Текст книги "Жорж Санд"

Автор книги: Наталия Венкстерн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

К началу 40-х годов стал затихать шумливый романтизм. Крайний индивидуализм стал анахронизмом, борьба с семейными предрассудками за права личности сменилась более едкой борьбой за все более трудно достижимые человеческие блага. Классовое расслоение обострялось, бедность росла вместе с растущим капиталом, жизнь делалась обнаженнее и грубее. Бальзак писал свою «Человеческую комедию», и рядом с его «Кузиной Бетой» «Лелия» казалась детским лепетом. Жорж Санд не без горечи прощалась с красивой экзальтацией романтиков, так льстящей ее природной сентиментальности. Современный человек из костей и плоти, жадный и упрямый делатель золота, хищный столичный волк, перегрызающий горло своему сопернику, лавочник, тяжко и упорно накопляющий гроши в своей полутемной, обособленной лавочке, юркий чиновник, ловко вплетающий свою карьеру во все трагические и страшные события устрашающей своей грандиозностью парижской жизни, были ей глубоко антипатичны. Она была благодушна и спокойна, борьба за существование казалась ей уродством и несправедливостью главным образом в силу того, что ей никогда не приходилось принимать в ней участия. Однако вопросы, выдвинутые эпохой, она воспринимала своим тонким писательским слухом и не могла не дать на них ответа. Примиренная с самой собою, утвердившаяся в своем материальном благополучии, она страстно хочет такого же исхода и для грандиозной социальной борьбы классов, которая развертывается на ее глазах. Почти не пострадавшая от революции дворянка, дочь парижской гризетки, она не может примкнуть к безнадежной борьбе умирающей аристократии; крупная финансовая и промышленная буржуазия ей, скромной, обеспеченной землевладелице, не только враждебна, но и страшна, как некое чудовище, способное поглотить в дыму заводов и фабрик тишину и очарование ее ногайских полей. Свой идеал доброты, нетребовательности, мирной жизни в халате, идеал, который кажется ей найденным раз навсегда в пределах семьи и уравновешенного чувства к Шопену, она думает найти именно в тех бедных классах, в том меньшом брате, на которого ей указали сен-симонисты и Леру. Ей хочется обеспечить за этим меньшим братом верный кусок хлеба, здоровое жилище, семейные радости и уют. Она наивно думает, что ее мелкобуржуазный идеал, всю жизнь влекущий ее, является идеалом всего человечества. Великодушно она готова бороться за него. В самых нежных и трогательных красках рисуются ей добродетельные страдальцы сырых парижских мансард, склонные к семейственности, к верности, к вечной самопожертвованной любви. Свой мещанский идеал она вносит в революционную борьбу и, не ощущая их глубокого внутреннего противоречия, со всей искренностью отдается служению социальным идеям.

Жорж Санд простодушна в своих писаниях и чужда как в жизни, так и в творчестве кокетства и недоговоренности. Писательство – ее потребность, ее сущность. Мысль живет для нее, только когда она изложена на бумаге. Если мысль не находит себе выражения в романе, она излагает ее в письме или в дневнике. Страдая в браке, она пишет один за другим разрушающие брачные установления романы: «Мельхиор», «Тост», «Валентина», «Индиана». Разочарованная в любви, она обретает славу заявлением своего неизлечимого пессимизма в «Лелии»; страсть к Мюссэ она рассказывает нескромно и в письмах, и в дневниках, и в романах. Она не забывает ни венецианских впечатлений, ни мелких дорожных приключений, ни мыслей своих, ни сомнений, ни чувств. Она живет вооруженная пером и бумагой. Рассказывать себя для нее потребность. Ей чужды художественные заботы о стиле, о композиции и вообще о форме ее произведений. Все возможные писательские качества она заменяет одним – искренностью. Эта искренность не очень глубока, легка, и поэтому мысль зарождается и находит свое выражение с необыкновенной быстротой, и Жорж Санд, как идеальный механизм, минута за минутой отмечает колебания настроений, идей, чувств в себе самой и в своей эпохе.

