Текст книги "От отца"

Автор книги: Надежда Антонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Фотография вторая

«25 января 1993 года.

Ну вот, сегодня, в день рождения Владимира Высоцкого, у Лены родилась девочка – Валера. Надя смеется: “Наконец-то у меня кроме брата Славы есть сестренка Валера”».

Нет, папа, еще сестренка Женя, которая родилась в семье дяди Толи в том же году, что и я, только позже.

Вы хотели когда-нибудь иметь сестру или брата-близнеца? В свои шесть лет я была очень счастливым человеком, и сестер у меня было целых три: две двоюродных, включая Женю, и одна родная. Какую иллюзию я пыталась догнать, какое чувство заставляло искать свою улучшенную копию за пределами вверенного мне моего? Какая неудовлетворенность собой или чувство одиночества могли мне мешать? Какой сопричастности ждала я от этой вожделенной и как будто бы потерянной половины себя? Почему мне казалось, что та, вторая, но в точности такая же, как и я, девочка, должна быть умнее, красивее и, вероятно, любимее?

Сестры мои, такие разные и такие похожие. С каждой из вас мы встретились и не встретились. Перед каждой из вас я виновата и не виновата. С каждой из вас меня связывает тайна, мое детство, наше детство. С каждой я мысленно стою рядом и от каждой ухожу, чтобы вернуться. С каждой спорю и с каждой соглашаюсь. Каждая из вас – это мое отражение, с которым я никогда не сольюсь. И каждая ведет к тебе, папа, как рукава реки ведут к ее руслу. Сестра моя – жизнь, сестра моя – любовь, сестра моя – кровь.

Мама как-то сказала, что самую большую гадость может сделать только по-настоящему близкий. И только по-настоящему близкого ты сможешь за это простить. Или все-таки нет?

Вот дом, который построил Джек. В деревне мне не нравится. Туалет на улице, мыться в бане, теленок наступил на ногу, гуси шипят и тянут шеи, как змеи. А это пшеница, которая в темном чулане хранится. Я отказываюсь пить воду из колодца, потому что она слишком холодная. Когда мы лезем через забор, я повисаю на своей красивой юбке с воланом. Я не ем немытую ягоду и боюсь пчел. У меня понос от деревенского молока. Я не привыкла ходить босиком. Мне обидно, что ты называешь меня нюней и смеешься. И мне с тобой скучно, потому что ты уже выросла и все время говоришь о мальчиках, а я еще нет. В доме, который построил Джек. Писем я тебе больше писать не буду и в гости не приеду.

Когда мне было восемь, мы с мамой стали жить одни. Пришла зима, потом еще одна, потом еще, нога у меня выросла, старую зимнюю обувь пришлось вынести к помойке, а новую купить было не на что. Мамины немецкие коричневые замшевые сапоги на резиновой подошве и каблуке были мне почти как раз. Чтобы они не выглядели совсем женскими, мама взяла дедову ножовку и как могла укоротила каблук. Ничего, и без отца справимся! На следующий день я пошла в школу. На первом уроке подо мной появилась лужа. Каблук был полым внутри, и в образовавшиеся отверстия забивался снег, а потом при комнатной температуре начинал подтаивать. Мои одноклассники раньше не видели ссущих сапог (по их выражению) и успокоились только тогда, когда ты поставил на раненые каблуки две заплатки. Глядя на то, как в воскресенье вечером, придя к нам в гости, ты вырезал, пришивал и приклеивал кусочки кожи к неровным резиновым краям (сапожник из мамы неважный, ровно отрезать у нее не получилось), я вдруг поняла, что теперь мне всегда придется делить тебя надвое, а то и натрое, и я уже никогда не буду ближе, чем все остальные, а мои сестры смогут отобрать у меня то, на что, как мне казалось, только я имею право. Хотя, конечно, дело не в сестрах, все было гораздо сложнее.

– Ты быстрее можешь? Давай скорее, а то мы так долго плестись будем с тобой (это Оля неумело пытается уговорить меня идти дальше).

