Текст книги "Институтки"

Автор книги: Надежда Лухманова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава IV
Новенькая. – Украденная ложка

Как в детском калейдоскопе сотни стеклышек самой разнообразной формы и величины, сбегаясь беспорядочным потоком, составляют все же правильные рисунки, так и институтская жизнь бежала, полная волнений и шума, и укладывалась все в те же утомительно однообразные рамки.

Чужеземка отбыла срок своей ссылки «в места не столь отдаленные», то есть во второй класс, и вернулась на родину, к «кофулькам» [68]

[Закрыть], где за нее пока справлялась дежурная «мышь».

М-lle Нот, желтая, худая, с видом тоскующего попугая, снова дежурила у вторых и вполне заслуживала того, чтобы ей, как набожной католичке, дежурства эти сочлись «чистилищем». Шум и гам тараторивших девочек мучительно нервировали ее, но едва она обращала на кого-нибудь свои умоляющие бесцветные глаза, как девочка вскакивала с вопросом:

– Mademoiselle, вас тошнит?

И три-четыре других, сорвавшись с места, бежали за водой, повторяя:

– М-lle Нот тошнит!

– С чего вы взяли? – спрашивала с раздражением классная дама.

– Ах, m-lle, вас непременно тошнит, это видно по лицу, – вам нужно на воздух!

Минаев мало-помалу спокойной, но твердой рукой стягивал бразды правления, и девочки держали себя с ним вежливо, хотя все еще с подавленным недоброжелательством.

Надя Франк торжествовала. Шкот хотя и не одарила ее своей дружбой, но «приблизила» к себе. Франк читала ей громко Белинского и, хотя понимала в книге только общие места, все-таки гордилась, что читает «серьезную книгу». С инспектором у нее установились курьезные отношения. Девочка «покровительствовала» ему, и ее веселый голосок, кричавший при всякой встрече: «Bonjour, monsieur» [69]

[Закрыть], ее предупредительность, услужливо поданный журнал, мел или карандаш не раз выручали его от умышленной неповоротливости других. Приводя в порядок шкафы с жалкой институтской библиотекой, он назначил себе в помощницы Франк и Ермолову из старшего (первого) класса. Ермолова, «из парфешек», жеманно, но безучастно сортировала книги и записывала авторов. Надя Франк относилась к книгам с каким-то жадным трепетом; ей хотелось бы их все унести к себе и читать хоть по ночам; она задерживала работу, потому что беспрестанно открывала книги, перелистывала их, читала отрывками и обращалась к Минаеву с тысячей вопросов. Минаев отвечал охотно, и ответы его большей частью удовлетворяли девочку. Однажды, широко открыв свои серые глаза, она подошла к нему близко и, глядя в упор, сказала с восхищением:

– Я никогда, никогда не предполагала, что вы такой умный!

– Почему? – спросил ее Минаев.

– Не знаю, вы выглядите таким… – девочка чуть не сказала «цирюльником», но покраснела, опомнилась и добавила: – Тихоней…

Минаев рассмеялся, его вообще забавляла переполненная институтским жаргоном простодушная болтовня девочки. Часто из ее метких слов он составлял себе ясную картину отношений между детьми и учителями и мало-помалу разбирался в лабиринте характеров и событий.

* * *

Второй класс уже неделю как ждал события: им было объявлено о поступлении новенькой. Это было новостью, выходившей из ряда вон, – никто не помнил, чтобы в институт поступали прямо в «зеленое» отделение [70]

[Закрыть], – а тут ожидается новенькая, которая будет учиться меньше, чем полтора года. Скоро весна, учеба заканчивается, и ей останется только год в старшем классе.

