Текст книги "Вольно дворняге на звезды выть (СИ)"

Автор книги: Настя Чацкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

А потом: подержать трубку пару минут? Серьёзно?

– Я тебе так скажу, – сообщает Рыжий, садясь обратно на кровать, – ночью звонить и молчать в мобилу – это высший уровень стрёма. Ты переплюнул сам себя.

Хэ Тянь коротко смеётся на другом конце линии. Рыжий против воли вспоминает, как он звонил из Токио. Вспоминает его вопрос «что на тебе надето?», вспоминает, как тогда шарахнуло. Как будто на хвост каблуком наступили.

– Ты уже спал?

– Нет ещё.

– Что делал?

Дрочил на твою улыбку.

– Да так, – говорит Рыжий и морщится. Зарывается пальцами в волосы. – Душ принимал.

– Душ принимал, – смакует Хэ Тянь. – Я-я-ясно.

Ну, вот и ладушки, думает Рыжий. Вот и попустило. Вернулся мажористый долбаёб.

– Если ты щас спросишь, что на мне надето, я реально приеду и сломаю тебе нос. Имей в виду.

Хэ Тянь шутит что-то о невыполняемых обещаниях. Рыжий хмыкает.

Хэ Тянь тут же интересуется:

– Это что сейчас было?

– Где?

– Ты что, улыбнулся?

Рыжий моргает.

– Нет.

– Хорошо. Было бы обидно пропустить это. Если ты, конечно, ещё способен на такой подвиг.

– Чё ты несёшь… – качает он головой и трёт лицо свободной рукой.

– Я не шучу. Ты хотя бы перед зеркалом тренируйся, если считаешь, что твоя улыбка не для простых смертных. Я слышал про атрофирование мышц, очень неприятная штука.

– Иди в жопу, мажорчик.

Хэ Тянь опять посмеивается. У него уже почти нормальный голос. Рыжий ловит себя на том, что вслушивается в его смех. Пытается вычленить что-то опасное, что-то, обо что в этом смехе можно пораниться. От чего следует убежать.

И не может.

– Ну, всё? – ворчит он. – Попустило тебя? Мандуй спать.

– Да я в постели. Нужно только глаза закрыть.

– Ну так, бля, закрывай.

– Прямо сейчас?

– Нет. Завтра. Придурок.

– Закрыл.

– Пиздишь и не краснеешь.

– Правда закрыл, – урчит Хэ Тянь.

И верится, что не врёт, потому что голос тут же меняется. Становится таким, каким бывает только в тот момент, когда они находятся вдвоём.

Совсем рядом.

В студии.

Рыжий против воли представляет себе Хэ Тяня, лежащего на своём траходроме с закрытыми глазами, с рукой, закинутой за голову. На него падают мутные огни из гигантских окон, на нём живёт и бесконечно движется сияющий город. А Хэ Тяню пофиг. Он расслабленный, с улыбкой на сонной морде. И мобильный в другой руке.

Так, всё. Это уже пиздец, как не смешно.

Рыжий трясёт башкой, говорит:

– Я кладу трубку.

И действительно отрывает телефон от уха, когда слышит голос из динамика:

– Спасибо, Гуань.

Рыжий подвисает, закусывает губу. Прихватывает её зубами, сжимает сильно. Хочется чего-то, что перекроет скачущий пульс. Но он морщится и сбегает – сбрасывает звонок.

Не бросает телефон на постель. Не пытается пробить им подушку. Крутит в пальцах – экран, нагретый, тёплый. В голове спокойно гудит. В толстовке постепенно становится жарко.

Рыжий разминает шею, поворачивает голову и смотрит в окно: штора отдёрнута. Отсюда не видно всего сияющего Ханчжоу, зато виден светофор на дальнем перекрёстке. И небо. И звёзды.

И ночь не по-ноябрьски ясная.

И наконец-то нет дождя.

альфа Малого Пса

Название звезды: Процион. Перевод с греческого: проливающий слёзы, идущий перед собакой

Рыжему снится, что он тонет.

Он и ещё десятки таких, как он. Никто не пытается выплыть – просто смотрят на солнце сквозь отдаляющуюся поверхность воды и уходят спиной на дно.

Он просыпается от того, что ему страшно вдохнуть.

Дело вот в чём: если ты тонешь, то потеряешь сознание в ту же секунду, когда вода попадёт в лёгкие. Это причина, по которой организм до последнего оттягивает этот момент – инстинкт самосохранения. Пока ты в сознании, ты можешь бороться. Как только ты отключаешься – тебе конец.