– Неть… (Это я, трехлетняя и неподдающаяся.)

– Не неть, а да! Пойдем быстрее!

– Неть, не паду.

– Какая противная девочка! Давай уже скорее, домой хочется!

– Хатсю на ючки, на ючки…

– Ты тяжелая, целый бомбовоз…

– На ючки-и-и, на ю-ю-ючки-и-и…

– Это кошмар какой-то, а не ребенок, о-о-х, сколько же в тебе?..

Наступает молчание, довольное с одной стороны и обессиленное с другой. Веса во мне тогда было килограммов двадцать, а в шестнадцатилетней Оле около сорока пяти. Я до сих пор вижу, как она несет меня на руках, а я обхватываю ее шею цепкой крепкой лапкой и жарко дышу в ухо, думая, что хорошо иметь старшую сестру.

Но покорность Оле все-таки несвойственна. Мама как-то не дала ей денег на сигареты, первый и последний раз. За домом в густой траве с балконов было щедро накидано. Вот выходит он или она вечером перед сном на последний перекур и думает, что жизнь не идет как надо, чиркает спичкой или щелкает зажигалкой, прикуривает, огонек проблесковым маячком в темноте посверкивает, тлеет сигарета, тлеет тоска человечья. Ну и что теперь, не так – и ладно, непогашенный окурок летит вниз. Женщина-курильщик поежится от вечерней прохлады и зайдет внутрь, мужчина постоит еще, глядя на верхушки деревьев и кустов, наберет полный рот желтоватой слюны, смачно плюнет за бортик балкона и нехотя пойдет в комнату. А внизу мы с сестрой с фонариком целлофановыми мешочками недокуренную чужую тоску собираем. Оля ее потом в дедовом мундштуке, бело-коричневом с перламутром, докуривать будет, а я, семилетняя, буду любоваться, как красиво изгибается ее запястье.

Нет, все-таки иметь сестру – старшую, младшую или своего возраста – это хорошо. Вот и Женя как-то сказала мне, что очень удобно иметь сестру-близнеца, всегда есть на кого спихнуть съеденные конфеты или, наоборот, есть кого насильно накормить манной кашей, которую сам не хочешь, сказав, что я – не я, как регулярно делали две мои однокурсницы на экзаменах: каждая из близнецов что-то учила очень хорошо, а что-то на всякий случай и потом выученное на отлично шла сдавать за себя и снова за себя, быстро переодевшись в туалете в одежду сестры. Правда, на втором курсе их хитрость раскрылась, они забыли переобуться.

Да и вообще, когда вы похожи так, что почти не отличить, это может быть началом настоящей интриги. А еще, конечно, в шесть лет хочется, чтобы были длинные красивые платья, перчатки, шляпки и зонтики от солнца.

Юджиния перечитала письмо еще раз. Плохая бумага, скверный почерк, много ошибок, дерзкий запах дешевых духов. Как мог отец так поступить со своим ребенком, пусть и уродливым? Неужели он действительно подумал, что это заболевание – печать дьявола и рождение больной малышки убило маму?

Юджиния услышала крики из детской и решила помочь няне, которая одевала девочек на прогулку. Анна-Мария никак не хотела надевать чепчик. Юджиния погладила дочь по светлым волосам с кокетливыми завитушками. Мои девочки никогда не окажутся в подобной ситуации.

Юджиния вернулась к себе и, вставив сигарету Philip Morris в изящный серебряный мундштук в форме головы рыбы с глазком из граната, провела спичечной головкой по специальной шершавой бумаге, картинно изогнула запястье и закурила. Встретиться, немедленно написать ответ и встретиться. Она бедна, это понятно, но утверждает, что ни на что не претендует. А вдруг это мошенничество и она будет меня шантажировать? Тогда не встречаться ни в коем случае. Или нет, наоборот, как можно быстрее увидеть ее, ведь она должна выглядеть как я, только с рассеченной надвое губой. Фу, это, наверное, так ужасно… И с ней невозможно будет появиться в обществе, хотя это, пожалуй, и не надо. Да, и она жила в приюте, значит, о манерах речи не идет. В дом, конечно, лучше не приглашать. А Майклу говорить? Нет, потом, позже.