На остров Майорку Жорж Санд привозит также мало творческих сомнений и колебаний, как мало их и в вопросах личной жизни. Ее полнокровное вдохновение не знает перебоев и кризисов. Приняв Пьера Леру и его ученье, она пользуется свободными месяцами отдыха для записи своего обновленного мироотношения и пишет «Спиридиона». На первой его странице стояло посвящение:

«Г. Пьеру Леру.

Друг и брат по возрасту, отец и учитель по своим добродетелям и знаниям, примите посвящение одной из моих сказок не как труд, достойный быть вам посвященным, но как доказательство дружбы и почтения.

Жорж Санд».

«Спиридион» – повесть о монахе, искателе истины, нашедшем эту истину в смеси христианства, сен-симонизма и республиканства, туманная философия которой облечена в излюбленные автором приподнято-возвышенные и мистические образы. Жорж Санд считала этот роман своим философским манифестом. «Спиридион» был первым романом, в котором Жорж Санд, отказываясь от прежних исканий и сомнений, твердо ставит философские тезисы своего будущего творчества. Христианский социализм, опирающийся на теорию Леру о человеческом совершенствовании, – такова основа второго периода ее творчества. Этой философии она оставалась верной до конца и, вооруженная ею, выступила на арену социальной борьбы.

Зрелость и кристаллизация личности и писателя, начавшаяся два года назад, принесшая мучения и разочарования, достигнутая упорством, подкрепленная никогда не остывающим благодушным оптимизмом, окончательно завершилась.

Найденная истина, в соединении с известностью, давала право перейти на проповедничество, взять на себя почетную роль учителя жизни, ту роль, которая всегда казалась Жорж Санд с ее матерински-педагогическими наклонностями наиболее завидной и спокойной.

Молодой и болезненный Шопен очень скоро почувствовал на себе гнет этого зрелого и прямолинейного характера. На Майорке сначала в мало пригодном для жилья «Доме ветра», а затем в заброшенном картезианском монастыре Вальдемоза, где Жорж Санд, пренебрегая всеми житейскими неудобствами, тешила свою фантазию мрачной поэзией окружающего, Шопен чувствовал себя потерянным и угнетенным. Сильные впечатления, которые его здоровая подруга воспринимала глазами и которые не проникали глубже ее хорошо организованного писательского рассудка, где они экономно складывались для будущих произведений, ранили Шопена в самое сердце и потрясали его нервную систему. Человек и художник в нем были неразделимы, и творчество для него было всегда мучительно. Он ничего не умел придумывать ни в своей личной жизни, ни в своих произведениях, все, им написанное, стоило ему крови, нервов и страдания. Жорж Санд, которой так легко давалось творчество, которая никогда не знала моментов кризиса, не могла понять капризов, неудовлетворенности, отчаяния и поисков его работы. Она не знала писательских сомнений, и в творчестве музыканта они ей были также непостижимы. Бури на Майорке, южные дожди, вой ветра на заброшенном кладбище, обнаженные неприветливые майоркские скалы, нравившиеся ей как романтическая декорация, пугали и угнетали незащищенного рассудочностью нервного Шопена. Жорж Санд могла быть мистиком и пессимистом в своих романах, но в живой действительности предчувствия и необъяснимые страхи были ей совершенно чужды. Она любила дождь и ветер, прогулки с приключениями простой любовью выросшей среди природы здоровой крестьянки. Пейзаж для нее всегда оставался пейзажем, и никакое интимное чувство между ней и природой, никакой сознательный или бессознательный пантеизм не согревал ее воображения. Она отдавала должное творчеству Шопена, но не понимала его сложного процесса. Жизнь на Майорке казалась ей идеалом семейного благополучия. Угнетенность Шопена она объясняла его болезнью и сердилась на его мнительность.

В своем упрямом стремлении к благополучию Жорж Санд не хотела замечать никаких угрожающих симптомов; даже болезнь Шопена, такую явно-разрушительную, она воспринимала как недомогание и, ухаживая за ним, мало тревожилась. Его потребность в комфорте и удобствах она считала признаком аристократической избалованности, его подлинные страдания принимала за преувеличения мнительности. Защищаться и оправдываться было не в характере Шопена. Взрывы дурных настроений оставались по-прежнему необъяснимыми. Друзьям в Париж посылались радостно-благодушные письма, где описывались прелести семейной жизни и нравственные достоинства Шопена. Он тоже не жаловался.