Рыжий просыпается и долго, слепо смотрит в потолок. У него ощущение, что он всё ещё опускается на дно Великого канала. В тот же день Пейджи забывает, где висят ключи от дома.

Казалось бы – что сложного? Ключи всегда в прихожей. Но перед выходом на работу она застывает, сжимая рукой пустой карман вязаного джемпера, и у Рыжего леденеет в груди.

Он тяжело сглатывает ставшую вдруг горькой слюну, протягивает руку, кончиком пальца снимает ключи с крючка. Они висят слева от зеркала столько, сколько Рыжий помнит этот дом – много, много лет. Протягивает звякнувшую связку Пейджи.

– Мам.

Она вздрагивает.

У неё широко распахнуты глаза.

В них что-то, напоминающее…

– Спасибо, – неровным голосом говорит она. Слабо улыбается и выходит за дверь.

Рыжий остаётся в прихожей и долго, слепо смотрит перед собой. У него ощущение, что он всё ещё опускается на дно.

В «Тао-Тао» народу много – сегодня воскресенье, здесь целый аншлаг в обеденное время. Даже в выходной день люди приходят на обед в кафе вместо того, чтобы провести день с семьёй. Рыжий думает об этом, когда подаёт фрикадельки мужчине за столиком у окна. Узнаёт в нём того чувака, который однажды пил здесь кофе поздним вечером.

Узнаёт не потому, что он не забрал сдачу с сорока юаней, хотя чек был на двадцать шесть, а потому, что на нём тот же недорогой, но аккуратный костюм, лиловый галстук и шляпа, лежащая на столе. На том месте, где обычно собеседник складывает руки, беседуя с вами за чашечкой чая. Рыжий подаёт фрикадельки; мужчина поднимает взгляд, коротко улыбается ему одними губами. У него добрые глаза и седые – у висков – волосы. Плохо выбритое лицо. Еле заметный след от старого прокола в ухе.

– Спасибо.

– Приятного аппетита, – автоматически отзывается Рыжий, и почему-то его начинает мутить от того, насколько безлико звучит эта фраза. Он говорит «приятного аппетита» любому ублюдку, решившему пожрать в этой забегаловке.

Мужчина протягивает руку и достает палочки из держателя. У него на пальце обручальное кольцо. Рыжий смотрит на него и думает: существуют вообще в мире счастливые семьи?

У всех, даже самых идеальных людей типа Ван, оказывается долбаный миллион проблем, хотя она совсем не выглядит, как человек, который был бы не прочь пожаловаться на свою жизнь. Недавно Рыжий узнал, что мать Ван и её отец на дух не переносят друг друга. Они улыбаются друг другу за завтраком, но если люди устали от жизни вдвоём, улыбка за завтраком обманет только идиота. Есть проблема: Ван не идиотка. Она старается подольше задерживаться с Йонгом после школы, чтобы максимально оттянуть возвращение домой, хотя при ней всё складывается достаточно мирно – но посуды на кухне отчего-то всё меньше, и отчего-то каждый раз под столом находятся мелкие крошки битого стекла.

И уродливая кошка-блестяшка – это подарок её отца, с которым они никогда толком не умели находить общий язык. Он просто был. И оплачивал её учёбу, и возлагал на неё надежды, и гордился ею, когда она выходила на высокий балл по тестам, и понятия не имел, какое мороженое она любит, какую музыку слушает и есть ли у неё друзья. Как будто высокий балл был итоговым баллом всей её жизни, а не только уровнем знания истории Китая. Бывают такие отцы, которым до мелочей просто дела нет. Они просто платят за учёбу и иногда делают дерьмовые подарки.

А она теперь носит эту уродливую кошку, цепляет на каждую школьную блузу, отбивает ею солнечный свет и говорит об отце с нежной улыбкой. Вот такая глупая Ван.

– Всё в порядке?

Рыжий вздрагивает и отшатывается от столика.

Он понимает, что залип на обручальном кольце чувака в лиловом галстуке, и стоит, не двигаясь, уже приличное количество времени, а чувак смотрит снизу вверх, и во взгляде у него лёгкая растерянность пополам с усталостью, какая бывает после долгого рабочего дня, хотя сейчас только полдень воскресенья.

– Да, я… – Рыжий чувствует, как лицо заливается алым. – Прошу прощения.