В одно из воскресений, во время приема родных, в залу вошел высокий, худой старик генерал, с ним под руку молодая, красивая и очень нарядная дама, перед ними шли два мальчика, прелестные, как средневековые пажи. Длинные белокурые локоны их ложились на широкие воротники желтых кружев, черные бархатные курточки, короткие панталоны буфами [71]

[Закрыть], черные чулки и башмаки с большими пряжками дополняли изящный костюм. Рядом с ними шла девочка лет пятнадцати-шестнадцати в бледно-зеленом легком шелковом платье с массой мелких зеленых лент, разлетавшихся у пояса и на плечах; длинные светло-пепельные волосы связаны пучком. Необыкновенно изящная девочка была нежна, как ундина [72]

[Закрыть].

Эта семья обратила на себя общее внимание, разговоры смолкли, родственники и воспитанницы с любопытством разглядывали гостей, а они ходили по зале между скамеек так же спокойно, как если бы гуляли в поле; мальчики смеялись, девочка громко болтала с ними по-французски.

Дежурные «синявки» вдруг стали тревожно оправлять свои воротнички и рукавчики, «мыши» побежали к входной двери встречать Maman.

Maman вошла в дорогом синем шелковом платье и в «веселом» чепце с пунцовыми лентами.

Зеленая нимфа и ее хорошенькие братья бегом побежали через всю залу и стали обнимать и целовать Maman, объясняя ей наперерыв по-французски, что «c'est très joli, le salon, les grands tableaux, et Paulixine s'est décidée de rester aujourd'hui pour tout de bon» [73]

[Закрыть].

Не только воспитанницы, но и все родные, поддавшись невольному движению, встали. Maman просила всех садиться и направилась прямо к гостям.

Генерал звякнул шпорами, молодая дама протянула обе руки. Maman с гостями обошла еще раз всю залу и затем направилась в четвертый класс, дверь которого выходила в залу.

«Вторые» сразу сообразили, что Поликсена была та самая новенькая, о которой им уже говорили. Едва перед обедом пропели молитву, как в столовую снова вошла Maman, и на этот раз уже с одной новенькой. Подойдя к первому столу второго класса, Maman обратилась к почтительно вставшей Кильке:

– Вот дочь генерала Чиркова, она поступит во второй класс, прошу вас приучить мою маленькую протеже [74]

[Закрыть]ко всем нашим порядкам. Mesdemoiselles, voilá une nouvelle amie pour vous [75]

[Закрыть].

Новенькую посадили на край стола около самой классной дамы. Maman еще раз поцеловала ее в лоб со словами «Bonjour, mon enfant» [76]

[Закрыть]– и вышла. Такой новенькой институт еще не видал. На ее прелестном и недетском личике не было ни слез, ни смущения, а лишь холодное самоуверенное любопытство: она, казалось, пришла в театр посмотреть, что здесь происходит, и была уверена, что, когда представление надоест ей, она уйдет домой. Никто из сидевших за столом не решился заговорить с нею, но все с нескрываемым любопытством разглядывали ее. Новенькая была высокая, тонкая, грациозная девочка, ее густые пепельные волосы лежали крупными волнами и завитками вокруг овального личика. На темени они были связаны зеленой лентой и локонами падали до плеч. Тонкие брови, темнее волос, лежали правильной дугой. Глаза – большие, зеленовато-серые, дерзко-холодные, выражали высокомерие и надменность. Рот – довольно большой, бледный, и не совсем правильные зубы портили общую красоту лица. Платье, вырезанное у ворота, открывало длинную нежную шею с голубоватыми жилками. Руки девочки удивляли более всего: узкие, нежные, с длинными крепкими ногтями, отполированными до блеска.

– Vous ne dînez pas avec ces demoiselles? [77]

[Закрыть]– спросила новенькая классную даму, увидев, что перед нею не поставлен прибор.

– Я обедаю в своей комнате, chère enfant [78]

[Закрыть], – ответила ей очень кротко Килька. – После обеда у нас часовая рекреация, меня сменяет дежурная пепиньерка, а я иду к себе обедать и отдохнуть.

– C'est ça, я тоже буду ходить к вам или к другой даме обедать и пить mon chocolat по утрам, je n'aimerais pas à dîner à cette table [79]

[Закрыть], – отвечала спокойно новенькая.