Горечь одиночества капля за каплей уже начинала проникать в это чрезмерно обособленное сердце. Морис, фанатически преданный матери, близкий ей по характеру и вкусам, без уважения и с фамильярным товариществом обращался с другом своей матери, не видя за его покорностью и болезнью ни его таланта, ни его гениальности. Одна маленькая Соланж, экстравагантная, неуравновешенная девочка, своим ребячеством, злобными капризами, сложностью разряжала атмосферу душного благополучия, в которой томился Шопен.

Хлопотливо и радостно Жорж Санд пользовалась своим благополучием. Дети усиленно учились, ночи она с бухгалтерской аккуратностью отдавала работе, впечатления, нужные для будущих романов, приходили к ней сами собой. Шопен мрачно и страдальчески работал, но, не видя моральных причин, продиктовавших ему траурный марш и B-moll'ную сонату. Жорж Санд только деловито радовалась его творческим достижениям.

Только к весне 39-го года, после долгих месяцев тщательно скрываемых страданий, болезненная тоска Шопена стала очевидной. Неудобствами жизни и нездоровьем Жорж Санд объяснила его страстную тягу прочь из-под южного неба, от цветущих роз и пальм. Счастливое семейство, глубоко уверенное в подлинности своего счастья, решило покинуть Майорку и вернуться в Париж.

«Пребывание в Вальдемозе, – писала Жорж Санд, – сделалось пыткой для Шопена и мучением для меня. Милый, веселый, очаровательный Шопен был невозможен в замкнутом кругу своих близких. Нельзя было быть более благородным, деликатным, бескорыстным, более верным, прямым, более остроумно блестящим в минуты веселья, более глубоким и законченным в своем творчестве, но вместе с тем, увы, не было настроения духа более неровного, воображения более подозрительного и болезненно-фантастического, более чувствительной раздражительности. И во всем этом был виновен не он, а его болезнь. С него словно заживо содрали кожу, так была чувствительна его душа. Все под небом Испании, кроме меня и моих детей, стало ему антипатично и неприятно».

Эти близорукие объяснения усыпляли всякую тревогу. С Майорки Жорж Санд возвращалась в Париж с прежним бодрым и радостным настроением, с новым запасом сил и впечатлений, с непоколебимой уверенностью в своем семейном благополучии.

Глава девятая
На улице Пигаль

Улица Пигаль – одна из тихих улиц Парижа 40-х годов. Из-за высоких каменных стен свешиваются над прохожими ветви лип и вязов. Здесь мало городского шума, дома со спущенными жалюзи, палисадники с клумбами цветов напоминают деревню. Под номером 16 числится большой строгий каменный дом, позади которого заросший маленький садик тих, приветлив и уютен. Среди этого сада выстроен павильон, напоминающий загородную дачу. Сирень густо разрослась под его окнами. Случайные прохожие бросают на него мимолетный взгляд. Приезжие иностранцы и туристы считают долгом посетить улицу Пигаль, как новейшую европейскую достопримечательность. Наиболее смелые, под тем или иным предлогом, вооруженные рекомендательными письмами, пытаются проникнуть внутрь павильона и хотя бы на мгновенье увидеть воочию его хозяйку. Такие даже краткие свидания служат материалом для фельетонов, писем, газетных статей и мемуаров. Улица Пигаль в 40-х годах имеет то же значение, какое имело XVIII веке Ферне – приют Вольтера.

Слава, так же как и работоспособность, никогда в течение всей жизни не изменила Жорж Санд. Ночи, проведенные за письменным столом, вознаграждались неизменно растущей известностью. К 40-м годам, по возвращении с Майорки, Жорж Санд как писатель становится в первом ряду европейских и парижских знаменитостей. Она провозвестница женского равноправия, республиканка и революционерка, пламенная проповедница религии прогресса и учитель жизни, имеющий своих последователей во всех странах Европы, имеющий своих подражателей почти во всех литературах. Она признана, прославлена, канонизирована. Она покончила с прежней робостью, с поисками руководителя, с неуверенностью в себе. Она еще говорит иногда о своей идейной зависимости от Пьера Леру, но эти слова продиктованы только кокетством великого человека. Великий Жорж отдает себе полный отчет в своем значении, и весь ее внешний облик, вся обстановка ее жизни приобретают характер скромного величия.