И его относит, отшвыривает за стойку, он останавливается только за кассовым аппаратом. Ругается себе под нос. Соберись. Прекрати залипать на фигню. То, что у матери снова проблемы с памятью, не значит, что заболевание прогрессирует. Организм мог просто адаптироваться к стимуляторам. Нужно просто сменить лекарство. Нужно просто поговорить с ней о том, что можно взять отпуск. Отдохнуть.

Он оборачивается и смотрит в сторону кухни: сложно целый день перебарывать в себе желание подойти к Пейджи и спросить, как она. Это только расстроит её. Она ненавидит чувствовать себя беспомощной – эту черту Рыжий перенял. Жаль, что только эту, – пошутил бы Хэ Тянь.

Рыжий нащупывает мобильный в кармане штанов, достаёт и хмурится: в Лайне уже полчаса висят два сообщения.

[13:01:02] мудило: Привет.

[13:01:08] мудило: Работаешь?

В задницу его.

Из глубины внутренних коридоров «Тао-Тао» Рыжий слышит звук открываемой двери в кабинете жиробаса, торопливо набирает – «нет». Бросает телефон обратно в карман. Сминает стопку грязных салфеток в кулаке и успевает схватить со стойки официантов пластиковый поднос в тот момент, когда жиробас выплывает в зал. Бросает на Рыжего недовольный взгляд.

Рыжий контакт не держит – нахуй надо с отбитым связываться. Он отворачивается. Молча идёт убирать посуду со столов.

К четырём «Тао-Тао» пустеет.

Люди рассасываются по парку до самого ужина. Рыжий вытирает столы, потом притормаживает за баром – проявляет чудеса добродетели: помогает Трипу натирать бокалы, изредка скользит взглядом по пустому залу. Они с Трипом не друзья, но так уж вышло, что их связывают сразу две работы, так что темы на поговорить находятся всегда, несмотря на то, что Рыжий в беседах не силён, а Трип – наоборот. Несмотря на частые заикания, за словом он в карман не привык лазать. Вот и теперь: стоит, оперевшись ногой о железную пивную бочку (похожий на тощего скрюченного фламинго в канареечной футболке и фартуке), начищает пивной бокал и вяло жалуется на Чжо:

– Э-этот обм-мудок запретил м-мне принимать ам-мфетамин перед боем.

– Здоровей будешь, – бросает Рыжий. Отставляет на стойку натёртый стакан и берёт следующий. Он невольно вспоминает удары Трипа, когда он сожрал какое-то говно перед боем. Тогда казалось, что бьёт не человек, а спятившая машина, несмотря на то, что телосложение у них всегда было примерно одинаковым. – Амфетамин тебя прикончит.

– За-ато я умру богатым.

– Да, и ёбнутым.

Трип смотрит многозначительно, качает бритой под тройку головой.

– П-папа говорит, что хуже уже н-не будет.

– Это он так шутит.

– Э-это из-за з-заикания, я знаю. Он дум-мает, что это о-отклонение. В нашей сем-мье заика только я.

А Рыжий неожиданно думает: как бы отец отнёсся к боям? Пейджи ненавидит Клетку. Хэ Тянь ненавидит Клетку. Но почему-то кажется, что отец бы гордился каждой гематомой, украсившей тело Рыжего. Если он вообще умеет гордиться. Ему не всегда было в кайф смотреть на следы побоев. До определённого момента отец был человеком, который гулял с Рыжим и Пейджи в парке, с которым они лепили снеговиков и делали снежных ангелов – всё это размыто и нечётко, без лица и без точных мест. Только туманные образы.

А потом всё полетело в задницу.

Это был перелом – такой резкий, что никто не успел к этому подготовиться. Как всегда бывает с переломами.

– М-мне жаль, что т-тогда так вышло, – бормочет Трип, который, оказывается, всё это время рассматривал его. А точнее – оставшийся от ссадины на брови след. – П-правда, Рыжий.

– Забей, – отмахивается тот.

И удивляется: «Рыжий» неожиданно бьёт по ушам.

Не то чтобы он отвык. Но теперь всё чаще приходится слышать обожаемое Хэ Тянем «Гуань». Как-то так выходит, что «Рыжий» в этом водовороте начинает теряться, исчезает, почти стирается. И это тоже стрёмно. Это отдаёт обречённой, скулящей тоской.

Каждый парень из Клетки называет его «Рыжий», потому что каждому из них Рыжий запретил называть его по имени. Гуанем был тот малолетний пиздюк, который не умел защищать свою мать. Гуанем был тот пацан, которого могли отпиздить ногами и отобрать карманные деньги. Который рыдал в подушку, когда очередной товарищ оказывался говнюком. Задирал голову до ломоты в глотке, чтобы посмотреть в глаза отцу.