Девочки переглянулись.

Швейцар Яков и его помощник внесли в столовую корзину с гостинцами, за ними второй солдат принес еще громадную корзину и шкатулку и поставил их на скамейку второго класса, проговорив: «Госпоже Чирковой».

– Çа се sont mes articles de toilette et mes sucreries, – новенькая указала на шкатулку. – Vous me ferez porter ça dans le dortoir, – почти приказала она огорошенной Кильке. – Et çа, се sont des petites friandises pour ces demoiselles [80]

[Закрыть], – и она указала рукой на класс.

Гостинцы были разделены, каждая девочка получила фрукты, конфеты и petits fours [81]

[Закрыть]. Шкот отказалась наотрез от угощения. Франк тоже не взяла под предлогом, что у нее сегодня много своих гостинцев. Салопова отдала свою порцию горничной, потому что предпочитала «истязать свою плоть» и отказываться от искушений. Зато Буракова и Неверова, оказавшиеся соседками новенькой по кроватям, ухаживали за нею как могли.

Вечером, ложась спать, девочки с молчаливым любопытством и затаенной завистью рассматривали тонкое белье, батистовую с кружевами кофточку новенькой. Затем она открыла свою шкатулку, и оттуда посыпались чудеса: духи, кольд-крем, кожаные папильотки [82]

[Закрыть], перчатки, жирные внутри, которые Чиркова надела на ночь на руки.

Девочки, отданные с восьми-десяти лет в институт, привыкли к спартанскому образу жизни. Мыло и холодная вода были их косметикой. Чистота, красивый бант у передника да разве еще тонкая талия были единственными проявлениями их кокетства.

– Зеленая ящерица влезает на ночь в новую шкуру, – объявила с презрением Чернушка, глядя на ночной туалет новенькой.

А Ящерица, за которой так и осталось это прозвище, не обращала никакого внимания на окружающих. Буракова и Неверова сразу подпали под ее очарование. Неверова помогала ей раздеваться и даже сняла с нее чулки, что возбудило негодование многих. После ухода Кильки Буракова пододвинула к изголовью Чирковой табурет, надела на него второй, третий и, образовав таким образом стол, поставила на него хорошенький подсвечник с зажженной свечей, зеркало и конфеты.

Новенькая болтала громко, ей было холодно, и она велела Бураковой достать из корзины, которую заранее поставили ей под кровать, теплый пушистый плед и окутать ей ноги; затем она рассказала, что ее папа est très riche [83]

[Закрыть], что братьев ее зовут Анатоль и Авенир, что молодая дама – ее мачеха и что именно из-за нее она захотела на год, пока не станет совсем большой, уйти в институт; ей тут будет хорошо, потому что «Maman est une grande amie de la maison» [84]

[Закрыть], а затем, как только окончит курс, она выйдет замуж за petit Basil [85]

[Закрыть]– папиного адъютанта: у них это давно решено.

Ночью Чиркова просыпалась два раза, ей было страшно, она будила то одну, то другую свою соседку и, наконец, приказала девочкам выставить из промежутков шкапики, а свои кровати придвинуть вплотную к ее кровати.

Со дня поступления новенькой класс разделился на три партии.

Одна, стоявшая всегда в стороне от всякого движения, – группа ленивых, слабых здоровьем, парфешек и Салоповой.

