Текст книги "Братец"
Автор книги: Надежда Хвощинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
– Сколько раз, в самом деле, говорили! – заговорила, суетясь, Любовь Сергеевна буфетчику. – Перемени сейчас, все долой сейчас…
– Где же масло? тартинки? что-нибудь, наконец? – продолжал Сергей Андреевич с возраставшей энергией человека, у которого разыгрывается аппетит и с ним вместе желание браниться.
– Где ж все? – шумела Любовь Сергеевна. – Друг мой, успокойся, не расстроивай себя, береги свое здоровье… Да где же бырышни? Что они делают? неужели все спят? Ступай скажи им тотчас…
– Немножко поздно – до десяти, – заметил Сергей Андреевич с тонкой иронией.
– Право, ни на что не похоже! – воскликнула Любовь Сергеевна.
Катя и Иванов были совершенно забыты. Молодая девушка краснела и бледнела; наконец вдруг решилась; взяла жениха за руку и подвела его к Сергею Андреевичу.
– Братец… – сказала она, – вот мой жених, Александр Васильич Иванов.
Любовь Сергеевна взглянула на нее с ужасом и едва не обварила себе руки кипятком, котррый наливала.
Сергей Андреевич мешал ложечкой чай, попробовал; его, нашел, что несладко, прибавил сахару, который мать кинулась подавать ему, и попробовав еще раз, промолвил:
– Очень рад.
И, не прибавляя ничего более, принялся за сухари и крендели.
– Садись, Саша, – сказала Катя, подавая себе и Иванову стулья к чайному столу.
Сергей Андреевич учтиво отодвинул ноги, которые мешали Иванову. Вероятнее, впрочем, что он это сделал не столько из учтивости, сколько для собственного спокойствия.
Любовь Сергеевна молчала; лицо ее выражало страдание, минутами на ее глазах навертывались слезы; она устремляла на сына взоры, которыми, казалось, хотела выразить, что он видит образчик мучений, выносимых ею всякий день… Она очень долго заставила ждать Иванова, пока наконец, удовлетворив Серженьку третьим стаканом, налила Иванову чашку какой-то бледной жидкости.
– Пожалуйста, уж не курите, – сказала она ему, указывая глазами на Сергея Андреевича, – голова у него слаба, горячка начиналась; едва прервали…
Сергей Андреевич счел приличным заговорить с Ивановым.
– Вы служите?
– Да, служу.
– Где?
– В палате государственных имуществ.
– В каком отделении?
– В хозяйственном.
– В котором столе?
– В четвертом.
– По межеванью?
– Да.
– У вас управляющий новый, недавно?
– Да, Ливонский, прекраснейший человек.
– Я его не знаю лично; слышал о нем, – отвечал загадочно Сергей Андреевич.
– Отличный человек, – продолжал Иванов, – его у нас все полюбили, хотя и строг.
– Как же это? – вмешалась Катя, чтоб поддержать разговор, потому что братец замолчал, – строг, а его любят?
– Любят хорошие люди, – отвечал ей Иванов, – а кто похуже, те притворяются, будто любят. Нельзя же против общего голоса говорить, что хороший человек не по сердцу – совестно; это уж значит самого себя явно показывать дурным.
Сергей Андреевич все молчал.
Любовь Сергеевна нашла, что Иванов уж слишком разговорился и, кажется, сбирается противоречить Серженьке.
– Я думаю, начальнику вашему все равно, что бы вы о нем ни думали, – заметила она резко и кисло.
Вера вошла, поздоровалась; но ее прибытие не оживило беседы, даже не прибавило шума в комнате: она умела ходить, придвигать себе стулья, браться за вещи как тень – тихо, мерно, осторожно, чтоб не обеспокоить других и скрыть свое присутствие; страх был у нее постоянным чувством. Сев к столу, Вера несколько раз вздрагивала, когда, взглянув на братца, встречала его взгляд, но не говорила ни слова и, поскорее выпив чашку чая, встала так же осторожно и пошла к своим пяльцам.
Прасковья Андреевна явилась вскоре после нее.
– Что ж, Катя, – спросила она после обыкновенного здорованья, – познакомила ты Александра Васильича с братцем?
– Да, – ответила Катя.