Гуаня больше нет.

Пожалуй, лучше бы его никогда и не было.

Трип со вздохом пожимает плечами.

– Н-ну ладно.

Трип – очень простой парень, если ему сказать «забей», он забьёт. Если сказать ему не принимать амфетамин, он не будет его принимать. В мире Трипа есть всего одна дорожка и всего два направления: вперёд и назад. Жизнь этого человека ограничена статистическим передвижением, системой «право-лево», как в играх на старых приставках. Иногда Рыжий мечтает о такой жизни.

Но у него – своя. В которой огромный мир, восемь тысяч сторон, но ни одной, которая приняла бы Рыжего с распростёртыми объятьями. Ни одной, где было бы хотя бы немного проще.

Он оставляет очередной стакан. Поднимает взгляд и застывает.

Солнце опускается уже достаточно низко, чтобы через затемненную витрину залить зал «Тао-Тао» нюдовым бежевым. Любимое время Рыжего. Чистые скатерти на пустых столах, ровно выставленные стулья, за стеклом – дышащий наступающим вечером парк. Только вот он ни хрена из этого не видит. На него как будто нацепили шоры.

Потому что взгляд сквозь огромную витрину приковывается к уверенно идущему ко входу в «Тао-Тао» Хэ Тяню. Буквально влипает в него, и не выходит ничего: ни снова задышать, ни отвернуться, ни свалить в кухню, чтобы спрятаться за хрупкими плечами Пейджи.

Да, сейчас он внатуре мог бы попросить её. Вот так просто: спаси меня, мам, пока я не шизанулся. Потому что кроме неё, нет больше на свете силы, способной защитить от мажорчика и аритмии, которую он вызывает своим существованием.

Он моргает, резко отворачивается, опускает башку. Хватает стакан. Сверлит застывшим взглядом влажное полотенце в своих руках. Пальцы начинают лихорадочно натирать стекло.

Дилинь-дилинь.

Да, это ебучее «дилинь-дилинь» было неизбежно, и надежда, что Хэ Тянь у самой двери вдруг развернётся, поменяет направление градусов на сто восемьдесят – она умирает быстро и почти безболезненно.

– Д-добро пожаловать в «Тао-Т-тао»! – широко улыбается Трип. Придурок.

Завали ебало, думает Рыжий. Но всё равно слышит шаги, приветливое:

– Добрый день!

И закатывает глаза. А потом – ну а чё ещё делать? – всё же поднимает взгляд, потому что дальше делать вид, что Хэ Тяня нет – просто тупо.

Первая дурацкая мысль: ему идёт чёрный.

Вторая: ему, блядь, идёт всё.

Мажорчик вырядился. Не могло быть иначе. На нём чёрная водолазка под горло и белые – белоснежные – джинсы. В руках бумажный пакет с красной эмблемой бургерной. Любимой бургерной Рыжего. О боже ты мой, раздражённо думает он.

Ну какого хрена. Ну нафига.

Зачем тебя принесло.

Хэ Тянь этих мыслей не слышит: проходит через зал так легко, как будто привык летать, а не ходить. Опирается локтями о барную стойку, шлёпает свой бумажный пакет рядом, наклоняется к ним с Трипом.

Рыжего тут же окатывает. Чай. Стёкла в пол. Глянец.

– Как дела?

– Присаживайтесь, – выцеживает он из себя. – Я принесу меню.

– А можно мне кое-что не из меню? – с широкой улыбкой интересуется Хэ Тянь.

Рыжий поднимает голову и тяжело смотрит в ответ. Спрашивает:

– Серьёзно?

Трип сбоку озадаченно молчит.

Рыжий реагирует на эту тишину только через пару секунд. Поворачивается, нехотя объясняет:

– Всё нормально. Он из моей школы.

– А! – радуется Трип. – О-очень приятно! С-садись, выб-бирай что хо-очешь. М-мы сделаем тебе скидку.

– Ни хрена. Никакой скидки.

– Д-да ладно тебе, Рыжий! Жирдяй всё равно уп-пиздовал, – удивляется Трип.

И повторяет:

– Да ла-адно тебе, ну.