Вторая составила штат Ящерицы, они угождали ей, дежурили около нее по очереди, одевали, рассказывали сказки и получали от нее щедрые подачки не только конфетами, пирожками, но и разными тонкими закусками и винами, которые ей нередко тайком проносили братья и ее прислуга. Не в пример всем прочим, мальчики допускались в дортуар. По вечерам, после ухода классной дамы, там устраивались маленькие пиры, слышались смех и шептание, кровати сдвигались вместе, и в тесном кружке шла какая-то особенная, не детская, не институтская жизнь. Там были и слезы, и сцены ревности, и ссоры со злыми, странными намеками. Кружок этот вскоре определился в пять человек и держался отдельно, уже более не сливаясь с классом до самого выпуска. За Ящерицу эти подданные делали все письменные уроки, устные громко читали, вдалбливали, как роль неграмотному актеру. На уроках ей подсказывали и помогали всеми силами. Смелая, дерзкая девочка помыкала своими пятью приближенными; она целовала одну, чтобы воз будить ревность другой, шепталась с третьей, чтобы поссорить ее с четвертой, и полновластно, с презрением третировала всех.

Но были минуты, когда она бледнела от злости и рвала в клочки свои тонкие батистовые платки; это были минуты, когда она получала отпор от третьей части класса. Это были Шкот, Назарова, Франк, Вихорева и другие девочки, презиравшие ее в силу своего здорового детского инстинкта. Все в ней казалось им ломаным, лживым, противным, они не брали ее гостинцев, звали ее в глаза Ящерицей, брезгливо сторонились ее «приживалок» и зло смеялись над хвастливыми рассказами о «petit Basil».

Авениру и Анатолю вскоре запретили появляться в дортуаре.

Двенадцатилетний Авенир, с распущенными по плечам локонами, как у девочки, был особенно противен Чернушке. Его изысканная вежливость, красные губы и льстивые глаза неимоверно злили прямую и вспыльчивую девочку; однажды, когда он рассказывал о том, как на детских балах все девочки хотели танцевать непременно с ним, Чернушка вспыхнула:

– Ты лжешь, наверняка лжешь! Девочки совсем не любят таких мальчиков, как ты!

– Каких же они любят? – тряхнув кудрями, спросил Авенир.

– Таких – волосы щеткой, глаза смелые и голос крепкий, ну… настоящих мальчиков.

– А я-то кто же?

– Ты? Кукла, парик, болонка, так… дрянь.

Авенир гордо поднял голову:

– Вы никогда не видали порядочных мальчиков, вы видали только кадетов или гимназистов с грязными руками, те и говорить-то не умеют.

У Чернушки был брат гимназист, гнев ее так и рвался наружу.

– А хочешь, я тебе докажу, что и ты совсем простой мальчик, что и у тебя и голос, и лицо могут быть совсем другими!

– Вы можете говорить что хотите и поступать как хотите: девочке не удастся вывести меня из себя.

– Не удастся? – Чернушка размахнулась и со всей силы хватила Авенира по щеке.

Вся изысканность слетела с брата Ящерицы, он схватился за щеку и заревел, как простой уличный мальчишка.

Рука у Чернушки оказалась очень тяжелая, все ее пять пальцев отпечатались на щеке мальчика. Чиркова бросилась на кровать и хохотала до слез над ревущим братом. Шум и гвалт ссоры дошел до ушей m-lle Нот, и по ее просьбе вход в дортуар мальчикам был запрещен.

* * *

Кроме явных посылок через посредство классной дамы, одна из учениц, Петрова, получала еще и тайно разные деревенские гостинцы. Рыжая Паша, спавшая при дортуаре второго класса, была родом из Новгородской губернии, Боровичского уезда, и каждый раз, когда ее родичи появлялись в Петербурге, они, по поручению матери Петровой, помещицы, привозили всевозможные домашние припасы для ее дочери. На этот раз, между прочим, Паша передала ей банку варенья фунтов в десять. Хлеб тоже доставляла Паша, но беда была в том, что ни у кого не было большой ложки, чтобы доставать варенье.

– Петрова, если ты дашь мне варенья, я достану тебе столовую ложку, – предложила Маня Лисицына.

– Надолго достанешь?

– Ну, пока не съешь варенья, дня на три достану.

– Хорошо, я тебе дам три полные ложки варенья.

– Идет.