К дому № 16 на улице Пигаль поклонники, ученики и алчущие правды приближаются с благоговением и с любопытством. В светло-коричневой обитой бархатом гостиной, украшенной картинами Делакруа и вазами с живыми цветами, женщины, несчастные в браке, молодые люди, потерявшие бога, писатели, не уверенные в своем призвании, с похолодевшими руками и бьющимися сердцами ждут появления учителя. Они благоговейно впитывают в себя впечатления визита.

Жорж Санд появляется тихая, рассеянная, благолепная. Она поражает своей молодостью; многие находят ее красивой; в ее одежде и прическе – сознательная нарочитая простота; у нее очень маленькие белые руки и она носит золотые браслеты; она много курит; она часто погружается в задумчивость, и тогда лицо ее принимает отсутствующее выражение, но улыбка, которая иногда появляется на ее лице, полна неземной доброты. Этой улыбкой она охотнее всего дарит тех, кто страдает; с любопытными она не всегда приветлива и бывает даже суха. Встреча с ней оставляет незабываемое воспоминание, все, начиная от заброшенного сада, говорящего о ее деревенских вкусах, и кончая ее маленькими сигаретками, кажется неповторяемым, глубокосвоеобразным.

В том же саду на небольшом расстоянии стоит другой павильон. Тут живет великий музыкант Фредерик Шопен. Всем известна история их близости. Легенда, правда, рассказы очевидцев растут, как снежный ком.

Тридцатишестилетнюю Жорж Санд называют великой страдалицей, философом, ее сравнивают с луной, которая безучастно и кротко смотрит с высоты на мирские страсти. Иногда добродушной иронией по ее адресу прорывается слишком мало расположенный к благоговению Бальзак, охладевший друг Сент-Бев, злобно саркастический Гейне. Жорж Санд давно перестала бояться иронии, ее не страшат комические положения, от которых она защищена славой, друзьями, поклонением. Она не подозревает, что о ней можно злословить, она честный и прямой друг и таковыми считает всех, кто входит в ее дом. Она знает только одну вражду, вражду общественную и принципиальную, ту, которая ведется на страницах газет, с открытым забралом. В этой сфере у нее много врагов и недоброжелателей, но она не боится их: они не могут нарушить спокойного течения ее жизни, а мировая известность защищает ее от насилия и репрессий государства и полиции.

Ее дом по вечерам открыт для друзей; Шопен ввел к ней весь цвет парижской интернациональной аристократии: Водзинский, Гжимала, Ротшильды, барон Штокгаузен, графиня Шереметева и князья Чарторижские делаются постоянными посетителями ее салона. На улице Пигаль можно видеть работы Делакруа, слушать игру Шопена и пение знаменитой певицы Полины Гарсиа. Эти светские люди, которые некогда тяготили бы ее своими требованиями приличия и хорошего воспитания, теперь не только не возражают против богемных распущенных манер и резкости Жорж Санд, но, напротив, находят в них особую прелесть. Она может покровительствовать самым высокопоставленным людям. Графиня д'Агу, давно потерявшая надежду на достойное соперничество с знаменитой подругой, оскорбленная ушла из ее жизни. Мадам Марлиани, преданный друг, умеет только благоговеть и преклоняться. Для Жорж Санд, всегда любившей роль покровительницы, открывается широкое поле деятельности. Она устраивает брак своей новой молодой приятельницы Полины Гарсиа с Луи Виардо, она усыновляет свою племянницу Огюстину Бро, она берет на себя заботу о материальном устройстве своего друга и учителя Пьера Леру.

В материальном и моральном отношении дом на улице Пигаль – полная чаша. Жизнь здесь разумна и полна: Жорж Санд находит время для уроков с Соланж, для вышиванья и для хозяйства, вечером она принимает гостей, ночью работает; голоса молодежи и их смех наполняют маленький садик, Шопен приходит играть к ней свои новые произведения.

Бури и страсти ушли из ее жизни. Она о них не жалеет. Ее рассудок ничем больше не омрачен. Путь проповедничества и служения идее расчищен.