Рыжий молча смотрит на него, пытается вложить в этот взгляд что-нибудь вроде «хватит поощрять этого мудилу» или «просто молчи и протирай свои стаканы». А Трип реально удивлён – его глаза сейчас почти круглые. Как будто нормальный человек может отказаться пробить обед своему другу со скидкой. Хэ Тянь тоже смотрит на Трипа – внимательно, как-то даже вдумчиво. Рыжий замечает этот взгляд.

Спрашивает резко:

– Чё тебе тут надо?

Хэ Тянь возвращает своё внимание к Рыжему. В выражении его глаз остаётся что-то… похожее на заинтересованность. От этого неприятно першит в горле и в рёбрах.

– Был тут недалеко. Решил пообедать с тобой.

– Со мной? – раздраженно переспрашивает он.

– Да, с тобой. – Хэ Тянь протягивает руку, берёт бумажный пакет с красной эмблемой, покачивает перед лицом Рыжего. – Видишь. Это сэндвич с курицей. Ты ж любишь.

– Чувак, ты п-прости, у нас со своим н-нельзя, – тут же гудит сбоку Трип. И оживленно показывает в сторону служебной двери: – Н-но вы оба мо-ожете пообедать на заднике. Там с-столик для персонала и…

– Заткнись, – шипит Рыжий. Бросает полотенце на стойку, выдирает из рук Хэ Тяня бумажный пакет и жмёт его в пальцах. – Тебе делать нехрен?

– Говорю же, – жмёт плечами Хэ Тянь, – просто проходил мимо. Если тебе некогда, я пойду. Но поешь, – он кивает на пакет, потом смотрит в глаза своими, тёмными. Ядовитыми. – Не жрал же с утра. Я знаю.

Отрава.

– Да, он н-не жрал, – подтверждает простой и ответственный Трип, на автомате натирая стеклянную чайную чашку. – Риал, иди, Рыжий. Я по залу п-подстрахую.

Подстрахует он. Дятел.

Рыжий переводит злобный взгляд с Хэ Тяня на Трипа и обратно. До него доходит одна очевидная вещь: эти парни даже не знакомы, а Трип уже покорён. Как, как это, блядь, работает? Что это за злоебучая магия такая? Неужели людям нужно носить специальные шапочки из фольги, чтобы не западать на этого мудилу вот так, с ходу?

Он рывком дёргает завязку фартука сзади, снимает верхнюю петлю через голову. Швыряет его на полку под стойкой – оттуда гремят старые сложенные в кучу холдеры.

– Пошли, – бросает Хэ Тяню уже на ходу.

Он оборачивается как раз в тот момент, когда Хэ Тянь благодарно подмигивает Трипу и проскальзывает за стойку. За кассу.

За Рыжим.

Сука, он реально ему подмигнул?

Трипу? Хэ Тянь – Трипу?

В тот момент, когда два мира Рыжего смешиваются, почти соприкасаются между собой, жгучее раздражение – это последнее, что он рассчитывал почувствовать. Думал: может быть, это будет страх. Может, смущение. Разочарование. Но сейчас он чувствует только злость. Злость не на то, что Хэ Тянь в очередной раз не послушался никого, поступил так, как захотел, блядь, поступить. Просто потому что так привык.

Рыжий бесится из-за этого жеста – микрожеста – Хэ Тянь подмигнул Трипу. Как… как девке с симпатичной задницей.

Твою мать.

Он лихорадочно выстраивает перед собой образ Трипа, как когда-то пытался выстроить в сознании лицо своей мертвой бабки, которую должен был помнить, но вдруг понял, что забыл почти сразу после похорон. С Трипом вышло полегче – наверно потому, что он ещё жив. У Трипа короткий ёж волос, правильной формы лицо, которое слегка напрягается, когда он заикается: особенно лоб и щёки. Его родаки вроде как приезжие, так что глаза у Трипа то ли серые, то ли зеленые. Ресницы длинные. Как у бабы. Блядь. Серьёзно?

Серьёзно?

– С мамой поздоровайся, – слышит Рыжий свой примороженный голос, когда они проходят мимо окна на кухню. – Она на смене.

Хэ Тянь тут же наклоняется и машет рукой, и блистает широкой улыбкой, которую отражают в себе вытяжки и плиты, отражают в себе лица поварих и, конечно, Пейджи. Пейджи на седьмом небе от счастья. Она говорит что-то доброжелательное. Зачем-то за что-то его благодарит. Кто-то на кухне весело смеётся – мажорчик сказал что-то смешное. Рыжий закрывает глаза, сжимает в руке пакет с сэндвичем и понимает, что если он сейчас позволит себе сказать хоть одно слово, одно долбаное словечко – его понесёт. Поэтому просто стоит у двери на задник и ждёт, когда закончится этот цирк.