В этот день перед обедом Маня Лисицына, проходя в паре между столами, незаметно взяла с края стола пятого класса столовую ложку и опустила ее в карман. В большую рекреацию Лисицына с Петровой побежали наверх, в дортуар, Лисицына чисто-начисто вымыла под краном свою фарфоровую мыльницу и с торжеством принесла ее и столовую ложку Петровой. Помещица приняла ложку и щедрой рукой положила полную мыльницу варенья. Ложка весьма облегчила дело, варенье черпалось из большой банки и раздавалось друзьям. Между тем пропажа столовой серебряной ложки не прошла незаметно. Классная дама потребовала дежурную горничную и приказала подать недостающую ложку, та кинулась к дежурному по столовой солдату, солдат сбегал в буфетную. Девочки давно поели и ушли из столовой, а пропавшая ложка не была найдена. После обеда оказалось, что одна ложка исчезла, об этом донесли эконому [86]

[Закрыть].

Девочкам пятого класса был сделан допрос, результатом которого было только то, что слух о пропавшей ложке распространился по всему институту и встревожил всех, кто знал об участи злополучной ложки. Классные дамы объявили во всех классах, что в шкапиках и партах будет сделан обыск.

– Возьми ложку, Лисицына, и подсунь ее как-нибудь обратно на стол, – попросила Петрова, вымыв ложку и отдавая ее назад.

– Нет, душка, я боюсь; как стану класть на стол, меня и поймают.

– Так брось ее в такое место, где ее никто не найдет, – советовала Евграфова, – мы не выдадим.

– Уж если вы не хотите сознаваться, что взяли ложку, то покайтесь Богу в вашем поступке, а на ложку навяжите билетик «для бедных» и спустите из окна прямо на улицу.

– Блаженная Салопиха, ты сперва сотвори чудо, чтобы у нас была улица под окнами, ведь у нас со всех сторон сад да дворы, ложка непременно упадет на кого-нибудь из учителей и пробьет ему с благотворительной целью голову!

– Вы всегда, Франк, обо всем спорите, – покорно отвечала Салопова, – если бы вы больше верили, то поступали бы не рассуждая, а полагаясь во всем на Провидение.

– Слушай, Лисичка, – предлагала маленькая Иванова, – возьми ты эту ложку, спрячь ее в карман, а затем в первую же перемену лети вниз, в столовую, клади ее на ближайший стол и удирай назад; ведь в перемену в столовой не бывает ни души.

– Знаешь, душка, я так и сделаю, – и Лисицына сунула ложку в карман.

– Вы помните, Лисицына, – снова вступилась Салопова, – что вы все-таки украли ложку?

– Как украла? Ты с ума сошла! Я ее взяла, потому что нам нечем было есть варенье, мы так и решили – подержать ее и отдать.

– Да ведь ложка серебряная, она, говорят, очень дорого стоит, за нее, вы знаете, солдата могли сослать в Сибирь.

– Это ты теперь пугаешь меня, противная Салопиха, отчего же ты раньше не говорила ничего?

– А разве я знала, что вы возьмете со стола ложку?

– Медамочки, не ссорьтесь, – умоляла Петрова, – и не говорите таких страстей. Мы с Лисичкой будем целый месяц бить по пяти поклонов утром и вечером.

Бедная Маня Лисицына сидела весь первый урок с ложкой в кармане, и ей было так тяжело, как если бы у нее там была пудовая гиря. В первую же перемену, как только все выбежали из класса в коридор, она улучила минутку и, бормоча: «Помяни, Господи, Царя Давида и всю кротость его», бросилась по боковой лестнице вниз. Благополучно достигнув столовой, она вошла на порог громадной пустой комнаты. Внезапно на другом конце нижнего коридора скрипнула дверь бельевой комнаты, и из нее показалась Корова. Лисицына выхватила ложку из кармана и бросила ее прямо на пол, но вместе с ложкой выкинула из кармана и свой носовой платок, затем накинула на голову белый передник и понеслась, как дикий жеребенок, обратно по лестнице, взбежала в самый верхний этаж, в пустой дортуар, и моментально легла под далекую кровать. Сердце ее билось, в висках стучало, а губы все шептали: «Помяни, Господи, Царя Давида и всю кротость его». Корова, как старый боевой конь, заслышавший звуки трубы, помчалась тоже к столовой и, к ужасу своему, увидела лежащую на пороге ложку и носовой платок. Она схватила все на лету, как коршун хватает добычу, и помчалась тоже на лестницу за девочкой. Верной уликой был номер на носовом платке и мелькнувшее зеленое платье.