Юджиния посмотрела на адрес на конверте. Господи, пусть это будет неправдой, я не хочу, чтобы моя сестра была продажной женщиной. И если это так, я не хочу ее знать, и тогда никаких встреч. Но что-то ныло и подтачивало изнутри, сдавливало дыхание, как тугой корсет с металлическими планшетками, и сковывало движения, как глубокий тесный лиф.

Юджиния села за письменный стол, достала чистый лист, открыла чернильницу, обмакнула туда ручку и, великолепно сочетая завитки с наклонами, написала следующее:

«15 октября 1877

Дорогая Кэтрин,

Я была безмерно счастлива узнать, что у меня есть родная сестра-близнец. Я бесконечно сожалею о том, что наш с Вами отец (пусть его душа покоится на небесах) так дурно поступил, хотя, безусловно, у него были на то свои причины, и осуждать его поведение я считаю недостойным.

Я буду рада встретиться с Вами 17 октября 1877 года в три часа пополудни у Канадских ворот Грин-парка. На мне будет коричневый шерстяной комплект и шляпка в тон. Хотя, я думаю, мы без труда друг друга узнаем, ведь мы должны быть неотличимо похожи.

Я Вам буду очень признательна, если Вы захватите с собой Ваши младенческие вещи и нательный крестик (наверняка нам с Вами надели тогда одинаковые) в доказательство Ваших слов.

С нетерпением жду встречи!

Искренне Ваша,

Юджиния-Анна Каннингем».

Майкл Каннинггем вышел из Собрания и, отказавшись от кеба, пешком дошел до угла Уайтхолл и Мэлл-стрит, едва заметно поклонился Чарльзу Джеймсу Напиру, мысленно поприветствовал Нельсона, свернул на Кокспур-стрит, по Пэлл-Мэлл до Риджен и налево на Пиккадилли. В Берлингтон-хаус он сразу увидел Кэтрин, слегка потер пальцами мочку правого уха, вышел и, дойдя до угла, завернул на Олд-Бонд-стрит, где находились меблированные комнаты.

Несмотря на громкую славу заведения миссис Терезы Беркли, Майкл оставался верен притону Кейт Гамильтон, точнее, одной из его обитательниц. Когда он первый раз увидел Кэтрин, внутри что-то щелкнуло. Потом он несколько раз мысленно возвращался в тот день, но все было подернуто густой пеленой ощущений от их первой встречи, как одеялом укрывшей здравый смысл и нормы морали. Это была именно та красота, порочно-утонченная, выверенная и выточенная умелым резчиком, пламенно-холодная, обжигающе-нежная, хрупкая и сильная. Темные глаза, недоверчивые и беззащитные, алый асимметричный рот с расщепленной верхней губой. И какая-то мучительная интрига, горькая тайна, которую он не понимал.

Спустя три месяца Майкл, придя домой и уважительно коснувшись щеки Юджинии губами, вдруг уловил что-то знакомое в завитке ушной раковины и обмер. Он отстранил свое лицо от лица жены и всмотрелся. Так хорошо знакомая выверенность, безупречные линии… один и тот же мастер, сомнений нет, улучшенная копия. Или ухудшенная? Глаза, другие глаза, нет той отчаянной бездны во взгляде. И губы, конечно же, идеальная симметрия, без разлома, как неспелый гранат.

Кэтрин была профессионалом. В ее гостеприимной комнате имелись розги, плетки-девятихвостки, ремни и трости, а летом, гуляя по Грин-парку, она любила собирать пучки крапивы и ставила их в китайскую вазу. Майкл просил Кэтрин быть осторожней, чтобы не доставлять неудобств Юджинии, но пуританские нравы предписывали исполнять супружеский долг в одежде, так что Майкл скоро перестал волноваться. К тому же, как только он видел спелый рот Кэтрин с подвздернутой верхней губой (иногда он называл ее «lady of snub upper lip»), о Юджинии он забывал. Потом ему будет стыдно, и он загладит вину, искупит грех перед женой и матерью своих детей, но это потом, не сейчас, не здесь. Или нет, именно здесь он и понесет наказание.