Хэ Тянь подходит к нему, когда мысленно он раз третий его избивает до потери пульса.

Хэ Тянь говорит:

– Сюда?

Рыжий молча открывает дверь.

Задник – небольшой асфальтированный двор, отгороженный от парка бетонной стенкой. В углу что-то типа пристройки-склада – там, внутри, нераспечатанные пивные бочки, пакеты сока, морозильные камеры и прочее ресторанное говно. Рядом с дверью мигает кнопка сигналки. В другом углу, под навесом – железный стол со сложенным вдвое блокнотом под ножкой. Два стула. Тут можно спокойно пожрать на свежем воздухе, если совсем заебёт галдёжка внутри. Поварихи обожают собирать здесь женсовет.

Рыжий шлёпает пакет на столешницу, тяжело садится на ближайший стул. Хэ Тянь закрывает за собой тяжёлую дверь. Осматривается. Говорит:

– Вау.

Натыкается взглядом на разобранную и приваленную к бетонной стене кухонную вытяжку. На манекена с отломанной ногой – Рыжий понятия не имеет, нахрена жиробас приволок сюда эту хрень, – но глаза у Хэ Тяня округляются. Он повторяет:

– Вау.

Рыжий внимания на него не обращает. Опирается локтями о стол, сильно сцепляет пальцы. Хэ Тянь заканчивает с осмотром, останавливает взгляд сначала на его руках, потом – на самом Рыжем. Медленно подходит, садится напротив. Не к месту думается о его белоснежных штанах – вряд ли они останутся белоснежными. Чёрная водолазка облизывает плечи, как вторая кожа. Хэ Тянь в этой обстановке выглядит неуместно. Как будто персонаж из совсем другой, красивой и дорогой книги – в журнале типа ремонта довоенных машин с пятнами машинного масла на страницах.

Он откидывается на стул, потягивается. Руки по привычке поднимаются, чтобы зацепиться локтями на спинку, но она слишком короткая. Хватает только для спины.

– Уютно тут у вас.

И затыкается, как только Рыжий поднимает лицо, сверлит прямым взглядом его глаза. В этом взгляде нет ничего хорошего. В голосе тоже:

– Ты нарочно?

Хэ Тянь смотрит. Потом на секунду прикрывает глаза, садится ровнее. Подаётся вперёд.

Говорит:

– Нет.

– Уверен?

– Уверен. Я просто принёс поесть.

– Я, блядь, работаю в кафе. Тут все едят. Не наталкивает на мысль?

Хэ Тянь молча рассматривает его лицо. Неожиданно между его бровей появляется морщина. Напряжённая и непривычная.

– Я иногда вообще тебя не понимаю, – серьёзно говорит он.

– Что непонятного? Оставь меня в покое, всё сразу станет понятней, отвечаю.

Морщина никуда не девается. Рыжий тоже хмурится, отворачивается. Протягивает руку и ворошит пакет. Внутри два сэндвича. Он достаёт один, молча откусывает кусок. Свежий. Хлеб ещё тёплый. Кетчуп внутри – тоже. Он отворачивает башку и жуёт, глядя на мигающую красную лампочку у двери. Хэ Тянь смотрит, как работают его челюсти, выражение какое-то странное. Рыжий бы подъебал, но у него полный рот. Вкусно.

Он реально проголодался.

Он больно глотает и говорит:

– Ешь, чё сидишь? Посидеть пришёл?

– Это тебе, оба. – Что-то в парке отбивает солнце, и зайчик пару секунд скачет по лицу Хэ Тяня. Он щурится. – Я дома поел.

Рыжий шумно выдыхает через нос.

Ерошит свободной рукой отросшие на макушке волосы. Отворачивается совсем, смотрит на бетонную стену. Появляется абсурдное желание встать и побиться об неё головой – кажется, что жизнь сразу станет чутка попроще. Как у Трипа.

От мысли об этом внутри снова жмёт льдом.

– Он не из этих, – говорит Рыжий резко.

– Кто не из кого?

– Трип.

– Кто?

Рыжий бычит. Смотрит исподлобья, как будто Хэ Тянь издевается. Потом вспоминает – реально, он же их не представил. Он дожёвывает последний кусок, привычно сминает в кулаке бумажку. Глотает. Говорит:

– Тот перец, которому ты подмигнул. Он не из этих. Не из твоих… Не из твоего братства, дошло? У него есть девчонка.

