, все остальное до завтрашнего утра потонуло в непроглядном мраке. Да сказать по правде, у меня не отыскалось достаточно желания знакомиться с объектом и обстановкой. Я и без того знал, что здесь грязно, душно и шумно.

– Вы – Ригель? – крикнул я.

Он мельком глянул в мою сторону и сделал знак, что не слышит. Пришлось его ждать. В левой руке у него были щипцы, которыми он удерживал поковку, в правой – молот. Я думал, он кует подкову, но оказалось – пятипалый кленовый лист, докрасна раскаленный и зашипевший, когда его сунули в бадью с колодезной водой.

– Вы – Ригель? – повторил я в тишине.

Он кивнул, не тратясь на слова.

– Латона ужин послала.

Он вновь кивнул, отвязал тесемки кожаного фартука, не спеша умылся в лохани, вытер ветошью лицо и руки, вышел ко мне и, сложившись втрое, опустился на порог, лицом к реке.

– Давай, – сказал он. – Присоединяйся.

И то, припаса здесь хватило бы на роту. Я никогда прежде не ел сидя на пороге, лицом к неторопливо проистекающей жизни, держа позади свое обустроенное бытие. Наши спины омывала волна уютного жара, от реки, напротив, веяло серебряной прохладой. Поднимался туман, и в ином месте, возможно, ужинать на улице было бы уже совсем не так приятно. Но – не здесь. Есть на пороге, макая картошку в соль, густо намазывая мед на хлеб поверх масла… В этом чудилось что-то толкиеновское. Я молчал и исподтишка разглядывал своего сотрапезника.

Он показался мне моложе Латоны, но меж богами это не имело смысла, да и вовсе ничего не значило. А вообще Сентябрь выглядел рослым молодцем, что называется – косая сажень, с гривой длинных иссиня-черных волос, разметавшихся по плечам и связанных шнурком надо лбом, придававшими ему сходство с индейцем. Грудь и плечи его лоснились от копоти, смешанной с потом. Лицо у него было продолговатое, красивое, с неподвижным взглядом темных глаз под тяжелыми веками. Такой обращенный внутрь взгляд встречается у тех, кто, занимаясь творческим трудом, остается наедине с собой даже в самой шумной и многолюдной компании. У него и в самом деле было много работы: ведь он ковал осенние листья, медные – кленам и осинам, золотые – березам, серебряные росы и яркие новые звезды на весь год вперед до следующего сентября. Да мало ли чего еще, кроме обычных сельских работ. Что там, он бы и гвоздь ковал, как стих. И мало ли о чем он там думал, сдвигая густые сросшиеся брови, но, впрочем, выражение лица у него оставалось самое умиротворенное. Лишь спустя некоторое время я смекнул, что корзина со снедью сыграла роль Ключа.

Мы молчали, курили. С огородов тянуло горьким дымом от сжигаемых растительных остатков. С начала моего приключения это была самая божественная минута. Самое волшебное время суток, самое волшебное время года. Мне, правда, вспомнилось, что до сих пор никто ни единым словом не обмолвился при мне об Октябре, и я совершенно не представлял себе, что меня там ожидает. Я мог бы попытаться выяснить у Ригеля, но… мне было, во-первых, лень. А во-вторых, неудобно. Он казался таким далеким от суеты. Гораздо дальше, чем Палома. Я бы даже сказал, он вообще был недостижим.

Так проходило время, мир умолкал и погружался в сон. Сентябрь ни о чем не спрашивал меня, а я – его. Я не испытывал никакого нетерпения до тех самых пор, пока он, крякнув, не поднялся и, поковырявшись в ящике с железом, не вытащил из него новенькую блестящую подкову.

– Вот, – сказал он. – А направление – любое. Мимо Октобера не пройдешь, даже если захочешь. Он сам тебя настигнет.

В моих руках она была сияющая и живая. Романтическая функция ее намекала на пути-дороги, а символика – на обещание счастья. Если же ее перевернуть, она становилась похожа на лиру, чьи невидимые струны пели о томительной и тягучей нежности ожидания, о волшебных вечерах и посиделках у порога. Наверное, это был самый удивительный и самый памятный по состоянию души Ключ. Направление любое, сказал он? Верно, ведь это всегда будет – вперед.

– Эгей, трудяга! – донеслось из-за порога. Ригель порывисто развернулся и вышел. Он был подвижен и строен, этот верзила, и тонок в талии. Я инстинктивно притаился за мехами. Узнал голос Латоны, и сообразил, что подзадержался. Наверняка она не ожидала напороться здесь на меня.