Общественная жизнь в Париже к этому времени отличается необыкновенной интенсивностью и пестротой. Жадной и свободной любознательности Жорж Санд открывается широчайшая деятельность. С ее необыкновенной способностью сочувствовать при полном неумении сострадать она успевает делить свое время между представителями самых различных слоев общества и самых различных умонастроений. Она никого не забывает и ничто всецело не поглощает ее. При свете оптимистических теорий Леру, еще смягченных индивидуальным благодушием, жизнь представляется Жорж Санд огромной школой, где шаловливые дети расшибают себе лбы и дерутся только за недостатком хорошего руководителя. Ей хочется перекричать тысячи спорящих голосов и внушить безумцам простые и ясные мысли, одно восприятие которых сделает человечество счастливым. Ошибки и преступления, совершаемые вокруг нее, вызывают в ней материнскую печаль, но никогда не рождают негодования. Перед ней никогда не становится во всей своей остроте вопрос о несовместимости мещанского благополучия с революцией, тихого счастья с борьбой. Социальная борьба в ее глазах не более, как роковая ошибка, и она хранит незыблемое убеждение, что некогда палач обнимется со своей жертвой и серна ляжет рядом со львом.

Мистик и патриот Мицкевич один из первых находит покровительство на улице Пигаль. Жорж Санд благосклонно выслушивает его теории мессианизма, присутствует на его лекциях и пишет статьи о славянской литературе.

Дружественный ей Гейне знакомит ее с немецкой литературой и собирает материалы для ее романа «Графиня Рудольштадтская». Делакруа открывает ее мало приспособленные к пластическим восприятиям глаза на значение, смысл и современное направление живописи. От природы не слишком музыкальная, она воспитывает свой вкус и слух в беседах о музыке и слушаньи Шопена, Дессауэра и Полины Виардо.

Но все эти светские и полусветские заботы не вытесняют главной, доминирующей заботы ее жизни: прежде всего, она писатель, а в воздухе носятся новые идеи, которые тянут ее прочь от индивидуального усовершенствования к альтруизму и широкому служению человечеству. Первую дань социалистическим теориям она отдает в своем романе «Орас». Она еще ничего или очень мало знает о том классе общества, где, согласно ее убеждениям, живет святая простота и христианская нетребовательность. Действие романа развертывается в Париже во время рабочего восстания 32-го года. В бедной, но чистой мансарде находящиеся в идеальном сожительстве скромный студент и женщина-сен-симонистка являются покровителями восставших рабочих. Поль-Арсен, живописец-самоучка из народа, наделенный всеми добродетелями, противопоставляется Орасу, молодому человеку с буржуазными наклонностями и с одним никогда не прощаемым Жорж Санд пороком – расточительностью. Добрый автор не может в конце романа не вознаградить своих героев: участники восстания, благодаря счастливой случайности остаются ненайденными агентами правительства, и высшее счастье, хороший заработок, обеспеченность и счастливый брак вознаграждают мучеников революции за годы борьбы. Влияние Пьера Леру здесь несомненно, и развязка романа вполне соответствует безмятежной философии неунывающего мечтателя.

Однако оставаться в сфере умозрений и романтических фикций для женщины, желающей выступить на арену общественной деятельности, становилось невозможным. Пьер Леру, не защищенный стенами литературного и аристократического салона, вполне реально уходил в самую гущу жизни и звал за собой свою покровительницу и поклонницу.

К 40-м годам все больше и больше нагнеталась атмосфера, предсказывая в недалеком будущем революционный взрыв. Французская промышленность достигла небывалого расцвета. Крупная финансовая буржуазия, охваченная горячкой спекуляций, отдавалась со страстью биржевой игре. Роскошь росла, все шире развертывалась бездна, разделяющая рабочий класс от класса торжествующей буржуазии. Вся заботливость Луи-Филиппа о трудящихся классах исчерпывалась циркулярами о призрении бедных. Одна за другой появляются книги Луи Блана «Об организации труда», Леру «О человечестве, его законах и будущем» и сочинения Прудона. Ко второму десятилетию царствования Луи-Филиппа реакционная политика правительства приняла резкий и незамаскированный характер. Либеральное кокетство буржуазного короля уступило место вновь возродившейся самодержавной политике и возбудило в кругах правящего класса недовольство своим ставленником на престоле. Новая борьба между троном и буржуазией завязывалась в стенах парламента. С другой стороны, тяжелый опыт июльских дней и десятилетняя диктатура финансовых королей, усиливая бедствия рабочей массы, одновременно ковала революционное сознание и воспитывала боевые способности пролетариата. Обострение производственных и социальных взаимоотношений классов становилось очевидным. Интеллигенция в социалистических теориях ищет лекарства против общественного зла, надеясь взять на себя роль примирителя борющихся классов. В среде пролетариата появляются первые ростки самостоятельной, освобожденной от буржуазных влияний мысли, первые попытки самостоятельного разрешения социальных вопросов.