Хэ Тянь молча смотрит на Рыжего и словно пытается в уме решить уравнение со звёздочкой. Из тех, что в учебниках помечают, как особенно сложные.

А Рыжего уже несёт:

– Я, конечно, понимаю, что ты привык, что тебе все дают, на кого ты пальцем ни покажешь, но Трип, я тебе уже сказал, ваще не в твоей теме. Так что свои… – он сминает снежок бумажки сильнее, царапает им ладонь. – Подмигивания эти, короче. Завязывай, блядь. Аж тошно.

Хэ Тянь молча сидит и смотрит. Он теперь всё чаще просто молча смотрит на Рыжего, как будто у него время от времени слова заканчиваются.

Рыжий голову не поднимает, он чувствует себя идиотом: у него саднит прямо в горле, в лёгких, под пуговицами канареечной рабочей футболки. И отчего? Оттого, что мажорчик вдруг решил засмотреться на Трипа, а у Трипа вдруг оказались бабские ресницы и вполне себе симпатичная рожа. И хуже этого может быть… наверное, ничего не может быть.

– Что у тебя в башке творится, а? – наконец спрашивает Хэ Тянь.

И правда, – думает Рыжий. – Что?

Хочет сказать что-то злое, обидное, но молча поднимается, забрасывает бумажный ком в дальнюю урну. Попадает в обод. Ком отбивается, падает внутрь. Крошечное, еле заметное чувство триумфа стирается в ту же секунду аномальным бессилием. Кажется, что кости сейчас подломятся и он просто рухнет – останется здесь валяться рядом со сломанным манекеном. Вот так же – без ноги и с облупившейся, облетевшей кожей.

– Мне работать пора.

Рыжий держит лицо. Для него это важно. Молча роется в кармане штанов, достаёт пару мятых юаней. Пересчитывает. Мало. Лезет во второй – там мелочь. Вываливает всё на стол – монеты катятся и со звоном падают на асфальт.

– На. Остальное завтра верну. Щас голяк.

А потом проходит мимо, не глядя, и дёргает на себя дверь. Но широкая рука мягко припечатывает дверь обратно – прямо у Рыжего перед носом. Спину обдаёт теплом. Рыжий тупо смотрит на длинные, аккуратные пальцы. Думает отстраненно: ему бы на скрипке лабать. Или на пианино.

Потом его цепляют за локоть и разворачивают. Он не собирается прижиматься спиной к двери, но прижимается, потому что иначе Хэ Тянь окажется слишком близко. Это то расстояние, когда тревожная лампочка в голове начинает мигать. Следующая стадия – когда она отключается. До этой стадии ещё сантиметров десять. Может, восемь.

– Что ж тебя так носит из крайности в крайность? – спрашивает Хэ Тянь.

– Никуда меня не носит.

– Вчера ты один, сегодня ты другой. Составь мне график, чтобы я знал, как себя вести, идёт?

Рыжий молчит. А что тут скажешь? У него даже сил нет говорить. Он просто заебался. Устал. Выдохся.

– Нафига мне твой Трип?

В груди поднимается.

– Он не мой Трип, – привычно огрызается Рыжий спасительной яростью. – Не я ж ему подмигиваю и не я на него таращусь, как на, блядь, не знаю, как на сладкое.

– На сладкое, – слишком серьёзно повторяет Хэ Тянь и зачем-то понимающе кивает головой. Как врач, который понял диагноз ещё перед осмотром. У него очень странное выражение лица.

– У него девка есть, понял? Полезешь к нему – он башку тебе проколотит. Отвечаю. И я добавлю ещё. Потому что нехуй лезть со своей пидорасней к моим знакомым. И ко мне! – резко добавляет он.

У Хэ Тяня очень сильно напряжен лоб и губы, и мышцы лица, и крылья носа – это становится заметно. Как будто… как будто он еле сдерживается, чтоб не заржать.

– Жаль, – говорит очень тихо, слегка дрогнувшим голосом, – а я думал, ты мне дашь его номерок.

Рыжий ушам своим не верит. Таращится на него, как на дебила. Потом замечает, как появляются привычные морщинки в углах его глаз. Ещё до того, как угол рта ползет вверх.

Вот говно.

Он с силой толкает Хэ Тяня в плечи.

– Ты мудак?

Хэ Тянь не делает шаг назад – наоборот. Подаётся вперёд.