– Здравствуй, мое индейское лето, – услыхал я оттуда.

– Пришла узнать, сильно ли ты притомился за день.

И смех. Низкий, горловой. Женщина не смеется так, когда ее целуют в щечку. Вряд ли, не при моралистах будь сказано, богиня, вокруг которой все рождается и плодоносит, станет держать колени сомкнутыми. Этим богам, подумал я, по вечерам нечем заняться.

Итак, направление любое. Я взялся обеими руками за подкову, как за маленький штурвал, и практически вслепую сунулся в самый дальний и темный угол, на каждом следующем шаге рискуя зацепиться за что-нибудь железное и причинить себе телесные повреждения различной степени тяжести.

10. Джентльмен в красном

А здесь был день. Точнее, совсем раннее знобкое утро. Палая листва лежала под кустами, трава пожухла от заморозков, тех еще, сентябрьских, и земля под ногами отзывалась той особой железной гулкостью, какая бывает только сухой поздней осенью, когда снег еще не выпал, но верхний слой уже насквозь проморожен, и звук шагов разносится далеко.

Он и разносился далеко, даже слишком, когда я пробирался вдоль лесной опушки, тщетно пытаясь разглядеть в стлавшемся по открытой местности утреннем тумане хоть какие-нибудь внятные очертания.

Увидеть я ничего не увидел, а вот то, что я услышал, никак меня не приободрило, и я невольно прибавил шагу. Нетерпеливый неприязненный лай, как будто целая свора возбужденно рвалась с привязи. Впрочем, почему как? Они и рвались, ведь наступил сезон охоты, и они жаждали поднять чей-нибудь след.

Звуки тумане необыкновенно отчетливы и обманчиво близки. Ориентироваться на них крайне затруднительно. Я сделал на это скидку и ускорил шаг. Потом еще ускорил. А потом побежал.

У них, однако, было передо мной преимущество четырех лап, и разглядев наконец мелькающие в тумане гибкие коричневые тела, шерсть, струящуюся в быстром беге, как в воде, я с достойным отца Федора проворством, надсаживая пресс и царапая щеки, взлепился на ближайшее дерево настолько, насколько мог, то есть, до нижних ветвей. Благо, они оказались невысоко. Какой-то момент я висел, уцепившись руками, тогда как ноги мои скребли по шершавому стволу, ища опору и судорожными пинками отпихивая наиболее прыгучих тварей. Я висел так и ненавидел всех собак без разбору. Вздорные, истеричные, агрессивные, неинтеллигентные твари! Я люблю кошек, кошек, кошек – триста раз!

Как уже упоминалось выше, в любом спорте я гожусь исключительно в болельщики. Но все же мне удалось кое-как забросить ноги на толстый сук, подтянуться и понемногу перевести дух. Собаки расселись кругом, довольные: как же, загнали, и даже трудиться особенно не пришлось. Ожидая охотников и егерей, я был полон самых разнообразных опасений: как знать, какие черты Октября ассоциируются с собачьей страстью к острым ощущениям?

Зычный голос из тумана понукал собак и по-эсэсовски призывал их «ату» меня до тех пор, пока его обладатель не выплыл из белесой пелены собственной персоной и не застал воочию всю картину.

– Черт! – сказал он. – Я думал, это заяц.

– Вы не ошиблись, – как можно более холодно ответил я.

Собаки снялись с насиженных мест и теперь юлили у ног хозяина, всем своим холуйским видом показывая, что недвусмысленное намерение растерзать меня до сих пор проявлялось исключительно из служебного рвения.

Выглядел Октобер чудно, и я мог бы долго прикалываться на его счет, если бы, во-первых, не навидался разного на своем пути. А во-вторых, он и сам бы мог вволю поерничать, пока я сидел на дереве.

Самой замечательной деталью в его лице был нос. Могло отыскаться множество причин, по которым он приобрел именно этот специфический оттенок, однако устоявшаяся традиция ассоциировала его с одной. Я бы дал ему где-нибудь под пятьдесят. Полное апоплексическое лицо обрамляли экзотические седые бакенбарды, а под маленькой черной шапочкой, напоминавшей не то жокейскую, не то тропический пробковый шлем, угадывалась полновесная лысина. На нем был красный сюртук и белые лосины, и вкупе с окружающим пейзажем он напомнил мне знаменитый фильм о похождениях Фантомаса. Больше всего он походил на английского сельского джентльмена, каким его изображает классическая литература, и пока мы шли через поле к его штаб-квартире, он ни единым словом, ни единым жестом не выбился из своего имиджа.