– Видите ли, братец, – продолжала Прасковья Андреевна, – мы теперь в своей семье, то можно прямо говорить: вы прекрасно сделали, братец, что приехали, вы нам поможете в некоторых обстоятельствах.
Любовь Сергеевна смотрела на нее с отчаянием.
– Я не знаю, в каких обстоятельствах я должен вам помочь, – возразил серьезно Сергей Андреевич, – но только заранее предупреждаю вас: не в денежных, потому что я, как всякий порядочный чиновник не из трущобы какой-нибудь, взяток не брал, жил жалованьем, а в Петербурге жизнь дорога; стало быть, капиталов у меня быть не может.
– Капиталов нам не нужно, – начала с улыбкой Прасковья Андреевна, видимо принуждая себя быть любезной с братцем.
– А ж полагаю, они-то именно и нужны, – прервал Сергей Андреевич, – я не позволю себе, конечно, вмешиваться, подавать советы, устроивать и расстроивать, а я так просто спрошу… так как это уж решено, без сомнения, с согласия маменьки…
– О мой друг!.. – протяжно воскликнула Любовь Сергеевна таким тоном, что было ясно, что она протестует.
– Без сомнения, маменька объяснила и Катерине и… вам, – продолжал Сергей Андреевич, слегка обратясь к Иванову, – что у Катерины состояние очень ограничено, запутано, расстроено, вы это знаете?
– Я… слышал, – отвечал, сконфузясь, Иванов, которому никогда ничего не объясняла Любовь Сергеевна, но который знал все довольно подробно. Более всего его конфузил официальный тон братца.
– Какие же ваши планы? – продолжал спрашивать Сергей Андреевич. – Чем же будете жить?
Иванов вспыхнул; подобный вопрос, сам по себе щекотливый, в особенности щекотлив для человека молодого.
– Можно жить со всяким состоянием, – отвечал он. Сергей Андреевич проглотил чаю и усмехнулся, прикрываясь стаканом.
– Я к тебе писала, мой друг Серженька, – сказала Любовь Сергеевна, – что это тут затеялось… так скоро, что я не успела и опомниться. Теперь, мой друг, как ты сам решишь, а я больше не могу!..
Катя взглянула на свою старшую сестру.
– Братцу тут нечего решать, маменька, – тихо возразила Прасковья Андреевна, – вы знаете, что вы своим согласием составляете счастье Кати и Александра Васильича, стало быть, тут и говорить больше нечего. О состоянии их, братец, можете также не беспокоиться: я отдаю Кате мои деньги, что мне от крестной матери оставлены; им будет чем с избытком прожить.
– Я тебе писала, мой друг, – сказала еще раз Любовь Сергеевна.
– Как велик ваш капитал? – спросил Сергей Андреевич сестру.
– Пять тысяч рублей серебром, – отвечала она.
– Капитал!! – повторил сквозь зубы Сергей Андреевич.
– В столицах деньги дешевы, братец, – возразила Прасковья Андреевна, – а здесь это хороший капитал.
– Может быть, – сказал он.
– И очень. Посмотрите, здесь женятся служащие, и меньше этого берут.
– Может быть; не знаю.
– Конечно, братец, как кто станет жить…
– Вы точно меня усовещеваете, – прервал он, – мне-то что же? Если вам угодно знать мое мнение…
– Мы хотели просить вас, братец, – прервала в свою очередь Прасковья Андреевна, – чтоб вы постарались об одном: место бы получше, повиднее Александру Васильевичу. Вам это так легко… Что ж он, в самом деле, только писарем…
Сергей Андреевич улыбнулся и, повернувшись к ней спиной, облокотился о стол.
– То есть вы не хотите ни мнения, ни совета, а требуете помощи, – проговорил он, – так!.. Как вы думаете, легко это – достать место? – вдруг резко спросил он Иванова.
– Каково место, – отвечал Иванов. – Вам, я думаю, никогда не трудно, особенно такое неважное место, какое бы желал я…
Он покраснел, сказав это.
– Вы понимаете, что нужно делать для этого? – продолжал спрашивать Сергей Андреевич.
– Сказать тем, от кого зависит…
– То есть попросить их?
– Да.