Кэтрин с облегчением расслабила корсет и отхлебнула ром прямо из бутылки. Письмо принесли сегодня утром. В конверте с дорогой сургучной печатью был листок прекрасно пахнущей бирюзовой бумаги, исписанной мелким красивым почерком с виньетками и монограммами. Интересно, сколько стоят эти духи? Кэтрин, обычно набивавшая дешевым табаком глиняную трубку с отбитыми краями, изогнула тонкое, почти детское запястье и, затянувшись не докуренной клиентом крепкой сигарой, подошла к комоду и достала небольшой холщовый мешочек с маленьким серебряным крестиком и белым детским чепчиком. Последняя прерванная беременность лишила ее возможности иметь детей. Да и могла ли она претендовать на то, чтобы стать матерью? Когда она попала в приют, ей, вероятно, было несколько дней от роду. Молли тогда было пять, и она из окна приюта видела, как хорошо одетая дама средних лет в шляпе с широкими полями принесла и оставила у входа большую корзину с белым свертком в розовых лентах. Но уйти незамеченной дама не смогла – монахиня, работавшая в приюте, как раз вышла на крыльцо, держа за ухо одну из воспитанниц, которая не хотела выливать помои. Монахиня выпустила красное ухо девочки и посмотрела сначала на корзину с Кэтрин, которую они чуть не опрокинули, а потом на смущенную даму. Молли слышала слова «грех», «дьявол», «близнецы», «уродство» и фамилию Гастингс. Можно было бы сейчас спросить неряху Роуз, ту девочку на крыльце, но Роуз умерла год спустя от скарлатины, а еще через год в лучший из миров отправилась и монахиня София.

Молли была единственным близким Кэтрин человеком. Из приюта их обеих отправили в один работный дом, где они и по сей день щипали бы паклю кровоточащими пальцами или разбивали камни, если бы в один из серых дней туда не заявилась вечно пьяная Кейт Гамильтон. Заплатив символическую сумму, старая сутенерша забрала их в другую жизнь. Молли тогда было восемнадцать, а Кэтрин тринадцать.

Три месяца назад им снова улыбнулась удача. Они с Молли стояли около Берлингтон-хаус в ожидании клиентов. Вдруг Молли вцепилась в руку Кэтрин и громким шепотом сказала: «Смотри, это она…» В отдалении Кэтрин увидела почтенную пожилую даму в темно-сером платье для прогулок, старомодном капоре, черных перчатках, с маленькой, расшитой бисером сумочкой, кружевным веером и парасолью. Кэтрин непонимающе уставилась на Молли и выдернула руку, но та не унималась и зашипела: «Ну та, которая тебя принесла в приют…»

Мисс Флинт была совестливой дамой и очень раскаивалась в содеянном. Юджиния росла хорошей доброй девочкой, но чувство вины по отношению к брошенному ребенку не только не покидало мисс Флинт, но еще и возросло после появления на свет близнецов Юджинии и Майкла. Пару лет назад, когда в живых уже не было мистера Гастингса, да покоится его душа с миром, мисс Флинт набралась смелости и пошла в приют, где была когда-то застигнута за богомерзким занятием, но там о судьбе подкидыша ничего сообщить не смогли. Мисс Флинт страдала подагрой и во время приступов, которые не прекратились ни после подвязывания вареной картофелины, ни после прикладывания оторванных ног паука в оленьей шкуре, ни после того, как она закопала под дубом гвоздь из ботинка мертвячки Стеллы, всегда думала о том, что это справедливая расплата за ее грех и грех мистера Гастингса, пусть земля ему будет пухом.