На улице Пигаль, где по вечерам собираются у камина Ротшильды и Шварценберги, появляется скромно одетый в рабочую блузу столяр по профессии, будущий поэт и публицист Агриколь Пердигье.

Искренний, простой и увлекающийся Пердигье очень близко подходил к тому типу рабочего, которого вообразила и полюбила в своем воображении Жорж Санд. Жизнь его протекала сравнительно благополучно, и он никогда не знал той острой нужды, которая выковывает пламенную классовую ненависть и готовность к борьбе. Его счастливая семейная обстановка, влияние Пьера Леру, способности к черчению и рисованию выделили его из рабочей среды и поставили в привилегированное положение. Это положение, исказив его классовую сущность, придало ему те черты, которые особенно искала в «меньшом брате» Жорж Санд. Агриколь Пердигье был филантропом, оптимистом и мистиком. Последователь Пьера Леру он верил в прогресс и способом его достижения считал личное усовершенствование и христианскую благотворительность. Классовая солидарность мыслилась им, как некий мистический союз наподобие масонской ложи, где без борьбы и пролития крови, в силу одной только круговой поддержки рабочий класс сумеет выйти победителем из рабской зависимости, Пердигье был основателем рабочих объединений наподобие средневековых цеховых союзов, в которые внес таинственные обряды, посвящения и статуты, внушенные ему сен-симонистами.

Основание странноприимных домов, «женщины-матери», возглавляющие каждую рабочую ячейку, республиканские прозвища, даваемые каждому члену такого объединения, не могли не поразить воображения Жорж Санд. Пердигье держал себя с ней просто, искренно, без позы! Ему предстояло совершить путешествие по Франции для распространения своей идеи – он пришел за помощью к великой печальнице о страданиях человечества. Наконец Жорж Санд не только в воображении, а в реальной действительности могла пожать руку представителю того класса, служению которого она мысленно посвятила себя еще со времен Мишеля. С искренним и благородным порывом, благословляемая своим духовным отцом Пьером Леру, она отдает себя всецело в распоряжение Пердигье и его предприятию.

В романах «Товарищ кругового путешествия по Франции» и «Черный город» она рисует типы идеальных рабочих, прекрасную идиллию трудовых товариществ, легендарный быт святых и добрых людей. Недовольство ее издателя Бюлоза, обвинения в неправдоподобности, ничто не может отвратить ее от этих новых тем, от стремления к сближению с классом бедняков, в котором она уверена найти воплощение своих идеалов.

С темами бытового характера, с вопросами женской эмансипации, справедливо создавшими славу Жорж Санд, покончено навсегда. Любовная фабула, без которой по условиям эпохи не мог строиться ни один роман, уже не является доминирующей в ее новых произведениях. Они обычно страдают небрежностью и даже некоторой тривиальностью. Акцент ставится на характеристику представителей рабочего мира, в которой классово далекая от этого мира Жорж Санд проявляет все свое сентиментальное, характерное для дворянки-народницы покровительственное отношение к «меньшому брату».