– У меня есть правило – никогда не просить. Вы понимаете, я слишком важен, чтоб просить, я не должен терпеть, если мне откажут. Я буду просить заместить писаря; если какой-нибудь советник или председатель не уважит моей просьбы, я должен столкнуть с места этого советника или председателя… Вы понимаете эти отношения, этот point d'honneur – вы понимаете?
– Но, братец, – вмешалась Прасковья Андреевна, – зачем же вам просить? Тут не нужно ни просьб, ни хлопот, ни чего-нибудь такого, чтоб могли счесть, что вам делают одолжение. Просто чтоб только обратили внимание на заслуги…
– На чьи заслуги?
– На заслуги… вообще на Александра Васильича.
– Это называется рекомендовать. Я должен быть уверен в том, кого рекомендую.
– Но разве вы не уверены, братец?..
– Не беспокойтесь, сделайте одолжение, – прервал ее Иванов, – я не желаю ничем затруднять Сергея Андреевича.
Сергей Андреевич засмеялся.
– Вот видите ли, – сказал он очень приятно Иванову, – женщины ничего не понимают. После всего, что я говорю, она еще готова настаивать! Вы не можете вообразить, что такое иметь дело с дамами! В вашей палате их не бывает, нет?
– Нет… – отвечал Иванов, озадаченный этим вдруг развязным тоном.
– Дамы – это беда! с просьбами, с пенсиями… дай им невозможное, вот как она…
Любовь Сергеевна была в восхищении, что Серженька так внезапно одушевился.
– Я вас не понимаю, братец, – сказала Прасковья Андреевна.
– Ну, я не виноват, – сказал он, вдруг так же внезапно омрачившись, встал из-за стола и вышел.
День прошел, по обыкновению, однообразно и томительно; даже Иванов и Катя были невеселы, несмотря на то что Прасковья Андреевна, несколько раз застававшая их в молчании и раздумье, говорила им:
– Полно вам! какие вы еще дети! мало ли что бывает на веку, так обо всем и горевать?
Сергей Андреевич был так сумрачен и грозен, что пройти мимо него было страшно. Как нарочно, он не удалился в свою комнату, но удостоивал сидеть в гостиной с матерью и старшими сестрами или вдруг появлялся в зале, где были жених и невеста, прохаживался, бросая взоры на столбы, поддерживавшие потолок, и останавливался в немом и загадочном созерцании этих столбов.
– Крышу надо бы поправить, Серженька, – раздавался дрожащий голос Любови Сергеевны из гостиной… – Что ты говоришь, мой друг? – спрашивала она, не дождавшись не только ответа, но и вопросительного междометия.
– Я ничего не говорю, – произносил Сергей Андреевич.
– Нет, я о крыше. Все денег нет… Ох ты боже мой! Боже мой, боже мой!.. А тут еще…
Остальное старуха как-то шептала или ворчала между вздохами.
Иванов уехал рано, даже не дождавшись вечера: ночевать он не смел остаться. Катя провожала его, умоляя не засесть в каком-нибудь овраге и лучше ночевать на дороге. Любовь Сергеевна и Сергей Андреевич слышали это – и никто не сказал ни слова.
И опять точно так же протянулось несколько дней…
Всякое правильное развитие, говорят, должно совершаться медленно, не торопясь, без скачков. Отчего же у людей, чья жизнь идет однообразно, без потрясений и видимых переворотов, складывается по большей части тяжелый и скучный характер? Отчего для них не бывает счастья? Их энергия переходит в упрямство, и это упрямство проявляется в пустяках, в брюзжанье, в мелком притеснении, их мужество полно эгоизма, сострадание в них умерло от скуки; если осталась доброта сердца, она какая-то пассивная, покорная, неспособная волноваться за других, неспособная негодовать, предлагающая в утешение одно терпение… потому что сама отерпелась и, при конце жизни, вынесла всю тоску жизни, не находя в себе уже ни сил, ни желания противиться тоске и освободиться от нее; она воображает, что и другие могут перенести так же легко… Такова, с редким исключением, большая часть людей, проживших даром… Обвинять их, конечно, нельзя: не всегда они виноваты. Скажут: кто ж мешал им в молодости, когда еще кипели силы и волновалась и возмущалась душа, решиться на что-нибудь, на какой-нибудь выход из положения, которое неминуемо должно было убить их нравственно и не принести никакой видимой радости? Кто мешал? А средства? Кто перечислит, сколько путаниц, разных мелких отношений, нежнейшей деликатности, материальной невозможности, задерживая этих несчастных людей в их глуши, в их среде, в их скуке, задерживало до конца нравственной жизни, когда уже прошла охота, да уже и не к чему было?..