Обхватывает пальцами горящее лицо и шепчет в самые губы:

– Да.

И тревожная лампочка в голове гаснет.

Хэ Тянь целуется, как будто Рыжий девка.

То, что Рыжий с ходу отвечает, как-то не задерживается в памяти. Это как-то проскальзывает мимо. Пролетает, как комета – яростно горит по пути к поверхности земли. Комета, которая не погаснет – на полном ходу влетит в Ханчжоу, и мир, наконец, исчезнет. Прям как слова. Каждое из злых, жгущих глотку слов. Каждая мысль.

Горит всё. Исчезает – всё.

Хэ Тянь лижет его, одержимо впивается в рот. В поцелуе столько языка, что Рыжий теряется в собственной башке. Он не думает.

Открывает рот, встречает этот язык – губы то яростно пружинят, то расслабляются, и тогда – получается глубоко, по-настоящему, как будто Хэ Тянь пытается попробовать на вкус его сердце, которое прямо сейчас гладит всей своей ладонью, цепляясь пальцами за плоские пуговицы канареечной футболки.

Ладонь у Хэ Тяня горячая, и, когда она широко скользит по грудной клетке – вверх, – сильно сжимает плечо, сминая ткань, Рыжий понимает, что отрывается спиной от двери, чтобы в ту же секунду быть с силой припечатанным обратно. Чтобы удариться лопатками и затылком, почувствовать это животное рядом с собой, почти на себе: он прижимается, скользит по телу вверх, трётся, горячо выдыхает приоткрытым ртом прямо в ухо. Плывёт. Рушится. Едет своей дурной головой. Прижимается губами к своду челюсти, кусает натянутую на желваках кожу, и, блядь, эти зубы. Рыжий слышит судорожное шипение и понимает: шипит он сам.

Хэ Тянь, вроде, говорит что-то осмысленное. Что-то типа: «вот блядь» или «ты меня убиваешь». Или «ты же меня убьёшь». Он говорит что-то. Очень сбито и хрипло.

Они встречаются взглядом: разбитые во всю радужку зрачки, влажные губы, слепая, ебанутая одержимость. Ненужная, лишняя, ядовитая. Необходимая, как воздух.

– Если б ты знал, что творишь, – беззвучно произносят губы Хэ Тяня.

Это было бы чем-то осмысленным для человека, у которого не херачит кровь в ушах.

Не сводит зубы от желания прижаться сильнее, стиснуть в кулак тёмные волосы, рвануть на себя. Вывернуть Хэ Тяня наизнанку. Выломать из него всё это дерьмо, чтобы отпустило, отпустило, отпустило, блядь, наконец их обоих. Сколько можно-то.

Но Рыжий слишком – слишком – тащится от того, как Хэ Тяня ломает. Он тащится от того, что может это с ним делать. Хотя бы так.

Поэтому сгребает в горячий кулак мягкую ткань водолазки как раз в том месте, где ебашит сердечная мышца. Тащит к себе и – впервые – закрывает глаза, встречая ртом его губы.

В слепой темноте чувствует горячие руки, обхватывающие его шею, влажный язык, дыхание – заполошное, шумное, смешанное – чувствует твёрдый живот, прижимающийся к его животу, твёрдое бедро, скользящее между колен. Твёрдый член. И эти движения, от которых мир замыкается снова и снова, и снова. И это уже не карусель. Это заклинившие лопасти вертолёта, которые, если не пригнуться, могут снести башку.

Рыжий не пригибается.

Когда в железную дверь громко стучат, он вздрагивает всем телом. Застывает, открывает глаза, впивается плывущим взглядом в обдолбаные глаза Хэ Тяня. Хэ Тянь тоже выглядит так, как будто ни хрена не понимает, откуда был этот звук.

– Р-рыжий, жиробас ч-через полчаса п-приедет, – приглушённо говорит Трип. Откуда-то из другого мира, из другой вселенной. – З-заканчивайте там.

– Да, – сорванным голосом отвечает Рыжий. Моргает, отводит взгляд. Пытается сухо сглотнуть.

Блядь.

– Э, слышишь м-меня?

– Да! – громче отвечает он, отталкивая Хэ Тяня от себя. Судорожно одёргивая футболку. – Щас. Минуту.

Хэ Тянь прикрыться даже не пытается. У него сжатые воспалённо-зацелованные губы, смятая на груди водолазка. Взъерошены волосы. Штаны всё ещё белоснежно-белые. И, мать его, стояк. Реально вздыбленная ширинка.