Двери дома на улице Пигаль широко открываются для представителей народа. Проповедничество Жорж Санд выходит из узких классовых рамок; любящей матери хочется заключить в свои объятия весь мир и все его страдания. Но как это всегда случается с дамами-патронессами и принципиальными филантропами, проникновение в гущу чуждого класса не дается в руки, как клад. Прекраснодушие ногайской помещицы при всей его искренности – неблагоприятная почва для сближения, и рабочий, приближающийся к улице Пигаль, фатально превращается в оперного пейзана, которого так легко облагодетельствовать великодушному дворянину. Любя народ, ослепленная своей ролью республиканки и социалистки, Жбрж Санд не замечает, что рабочие, которыми она хочет окружить себя, или перестали быть рабочими, или обращаются к ней той стороной своей личности, которая выделяет их из общей массы. Она дружит с пролетарскими поэтами и пишет о них восторженные статьи, но с ней они больше говорят о своем творчестве, чем о своих классовых нуждах. Она ценит в них мистицизм, христианство и филантропию. Мистицизм их – случайность, христианское сознание доживает свои последние дни, филантропия давно скомпрометирована в глазах передовых представителей пролетариата. Тем не менее Жорж Санд счастливо переживает медовый месяц своего сближения с народом.

В 41-м году Пьер Леру при ее материальной помощи вместе с Луи Виардо приступает к изданию журнала «Revue Independante» («Независимое обозрение»). Этот журнал является венцом всех мечтаний Леру и закрепляет перед лицом всей читающей Франции его единомыслие и дружбу с великой писательницей. «Независимому обозрению» Жорж Санд отдает все свои творческие силы. Свои романы, которые привлекают к журналу широкую публику, она считает только жалкой приманкой, которая способствует распространению журнала.

«Мы, три честные человека, – пишет она, – согласны во всем так, точно составляем одно единственное существо. Я не знаю, можно ли еще найти в литературе подобный феномен. Я верю, что мы сделаем нечто добросовестное и серьезное, что не останется бесплодным. Мои романы будут только вывеской для привлечения зевак. Я постараюсь писать их как можно лучше, чтобы привлечь как можно больше зевак, благодаря которым машина пойдет в ход; суть же дела заключается в том, чтобы без помех обращаться к сочувствующим душам: с божьим соизволением дело это будет выполнено».

Жорж Санд оказалась для «Независимого обозрения» неоценимым сотрудником; самозабвенно она жертвует большими гонорарами Бюлоза и дает в «Независимое обозрение» статьи «О народных поэтах», «Ораса», «О славянской литературе», «Прокоп Великий» и наконец свой чрезвычайно нашумевший, удвоивший ее славу роман «Консуэло».

«Консуэло», как в свое время «Лелия», является произведением, подводящим итог настроениям и мыслям, владевшим Жорж Санд в период 1840–1842 года; к этому времени она совершенно усвоила религиозные, метафизические и социальные взгляды Леру; под влиянием Шопена и Мицкевича в ее жизнь вошел новый элемент польских интересов и вообще славянских идей, подходивших под теории Леру о переменной роли отдельных народов в движении прогрессирующего человечества; демократические тенденции убежденной республиканки уже не подлежали пересмотру; влиянье ее друга Франца Листа и собственное восторженное преклонение перед деятелями искусства делали для нее особенно дорогой сен-симонистскую теорию о жреческой роли в истории человечества художников и артистов. Эти идеи и настроения, проникнутые целиком общим влиянием Леру, явились основами, на которых она воздвигала этот роман-эпопею, считавшийся в XIX веке ее шедевром.

Философию Леру Жорж Санд проповедует не только на страницах «Revue Indépendante» и в своих романах, – она всюду ищет учеников и апостолов. Она читает его произведения Морису и Шопену, пишет о них своему брату Ипполиту и другу Дюверне, рекомендует многочисленным обращающимся к ней за советами людям философию Леру, как лекарство от всех душевных страданий.

Если были истинно счастливые и полноценные годы в жизни Жорж Санд, это именно были годы, прожитые ею на улице Пигаль, когда, счастливая в семейной жизни, она, добрая дама-патронесса, мать страдающего человечества, обрела наконец покой святости и свет умиротворяющей философии.

В светло-коричневой бархатной гостиной, в поэтическом полутемном будуаре, о котором нежно вспоминает Полина Виардо, в атмосфере благотворительной деятельности, высокой художественной культуры и утешительного философствования медленно назревала внутренняя драма Шопена. Никто не подозревал о ней. Он стоически переносил свои страдания. Его изящно завитая голова, его изысканность, приветливость, остроумие, его трагическая музыка украшали светские вечера.

«Кланяйтесь другу Шопену. Обнимите Шопена!»

Так заканчивались многочисленные письма друзей.

Все знали, что на улице Пигаль царит безоблачное благополучие.