Случалось, бывали примеры, – эти страшные насмешки судьбы, – что возможность счастья являлась именно тогда, когда усталому телу хотелось только мягкой постели, а заморенной душе – безлюдья и тишины…
А до тех пор все одно и то же да одно и то же: вставанье рано утром, ни за чем, ни за каким делом, а так, потому что, говорят, надо вставать рано; питье и еда, потому что без этого человек не живет, хотя ясно как день, что так ему жить незачем; "какое-нибудь мелкое занятие, всегда мелкое относительно огромной идеи жизни, а тут еще мельче, потому что состоит в заботах об этом житье-бытье, об устройстве этого житья-бытья… Всякий шаг, всякий поступок не ведет ни к чему, всякое дело – безделье, а между тем это жизнь…
Никто никогда не имел терпения следить за собой или за другими, чтоб видеть и определить вернее год, день, когда в таком состоянии человек из существа живущего стал превращаться в существо ненужное… К счастью (это сказать страшно – к счастью!), это перерождение превращается в привычку, с ним сживаются не страдая; беда только тем, кто понимает и оглядывается…
Эта жизнь, где погибли и силы, и разум, и чувства, где с ними вместе погибло столько неначатого дела, несовершенного добра – эта жизнь стоит, чтоб над ней задуматься едва ли не больше, нежели над той, которая полна действия и приключений. Эта жизнь – что-то странное, таинственное, неродившееся… А как она прозаична, подчас смешна и грязна с вида!
Как будто в доказательство того, что без движения ничто жить не может, среди такого застоя эти люди выдумывают себе волнения, что-то нескладное, нелогичное, уродливое, неслыханные причуды, невообразимые привычки, ссоры, вражды – из ничего. Все это шевелится, поднимается в темноте, делает свое возможное зло, делает кому-нибудь жизнь еще тяжелее, еще труднее и безотраднее, портит чье-нибудь сердце, убивает чье-нибудь здоровье, выработывает из молодого поколения новых искусников в свою очередь все уничтожать и портить…
IV
В один вечер (день был почтовый, и Сергей Андреевич получил письмо, за которым посылал в город и которое ждал так нетерпеливо, что даже сказал, что ждет письма), в вечер этого дня Сергей Андреевич долго прохаживался по зале, наконец приостановился и произнес:
– Маменька!
Любовь Сергеевна скатилась с дивана и побежала к нему.
– Что тебе, друг мой?
– Пойдемте ко мне, – сказал Сергей Андреевич.
Он увел ее за собою, запер двери, и совещание продолжалось до ночи. Дочери, не дождавшись конца, ушли спать.
На другой день, утром, Иванов явился из города. Его встретила Прасковья Андреевна:
– Что новенького?
– Вы одне? – спросил он, оглядываясь в зале.
– Одна.
– Да у вас новости, Прасковья Андреевна.
– У нас? откуда им быть?
– Нет, право? вы ничего не знаете, Прасковья Андреевна?
– Конечно, не знаю. С чего же бы я стала от вас скрывать? разве вы не семьянин?
– Уж бог знает, что я, – возразил Иванов, – если б не вы… Знаете, Прасковья Андреевна, стало быть, я люблю Катю, когда решился вот и сегодня приехать!.. Да что говорить!.. Я к вам с известием, только с неприятным.
– Что такое? Не томите, сделайте милость!
– Братец ваш место свое потерял.
– Что вы?..
– Право. Вчера с почтой получили приказы у нас в палате. Уволен, да так, просто даже к министерству не причислен. Это называется – просто загремел…
– Ай, ай, ай! – сказала протяжно Прасковья Андреевна, впрочем, без ужаса, даже без большого сожаления; она была только удивлена внезапностью всего этого.
– Должно быть, он знал, что его уволят, как сюда ехал, – продолжал Иванов, – проведал там через кого-нибудь… как ему не проведать? проведал, что плохо, да и уехал. Что ж, для человека, который в такой чести, в силе, уж лучше не быть тут, налицо, как столкнут. Неприятно это, должно быть!