Лисицына, отлежавшись минуту, выползла из-под кровати, оправила волосы, передник, выпила в умывальной воды и тихонько, скромно вышла по коридору на церковную площадку, положила на паперти пять поклонов, спустилась по парадной лестнице прямо в класс и на последней ступеньке лицом к лицу столкнулась с Коровой. Девочка остановилась, вся бледная, а Корова глядела на нее глазами сыщика.

– Это вы украли ложку и потом подбросили ее в столовую? – грубо спросила она.

Девочка отшатнулась.

– Нет, mademoiselle, я ничего не знаю, какая ложка? Я ходила в дортуар вымыть руки, – лепетала девочка.

– Вы просили позволения у m-lle Нот идти мыть руки?

– Нет, m-lle, я не просила, я сама…

– А зачем вы накинули передник на голову, когда меня увидели, а это что? – Корова показала ей носовой платок с меткой № 141.

Лисицына едва стояла на ногах.

– Я не знаю, m-lle, право, не знаю, может быть, это я потеряла платок…

Корова схватила девочку за руку и потащила в класс. Второй класс, знавший уже об истории, как испуганное стадо столпился в конце комнаты за партами. Все притихли, когда отворилась дверь и Корова втащила дрожащую и бледную Лисицыну.

– Mesdemoiselles, таких поступков, какими отличается ваш класс, еще никогда не было в стенах института, вы просто не девицы, а разбойники: каждый день у вас истории, грубости, самые непростительные шалости, а теперь, наконец, преступление – воровство! Мне даже страшно сказать это слово: среди вас, христианок и благородных девиц, есть вор! Вот он! – И она тряхнула Лисицыну за руку. – Из столовой, с чужого стола, она крадет серебряную ложку! В краже этой заподозрили несчастного солдата, решили вычитать из его скудного жалованья стоимость ложки. В зачерствелом сердце этой преступницы не шевельнулось раскаяние, она не решилась сознаться, хотя вы все знали, что пропавшую ложку ищут, об этом в каждом классе сообщали ваши добрые классные дамы. Теперь, движимая не раскаянием, а страхом обыска, она подкинула ложку в столовую и думала избежать наказания. Но Отец Небесный не допустил этого, он уличил нераскаявшуюся грешницу, она сама своей рукой вместе с ложкой вытащила улику своего преступления – платок с меткой, вот он, номер сто сорок один! – Корова трясла в воздухе белым носовым платком с пятнами чернил по всем четырем уголкам – им украдкою вытиралось перо. – Если бы я доложила Maman, то Лисицыну выгнали бы из института, да, выгнали бы с позором, потому что такие преступления поощрять нельзя. Я пощажу Maman, мне стыдно сказать ей: Maman, у нас в институте, среди любимых вами девочек, есть воровка!

Корова закрыла лицо руками. Салопова, Петрова и маленькая Иванова рыдали. Чиркова безучастно сидела на задней парте и с улыбкой глядела на эту сцену; на лице Франк, Шкот, Чернушки и нескольких других появилось недоброе выражение, сознание жестокости и несправедливости закрадывалось в их сердца; девочки были близки к явному возмущению.

– Я сама примерно накажу вас, m-lle Лисицына, подайте мне лист бумаги! – приказала Корова.

Ей подали чистый лист, она оторвала от него четвертушку и крупными буквами написала: «Воровка».