Шел дождь, на улице было пустынно, мисс Флинт с трудом ковыляла по переулку, угораздил ее черт пойти пешком, и уже почти свернула на нужную ей Ричфорд-стрит, как откуда-то вынырнул огромный детина в грязном старом рединготе с чужого плеча, заношенных брюках, стоптанных нечищеных ботинках и смятом котелке. «Мэм, я долго вас не задержу! – пробасил он и почти учтиво с легким поклоном широкой красной рукой с грязными ногтями приподнял край шляпы, но потом вдруг больно схватил ее за пухлое запястье и изменившимся голосом просипел: – Слышь, повитуха чертова, двадцать пять лет назад ты отнесла корзину с ребенком сама знаешь куда». Мисс Флинт охнула, недаром сегодня ей приснился большой осел с длинными черными ушами. А как страшно он тянул к ней толстые губы, как больно хватал за пальцы… Мисс Флинт оглянулась и попробовала вскрикнуть, но неопрятный простолюдин, пахнущий потом, перегаром и дешевыми сигарами, еще сильнее стиснул ее запястье. Она затрепыхалась, как трясогузка, и попыталась вырваться, но ей не удалось даже провернуть кисть; тогда она умоляюще протянула к мерзкому кокни свободную руку и зарыдала: «Убейте меня, лучше пусть я пойду вслед за мистером Гастингсом, чем буду дальше нести этот крест». Детина напрягся: «Слышь, мистер Гастингс – это папаша? Значит, это он велел избавиться от девчонки?» Мисс Флинт, обливаясь слезами то ли от боли, потому что рука у этого верзилы была железная, да и подагра ее не щадила, то ли от страха и отчаяния, мелко и часто закивала. «И он уже помер, говоришь? – Детина озадаченно сплюнул желтую вонючую слюну сквозь щель в почерневших передних зубах. – А живой-то из этих Гастингсов кто-нить остался?» Мисс Флинт наклонила голову набок, надула щеки и округлила глаза, став похожей на сову. «Не молчим, слышь, кто там у них еще есть? – Верзила ощутимо тряхнул руку мисс Флинт. – Ну сестры там, братья, кузины, тетки какие-нить…» Мисс Флинт сокрушенно вздохнула, да простит ее Юджиния, но что теперь она могла сделать? Видимо, им всем придется расплачиваться за этот страшный грех, тем более что боль в запястье становилась невыносимой. Мисс Флинт посмотрела на отвратительного кокни со всей ненавистью, на какую была способна, и тихо произнесла: «Сестра, у нее есть сестра-близнец».

Кэтрин рано начала себя помнить. Холодная комната приюта, грязный вонючий тюфяк, на котором они спали впятером или вшестером под старым тряпьем и младшие часто просыпались неукрытыми и заболевали; жидкая каша или негустая похлебка непонятно из чего два-три раза в день, облизывание грязных пальцев, на которых оставались разваренные хлопья овса или пшена, почерневший картофель, прокисшее молоко, гнилое мясо раз в неделю, застоявшаяся вода из водосточной бочки, диарея, корь, скарлатина, туберкулез, эпидемия холеры, изготовление тапочек, сбор куриного помета и собачьих фекалий для кожевенника, торговля водяным крессом. Наверное, ее давно бы уже не было в живых, как неряхи Роуз, если бы не преданная любящая Молли, которая всегда находилась рядом, поила водой из бутылки, когда Кэтрин болела, помогала выливать помои, когда была ее очередь, отбивала от старших, учила, как лучше щипать паклю, чтобы не сильно кровоточили пальцы. В пять лет Кэтрин спросила у Молли про родителей. Молли засмеялась особенным смехом и сказала, что родители у них разные и если своих она еще хоть как-то помнит, то родителей Кэтрин она в глаза не видела. В тот вечер Кэтрин долго плакала, отвернувшись к стене, потому что ей даже в голову не могло прийти, что они с Молли не сестры. Но расстраивалась недолго, потому что какая разница, кто твои родители, если ты их все равно не знаешь и, наверное, уже никогда не увидишь, а Молли всегда была и есть.