– То-то он и был такой сердитый, как приехал, – сказала в раздумье Прасковья Андреевна.
– Есть из чего и сердиться, – отвечал Иванов, – подумайте, он что получал жалованья, как жаль… У нас все толкуют, говорят… Правду сказать, как все рады…
– Рады? почему ж? – спросила Прасковья Андреевна.
– Да так… – отвечал он, спохватившись. – Впрочем, я лучше все скажу, я вас люблю, как родную мать, Прасковья Андреевна. Ведь ваш братец человек такой тяжелый, от кого ни услышишь. Если б вы только знали, послушали бы от кого-нибудь, какие дела он делал, что он денег брал… Это уж правда, что на службе честный человек не наживется, а он…
– Он и не нажился, – возразила Прасковья Андреевна, в которой при этом наивно-дерзком обвинении поднялось что-то вроде обиды за брата. – Что ж у него есть?
– А чего ж у него нет? – вскричал, забываясь, молодой человек. – Помилуйте! Спросите приезжих, кто бывал в Петербурге, или послушайте, что говорят наши "власти", которые там к нему езжали: обеды, карточные вечера; он страшно играл, ни в чем себе не отказывал. Прижаться, копить деньгу нельзя было: нужна роскошь, поддержать знакомство, связи, – все это денег стоило. Послушайте, что о нем рассказывают!..
– Если б было у него что-нибудь, он не забывал бы семьи, – прервала Прасковья Андреевна, далеко не уверенная в том, что говорила, но она обманывала себя и противоречила потому, что было слишком тяжело согласиться. – У него странный характер… ну, гордый, положим, но, если б у него был избыток, он бы не оставил матери.
– Ах, боже мой! – прервал Иванов, – это даже больно слушать! Нет, я вам все скажу. Об этом даже грешно молчать: лучше вам совсем глаза открыть. Прошлый раз, как я от вас воротился, я на другой день пошел к нашему управляющему палатою, поговорить о моих бумагах, о разрешении, потому что я женюсь. Вы помните… я-то уж очень хорошо помню, как ваш братец принял и мое сватовство, и меня, – ну, словом, все. Я тогда же решился объявить, что мне дано слово, что я женюсь, взять разрешение, чтоб ваш братец не подумал, будто я его испугался. Ему все равно, что я женюсь на его сестре, а мне он и подавно все равно: мне ни его милости, ни протекции, ни денег его – ничего не нужно, право… Ради бога, скажите, так ли я говорю? Что ж? я молод, не важная особа; но, кажется, всякий человек, кто бы он ни был, имеет право о себе думать по справедливости, имеет право… хоть не унижаться, если уж судьба и пустой карман велят ему молчать, – так, что ли? скажите!
– Что ж вы управляющему вашему сказали? – спросила Прасковья Андреевна.
– Я? ничего; говорил о бумагах, какие мне нужны, просил не задержать – и только. Он человек чудесный, расспрашивал, что, как, по любви ли я женюсь, на ком. Я сказал. Он говорит: "Не родня ли Чиркину, что служит в… министерстве?" – "Сестра", – говорю я. В то время был у управляющего наш асессор, недавно из Петербурга; он вступил в разговор: "Какая, говорит, сестра? У Чиркина нет сестер". Я говорю: "Есть сестры и мать; живут в деревне…" Да боже мой! это рассказывать отвратительно. Вообразите вы, что он уверяет всех, целый свет, что у него нет родных: отрекается от вас, потому что вы для него слишком бедны, слишком мелки… от матери!.. Видите, ему, важному лицу, неприятно иметь провинциальных родных, вы на него тень бросаете… я уж и не понимаю, что это! как будто вы не в тысячу раз лучше его, благороднее его, со всеми его мраморными лестницами да золочеными карнизами, как будто вам не больше стыд и обида, что ваш брат эгоист, взяточник… Нет, ради бога, простите меня! Я из себя выхожу…
"Хорошо…" – сказала про себя Прасковья Андреевна. С минуту они молчали.