По дороге я больше молчал, все еще под впечатлением травли, отделываясь ни к чему не обязывающими междометиями, но беседа во мне и не нуждалась. Октобер, размахивая тростью, вел меня по своим владениям, безудержно хвастаясь их размахом, и наиболее употребительным в его лексиконе было слово "я". Наверное, я относился бы к нему лучше, не будь наша встреча столь драматичной.

Получив наследство от Августа и Сентября и живя практически в свое удовольствие, этот был самым богатым духом. В глубине просторного парка нас ожидал двухэтажный кремовый особняк с белыми лестницами и колоннами по фасаду, из его высоких окон открывался вид на землю, не опоганенную урожаем. Все было убрано и продано, нивы обезлюдели, скот переведен в теплые стойла, над крышами в прозрачном высоком небе курились дымки. Наступало отдохновение от страдных хлопот. Варили эль.

Вообще, в этом что-то было. Находясь рядом с ним, я чувствовал бодрость отдохнувшего человека и вместе с тем какую-то смутную тоску, не чувство, а скорее оттенок чувства, предвещавший долгое праздное уныние зимы. Я пил с ним пиво, обгладывал цыплячью ножку, разглядывал его гордо выпяченный живот, слушал монотонное помещичье «мои амбары, мои собаки, мои стада…» и далее, все с тем же притяжательным местоимением. Мне казалось, что октябрь лучше проходить одному. Тем более, что именно сейчас я явственно ощутил, как оказался вдруг близок конец моего приключения. Еще одна попутная встреча в ноябре, а там – Норна. Что она из себя представляет, и что имеет ко мне? Какой ей был смысл в моем путешествии? Вернет она меня к моим проблемам, или пустит в новый круг? И если так, если я превращусь в своего рода Летучего Голландца, бестолково слоняющегося по циклу, будут ли мои новые знакомые все так же ко мне благосклонны? В какую-то минуту я испытал сильнейшее искушение сбагрить свои Внутренние беды тем, кому не повезло, вернуться в июнь и затеряться в толпе. Может, на этот раз Имант позволит. Ведь остаются! Да хоть бы и в том же октябре! Ходил бы с ним на охоту.

Идея показалась блестящей… но все же что-то в ней было не так. Наверное, я психологически не приспособлен к отсутствию трудностей. Я не умею без них жить. Я их сам себе сделаю, если испытаю в них нужду. Вот и сейчас, представив себе пляжную вечность, я внутренне содрогнулся. Не хочу! То есть хочу, но в своих рамках, не более того. Хотя бы в своей собственной жизни, могу я стать главным героем? Вся разница, фигурально выражаясь, в том, вращается ли время вокруг тебя, или же ты, свесив ножки, понуро едешь вокруг его оси. Вся система неожиданно представилась мне в виде грампластинки, этакого глянцевого диска-гиганта, на котором сам я выглядел как клопик, которого по прихоти Леди Декабря сняли с центрального штырька и поместили едва ли не на самый обод. Клопик еще трепыхался, куда-то полз, испытывал центробежные и центростремительные тенденции, кориолисова сила рвала почву у него из-под ног. Устанет, потеряет надежду, остановится, и понесет его карусель по замкнутому кругу…

Словом, крепок эль у Октобера. Помещик и не заметил моих раздумий, разглагольствуя о прелестях своей поры. И рот закрыл, не обидевшись, остановившись на произвольном месте, когда я решительно поднялся на ноги.

– Ключ бы… – заикнулся я.

Он махнул рукой.

– Иди!

Но как же? Это было по меньшей мере некрасиво с его стороны. Я представил себе свои грядущие блуждания по хмурому примороженному месяцу, а был я, как вы помните, в джинсах, переменился, должно быть, в лице, пошатнулся на пороге, оступился… Падая с высокого крыльца я, помнится, был озабочен только нарушением правил игры: как же так, ведь до сих пор наличие Ключа в виде какого-то осязаемого, связанного с сезоном предмета было необходимым условием Перехода… И озарение пришло в тот долгий миг, когда я ожидал болезненного удара оземь. Ключ у меня был. То есть, он был во мне. Пресловутый октябрьский эль!