– Mademoiselle Лисицына, я вас спрашиваю, и помните, что Господь Бог слышит ваш ответ. Вы унесли ложку из столовой?

– Да, я унесла, нам нечем было есть варенье, я не знала, что она серебряная, что она дорогая.

– Значит, вы сознаетесь! Подите сюда.

Корова пошарила на своей сухой груди, достала булавку, повернула девочку к себе спиной и пришпилила ей к пелеринке бумажку с позорной надписью.

Лисицына рыдала судорожно:

– M-lle, простите, простите меня!

Надя Франк и Вихорева бросились вперед.

– Этого нельзя, нельзя, – кричали девочки, к ним присоединилось еще человек десять. – Мы старшие, мы переходим в первый класс, с нами нельзя так обращаться, она не воровка, она не крала, мы скажем нашим родным, мы заплатим этому солдату, мы купим дюжину новых ложек, – кричали девочки, и чья-то рука сорвала бумажку с надписью «Воровка». – Скажите Maman, скажите Maman, пусть она сама рассудит.

– А, так вы бунтовать?! – визжала Корова. – Так я же вот что, я вот как!..

Но она не могла ни так, ни этак, она видела, что зашла слишком далеко, что история могла скверно кончиться. В эту минуту совершенно потерявшаяся Лисицына бросилась целовать ее руки. Салопова встала на колени и умоляла Корову быть христианкой… Корова сделала вид, что ее трогают эти просьбы.

– Ну, Бог вас простит, я не могу видеть ваших слез, я вас прощаю, но за дерзости Франк, Вихоревой и других весь класс будет сегодня стоять за обедом.

За обедом весь класс стоял, но зато ночью Корова оказалась в дортуарном коридоре с вывихнутой ногой.

Окна дортуаров, выходившие в коридор, были снизу до половины закрашены белой краской. Чтобы заглянуть в дортуар, надо было поставить по крайней мере два табурета, один на другой. Девочки, зная это, всегда по вечерам утаскивали все табуреты из коридора в спальню. Они знали, что хоть Корова редко является ночью в дортуар, но зато часто подсматривает в окна и записывает читающих или разговаривающих. Уверенные, что сегодня Корова непременно захочет подсмотреть, нет ли у них ночного заседания по поводу ложки, девочки приготовили под окном дортуара второго класса как бы забытую пирамиду из трех табуретов. Нижний был только на трех ногах и, чуть-чуть прислоненный к стене, держал равновесие. Девочки не ошиблись. Часов в двенадцать в пустом гулком коридоре раздался страшный грохот. Корова влезла на табуреты, но едва потянулась к окну, как потеряла равновесие, табуреты полетели, полетела и Корова. На ее крик в дортуаре ответили неистовым криком. Бедная m-lle Нот выбежала из своей комнаты в одной рубашке и как привидение металась по дортуару, горничные выбежали в коридор.

Крик второго класса отозвался в соседнем дортуаре третьего класса, – там с какой-то «слабенькой» сделался припадок. Корову почти отнесли вниз, она едва могла ступать. Никто хорошенько не знал, отчего произошел весь шум, но все уже таинственно передавали друг другу о злой проделке со сломанным табуретом, чуть было не кончившейся так печально. Все были взволнованы, почему-то вначале всем казалось, что будет очень смешно, очень шумно, когда полетят табуреты, теперь же девочкам было не по себе и как-то стыдно; падения, а тем более увечья никто не желал.

Корова пролежала неделю, и – о чудо! – о своем падении ничего не сказала Maman. Это молчание было гораздо красноречивее всякого наказания, оно дошло до сердец девочек, ни одна не хотела сознаться, что она раскаивается и жалеет больную, но беспрестанно то та, то другая забегали в «Чертов переулок»; встретившись там, они принимали равнодушный вид, трогали чахоточные растения, стоявшие на окне, или читали на стенах расписания музыкальных уроков Метлы, а между тем цель каждой из забегавших туда была узнать, поправляется инспектриса или нет.