– Вот что, – начала она, – вы не говорите ничего Кате ни об этом, ни об увольнении братца. Ведь ему не век молчать – сам скажет, а не скажет… я скажу. Любопытно только, зачем он молчит и для чего прикатил сюда, на что мы ему стали нужны…
– Что, если он останется жить с вами? – спросил Иванов.
– Кто его знает! – отвечала она. – Это уж будет хуже всего!..
– Сделайте милость, – сказал он, – я скоро получу свои бумаги; как только они у меня будут, настойте, чтоб маменька назначила день свадьбы; что откладывать? Ноябрь на дворе, там пост, а там… далеко это… ужасно! Что тянуть до другого года?
– Хорошо; доставайте скорее бумаги. Надо это чем-нибудь кончить.
Почти у всякого в жизни бывают решительные минуты, такие, для которых надо призывать на помощь мужество, хитрость, красноречие, скрепить сердце, чтоб действовать и во что бы ни стало успеть. У многих такая борьба стоит названия борьбы, бывает окружена эффектной обстановкой, принимает размеры драмы, у большей части людей это мелочные хлопоты, домашние дрязги, неинтересные для постороннего зрителя. Внутренно они стоят того же, такой же решимости, такого же страха, таких же волнений, может быть, даже сильнейших, потому что мелкие люди, от непривычки к волнениям, способны мучиться и сильнее все принимают к сердцу. Еще надо разобрать, как много поддерживает и придает энергии обстановка борьбы, хотя бы и страшная, но нарядная. Мы сами не знаем, насколько мы дети, насколько сильно в нас желание порисоваться, хотя бы в собственных глазах. Спор, где можно выказать красноречие, сцена, в которой женщина может рассчитывать даже на свой эффект красоты, обращение к суду света или презрение этого суда, даже роскошная уборка комнаты, где происходит действие, – все это увлекательно; это сцена из романа; сыграв ее, ее можно рассказывать; трепет в ожидании ее, экзальтации во время действия, интересное истощение сил нравственных и физических потом – всему этому должны найтись и найдутся сочувствующие… Но грубый толк вкривь и вкось, с привязками к каждому слову, с подниманьем всего старого хлама, старой вражды, но обидные, невзвешенные слова, крики, беспорядок кругом, какое-то особенное, необразованное безобразие рассерженных лиц, прислуга, которая выглядывает из-за дверей… Не огромное ли мужество нужно тому, кто решается на подобную сцену, на подобную борьбу, в которой к тому же и успех сомнительнее, нежели успех той или другой изящной борьбы? Там по крайней мере выслушивают и иногда уступают из приличия…
Прасковья Андреевна обещала Иванову постараться и устроить дела его. Она, однако, медлила начинать, что довольно понятно.
"При нем неловко, – думала она, – еще время терпит".
Любовь Сергеевна была погружена в такую горесть и посылала к небу такие вздохи, что на нее нельзя было смотреть без некоторого содрогания. Вера была зелена от страха, Катя – сердита, бог знает за что, на жениха, который показался ей невесел. Братец только ходил по комнатам и откашливался.
Иванов уехал вечером; Катя проводила его на крыльцо и, не заходя в дом, отправилась в свою светелку. Остальное общество все оставалось в гостиной.
– Долго еще будет сюда таскаться этот молодчик? – спросил Сергей Андреевич, когда прогремела телега Иванова.
Прасковья Андреевна лоняла, что это относилось к ней; у нее зашумело в ушах. Она подумала, что надо говорить теперь.
– Ведь это жених Кати, – отвечала она своим равнодушным голосом, не поднимая глаз от шитья.
– Разве эти глупости все еще продолжаются? Я полагал, что уж пора и кончить.
– Я тоже думаю, что пора скорее кончить, повенчать их, – сказала Прасковья Андреевна тихо и отчетливо.
Сергей Андреевич, против обыкновения, не замолчал.
– Ах ты мой боже! Я, кажется, русским языком говорю, что это вздор, безумие, сумасшествие, а вы все еще свое! Все еще их венчать надо?
– Какой же это вздор, братец? – спросила Прасковья Андреевна, не возвышая голоса.
– Это умно, по-вашему?
– Пристроить Катю? Умно.