Кэтрин пришла пораньше и уже успела несколько раз прогуляться по широкой аллее, ведущей к Канадским воротам. Накануне они с Молли репетировали диалог с Юджинией. Молли мечтала поймать Юджинию на крючок. Сначала она предлагала ее разжалобить, но Кэтрин эта идея была не по вкусу. Можно снова припугнуть, воспользовавшись услугами Джимми, но, учитывая положение Юджинии, это было смешно. Также отрабатывалась версия шантажа, но для этого нужно сначала войти в доверие. Деятельная Молли сыпала идеями и старалась убедить Кэтрин в том, что сейчас единственно правильным будет хоть что-то урвать, пусть даже немного, как говорится, с паршивой овцы… И впервые Кэтрин была против.

У ворот остановился кеб, из которого вышла дама в бордовом платье с глубоким лифом и длинным шлейфом, в черной шляпке с перьями, черных ажурных перчатках и с кружевной черной парасолью. Ее сопровождала еще одна дама, возможно, горничная леди, одетая в скромное серое дорожное платье и серую шляпку с синими искусственными цветами. Хотя Кэтрин не накрасила губы и постаралась одеться как можно более благопристойно, но когда дама в бордовом проходила, а точнее, чинно и медленно проплывала мимо (еще давно Молли рассказывала, сколько на них всего надето, и получалось, что быть недамой не так уж и плохо, потому что одежды на этих высоконравственных мамашах всегда столько, что можно одеть трех, а то и четырех таких, как они с Кэтрин), она скривилась, отвернулась и довольно громко сказала спутнице: «Неужели уже они и здесь работают? Скорее отсюда! Какой позор!» И впервые Кэтрин мысленно с этим согласилась.

Юджиния вернулась домой в начале пятого, резкая и раздраженная. Она схватила колокольчик, вызвала к себе мисс Флинт, исполнявшую обязанности домоправительницы, и строго спросила, почему в зале до сих пор не расставлены свечи, кто из прислуги сегодня так плохо натер полы и почему не украшены аллеи. Также она распорядилась подать чай. «Нет, все-таки воспитание играет огромную роль! Кто бы мог подумать, прождала эту наглую особу три четверти часа! И это достаточное основание полагать, что она просто хочет меня шантажировать, а моему отцу не в чем себя упрекнуть! Пусть только попробует еще раз мне написать! Надеюсь, сегодня Майкл не забудет про гостей и явится вовремя!»

Ночью, после того как довольные и расслабленные, расплатившись с жертвами общественного темперамента – милыми, но погибшими созданиями, – клиенты разошлись по законным супругам, а труженицы сердца, поужинав рыбой и картошкой и запив это порядочным количеством эля, посплетничали о том, какую фигуру сегодня заказывал дикий Барни и сколько ударов девятихвосткой потребовал кавалер ордена Глупцов (так они называли между собой Майкла), Молли спросила про дело. Кэтрин, повертев в руках полупустую бутылку из-под имбирного эля, со смехом сказала: «О, наша образцовая мать семейства не пришла, я прождала ее целый час». И удивилась, как легко она впервые соврала Молли.

P. S. Меня зовут Юджиния. Меня зовут Кэтрин. Меня зовут Надежда. Все это произошло со мной, кроме, может быть, заячьей губы. Но с другой стороны, у всех есть своя заячья губа, ахиллесовой розовой пяткой или скелетом английского бульдога торчащая из бельевого армуара. Есть она и у Оли. Думаю, что ее жизнь могла бы быть совсем другой, как и у Кэтрин, но когда рядом есть та, которая помогает выливать помои, отбивает от старших, учит, как лучше щипать паклю и собирает для тебя окурки, болит не так сильно. Или это только кажется? Все-таки сестринство – родство или соседство? Наверняка и то и другое. Я не знаю, потому что меня зовут Юджиния, потому что меня зовут Кэтрин, и граница между ними сдвигается быстрее, чем догорает окурок в дедушкином мундштуке, чтобы на следующее утро снова стать пропастью в Чеддерском ущелье. Его распахнутые, плохо различимые в темноте края никогда не сойдутся, но, хорошо просматриваемые при дневном свете, будут вечно стоять лицом к лицу, соединенные похожим на заячью губу неровным изгибом горного серпантина.