– Это умно, по-вашему, сдать вашу сестру… не знаю кому, мальчишке… кому попало? Ни кола ни двора, ни значения, ни образования… Вы скажете после этого, что вы о ней заботитесь? бережете ее? лелеете? Вы ей "вторая мать"?.. Спросите прежде первую: вот она, налицо – радует ее устройство это? нравится ей?
– Маменька была не прочь, – возразила Прасковья Андреевна поспешно, чтоб не дать времени Любови Сергеевне вступиться.
– Ну, да ведь я вас знаю! Как вы с ножом к горлу приступите, у вас всякий будет не прочь…
– Братец! – возразила она так кротко, как не смела ожидать Вера, взглянувшая на нее отчаянными глазами, – маменька вам сама может сказать, что ей это нравилось; Иванов довольно образован для Кати… Ведь и Катя не из ученых, братец.
– Кто ж, как не вы, помешали мне дать ей образование? Не вы ли сами всегда настойчиво требовали, чтоб она оставалась здесь, при вас?..
– Позвольте, – прервала Прасковья Андреевна, – я ничего настойчиво не требовала; вам было… некогда заняться Катей. Да это и к лучшему, братец: она бы там привыкла к роскоши, выучилась бы, не знаю, много ли…
– Вы довольны, что сами ничего не знаете, вы из зависти не хотели, чтоб молодая девушка была воспитана как следует…
– Не грешите, братец, – прервала она, вспыхнув и вдруг удержавшись, – вы понятия не имеете, как я люблю Катю: я бы жизнь отдала, чтоб она была как все… но мне ее счастье всего дороже. Ну, что ж, выучили бы ее там петь, танцевать, английскому языку… Что ж в этом бедной девушке? Куда ей идти потом? Ведь она бедна; жениха образованного ей бы никогда не найти. Вы лучше сами знаете: всякий ищет богатых. В гувернантки?.. Боже ее сохрани и помилуй! Чтоб я допустила мою девочку идти за кусок хлеба в чужие люди, сносить чужие капризы… Господи, я и вообразить не могу! Не говорите, братец; если в вас есть капля любви к нам, и не поминайте мне об этом!
– Немножко поздно и поминать, – возразил Сергей Андреевич, – вы сами все это устроили; вам, конечно, все должно казаться прекрасно устроено. Но вам целый свет скажет: глупо, глупо, глупо. Лучше девушке быть гувернанткой…
– Но она не может, она ничего не знает! – вскричала Прасковья Андреевна.
– Ну, дома сидеть, в девках остаться, чем выскочить, повторяю, за кого попало, с улицы, за писаришку, – срам сказать!
– Позвольте, однако, за что такая гордость? – прервала Прасковья Андреевна, – вы сами разве не начинали служить?
– Не с писарей я начинал, не с писарей, не с писарей!
Сергей Андреевич уже кричал.
– Знаю я это, – возразила сестра, – да ведь не дешево стоило и выучить вас, чтоб вы не в писаря попали!
– Не вы за меня платили, сестрица!
– Я не говорю этого.
– Я, кажется, вам не обязывался моим воспитанием. Вам угодно считать…
– Полноте, братец, что вы привязываетесь? что я считаю?
– С чего вы взяли, что я привязываюсь? Я вас очень понимаю, очень! Я вас давно знаю: вы начнете с Иванова вашего, а я знаю, куда вы клоните!.. Извольте продолжать… что ж? я готов, ну-с?
– Что вам угодно?
– Вам угодно, а не мне… мне все равно! Вам угодно считать доходы ваши, поверять… почему я знаю, тут не поймешь!
– Уж и видно, что вы сами себя не понимаете, – отвечала Прасковья Андреевна с обидной и спокойной улыбкой, – вы хотите сказать одно, а как вертится у вас в голове другое, старое, непокойны вы – так вам и кажется, будто и другие все к тому же клонят…
– К чему? извольте сказать! – вскричал громовым голосом Сергей Андреевич.
– Ох, господи! – застонала Любовь Сергеевна.
Вера приросла к месту.
– К чему? что вам кажется? – продолжал Сергей Андреевич.
– Ничего, – отвечала она. – Полноте, братец; вы сами знаете, не стоит ворочать, чего не воротишь; что и говорить! Не упрек вам – сохрани меня господи! – а как не сказать, поневоле иногда подумаешь… Братец, ведь по вашей милости вот у нее и у меня нет ничего! Вы нежились там, а мы здесь старые тряпки до десяти лет перешивали да таскали! Бог с вами, бог вам простит – от всего сердца говорю! Нам уж теперь ничего не нужно, авось вы нас не прогоните, умереть дадите в своем углу, в отцовском доме… Но Катю мне жаль, Кати мне до смерти жаль! Ей нельзя так жить; ей надо куда-нибудь уйти, чтоб и жизнь не пропала, да чтоб такой нужды, такого горя не видеть. За что она измучится, как мы измучились?
– Вот, мой друг, вот целый век это слышу! – вскричала Любовь Сергеевна.
– Извините, маменька, вы этого никогда не слыхали, – возразила Прасковья Андреевна, – я в первый раз говорю, да нельзя же и не сказать. Что ж это будет такое? Уж и последней не пожить как хочется? Мы бедны, необразованны – да, господи! счастье для всякого бывает, и для нас нашелся бы бедный необразованный человек…
– Нищих заводить, – прервал Сергей Андреевич, – жить, как в конуре…
– Братец, – вскричала она, – побойтесь бога! что вы все с богатством! Вы привыкли, что все вам дай роскошное, вы уж бедного человека за человека не считаете. Вы уж думаете, что бедному ничего и не нужно и ничего он не достоин, а если бог и посылает ему что-нибудь, вы на это с таким презрением смотрите, что грешно просто… Не всем быть богатым да чиновным; как еще кому удастся…
– Что вы этим намерены сказать? – прервал, весь покраснев, Сергей Андреевич.
Прасковья Андреевна взглянула на него пристально и засмеялась.
– Ах, братец, вы забавный человек! Вот что значит непокойным быть: на всяком слове все мерещится! Что я хочу сказать?.. Ничего; вы сами знаете…
– Что такое-с?
– Да сами вы знаете. Для чего я стану при всех объявлять, когда вы скрываете? что за приятность?
– Я ни от кого ничего не скрываю. Извольте говорить.
– Ну, без места вы теперь, вас отставили.
Прасковья Андреевна говорила осторожно: она ждала, что мать упадет в обморок; ахнула только Вера, и то тихонько: она боялась пугаться. Любовь Сергеевна не только не упала в обморок, но даже засмеялась довольно презрительно.
– Вот важность велика! – сказала она.
– Вы это где, под какою дверью подслушали? – спросил Сергей Андреевич, задохнувшись.
– Я подслушивать не имею привычки. Мне Иванов сказал: в городе приказы получены.
Хуже не могла сделать Прасковья Андреевна, как назвать Иванова.
– Что ж вы это объявляете с таким страхом? – продолжал Сергей Андреевич. – Кого вы думали испугать?
– Не испугать, а я полагаю, невесело лишиться такого места.
– А вы думаете, я им дорожил?.. Да почему вы знаете? Я, может быть, сам хотел, сам просил, чтоб меня уволили?
– Да, – подтвердила Любовь Сергеевна, – из чего ты тотчас заключила, что твой брат лишен места, выгнан, обесчещен? из чего? чему ты радуешься?
– Я не радуюсь… а я не маленький ребенок, понимаю, что это вовсе не хорошо, не безделица…
– Такая безделица, такой вздор, что я матушке давно сказал, и она нисколько не беспокоится.
– Чего же вы сами-то, братец, голову повесили, если это вздор, ничего? Видно, не вздор!.. Обманывайте других, а не меня.
– Очень хорошо-с. Только к чему это ведет?
– Что?
– Да вот удовольствие ваше, радость ваша, что ваш брат выгнан из службы, как вор и мошенник, что он не годится никуда, что вот он голову повесил и всякий мальчишка приказ читает, радуется, что стерли его с лица земли… брата вашего? У вас он один, кажется, одна ваша опора, на кого вы можете надеяться…
– Точно один! – вскричала Любовь Сергеевна и зарыдала.
Прасковья Андреевна оставалась хладнокровна.
– На вас-то надеяться, братец? – спросила она спокойно; но голос ее звучал резко и странно. – Да что ж нам на вас и надеяться? У нас, к счастию, не было к вам просьб никаких и, думали мы, век не будет. Вот, в первый раз случилось, просила я вас за Александра Васильича…
