Текст книги "Предсказатель прошлого"

Автор книги: Надежда Лохвицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Надежда Александровна Тэффи
Предсказатель прошлого

Светлый праздник

Как факел, передавали друг другу благую весть и, как от факела, зажигал от нее каждый огонь свой.

Из сказаний о жизни первых христиан

Самосов стоял мрачно, смотрел на кадящего дьякона и мысленно говорил ему: «Махай, махай! Думаешь – до архиерея домахаешься? Держи карман!»

Он медленно, но верно выпирал локтем стоявшего около него мальчишку, чтобы пролезть поближе к молящемуся здесь же начальнику. Хотелось быть на виду – для того и пришел. Начальник был с супругой и с тещей.

«Жену привел! – крестился Самосов.– Харя ты, харя! У самой сорок любовников, а в церковь пошла – брови по своему лицу намалевала. Хотя бы перед богом постеснялась. И он дурак – из-за приданого женился. Она, конечно, пошла! Не помирать же с голоду».

– Христос воскрес! – возгласил священник.

– Воистину воскрес! – прочувствованно отвечал Самосов.

«И тещу привели! Как не привести! Ее оставить – так она либо посуду перебьет, либо несгораемый шкаф взломает. Ей бы только дочерьми торговать. Народила уродов и торгует. И шляпы приличной не могли старухе купить! Нарочно старую галошу на голову ей напялили. Чтоб все издевались. Нечего сказать! Уважают старуху. Как-ни-как, а все-таки она вас родила! Не отвертитесь! Махай, махай кадилом-то! Архимандрит! Митрополию получишь».

Служба кончилась. Самосов с почтительным достоинством приблизился к начальнику.

– Воистину, хе-хе!

Облобызались.

Ручку у начальницы. Ручку у тещи.

– Хе… хе! Так отрадно видеть у этой толпы простолюдинов веру в неугасимость заветов… которые… Жена? Нет, она, знаете, осталась домохозяйничать… Библейская Марфа.

Выходя из церкви, он еще чувствовал некоторое время умиленность от общения с начальством и запах цветочного одеколона на своих усах. Но мало-помалу опомнился:

«А ведь разговляться не позвал! Обрадовались… Тычут руки – целуй! Небось, охотников-то не много найдется на свои дырявые лапы».

Пришел домой.

За столом жена и дочь. На столе ветчина и пасха. У жены лицо такое, как будто ее все время ругают: сконфуженное и обиженное.

У дочери большой нос заломился немножко на правый бок и оттянул за собой левый глаз, который скосился и смотрит подозрительно.

Самосов минутку подумал: «Эге! Воображают, что я им подарков принес!»

Подошел к столу и треснул кулаком.

– Какой черт без меня разговляться позволил?

– Да что ты? – изумилась жена.– Мы думали, что ты у начальника. Сам же говорил…

– В собственном доме покою не дадут! – чуть не заплакал Самосов. Ему очень хотелось ветчины, но во время скандала считал неприличным закусывать.

– Подать мне чай в мою комнату!!

Хлопнул дверью и ушел.

– Другой бы, из церкви придя, сказал: «Бог милости прислал»,– сказала дочка, смотря одним глазом на мать, другим на тарелку,– а у нас все не как у людей!

– Ты это про кого так говоришь? – с деланным любопытством спросила мать.– Про отца? Так как ты смеешь? Отец целые дни как лошадь, не разгибая спины, пишет, пришел домой разговеться, а она даже похристосоваться не подумала! Все Андрей Петрович на уме? Ужасно ты ему нужна! И чем подумала прельстить! Непочтительностью к родителям, что ли! Девушка, которая себя уважает, заботится, как бы ей облегчить родителей, как бы самой деньги заработать. Юлия Пастрана, или как ее там… с двух лет сама родителей содержала и родственникам помогала.

– А чем я виновата, что вы мне блестящего воспитания не дали? С блестящим-то воспитанием очень легко и переписку найти и все.

Мать встала с достоинством.

– Пришлешь мне чай в мою комнату! Спасибо! Отравила праздник.

Ушла.

Весело озираясь, с радостно пылающим лицом, вошла в столовую кухарка с красным яичком в руках.

– С Христос-воскресом, барышня! Дай вам бог всего самолучшего. Женишка бы хорошего да молодого, капитального.

– Убирайся к черту! Нахалка! Лезет прямо в лицо!

– Господи помилуй! – попятилась кухарка.– И с чего это… Ну, как с человеком не похристосоваться? Личность у меня действительно красная. Слова нет. Да ведь целый день варила да пекла, от одной уморительности закраснелась. Плита весь день топится, такое воспаление– дыхнуть нечем. Погода жаркая, с утра дождь мурашил. О прошлом годе куда прохладнее было! К утрене шли – снег поросился.

– Да отвяжетесь вы от меня? – взвизгнула барышня.– Я скажу маме, чтоб вас отказали.

Она быстро повернулась и ушла той самой походкой, какой всегда ходят хозяйки, поругавшись с прислугой: маленькими шагами, ступая быстро, но двигаясь медленно, виляя боками и выпятя грудь.

– Уж-жасно я боюсь! – запела вслед кухарка.– Ух, как напугали… Прежде жалованье доплатите, а потом и форсите! Я, может, с рождества-месяца пятака от вас не нюхивала. Уберу со стола и спать завалюсь и никаких чаев подавать не стану. Ищите себе каторжника. Он вам будет ночью чаи подавать.

Она сняла со стола грязную тарелку, положила на нее по системе всех старых баб, живущих одной прислугой, ложку, на ложку другую тарелку, на тарелку стакан, на стакан блюдо с ветчиной и уже хотела на ветчину ставить поднос с чашками, как все рухнуло на пол.

– Все аредом!

В руке осталась одна основная тарелка.

Кухарка подумала-подумала и бросила ее в общую кучу.

Почесала под платком за ухом и вдруг, точно что вспомнив, пошла на кухню. Там сидела на табуретке поджарая кошка и лакала с блюдечка молоко с водой. Перед кошкой на корточках пристроилась девчонка – «сирота, чтоб посуду мыть», смотрела и приговаривала:

– Лакчи, лакчи, матушка! Разговейся, напостимшись! С хорошей пищи, к часу молвить, поправишься!

Кухарка ухватила девочку за ухо.

– Это-то кто в столовой посуду переколотил? А? Для того тебя держат, чтобы посуду колотить? Ах ты, личность твоя худорожая! А? Что выдумала! Пошла в столовую прибирать. Вот тебе завтра покажут, толоконный твой рот!

Девчонка испуганно захныкала, высморкалась в передник; потерла ухо, высморкалась в подол, всхлипнула, высморкалась в уголок головного платка и вдруг, побежав к кошке, спихнула ее на пол и лягнула ногой:

– А провались ты, пес дармоедный! Житья от вас нету, от нехристев. Только б молоки жрать! Чтоб те прежде смерти сдохнуть!

Кошка, поощряемая ногой, выскочила на лестницу, едва успела хвост унести – чуть его не отхватили дверью.

Забилась за помойное ведро, долго сидела, не шевелясь, понимая, что могущественный враг, может быть, ищет ее.

Потом стала изливать свое горе и недоумение помойному ведру. Ведро безучастно молчало.

– Уау! Уау!

Это все, что она знала.

– Уау!

Много ли тут поймешь?

Сладкие воспоминания
(Рассказ нянюшки)

Не наше здесь рождество. Басурманское. На наше даже и не похоже. У нас-то, бывало, морозище загнет – дышать трудно, того и гляди, нос отвалится. Снегу наметет– света божьего не видно. С трех часов темень. Господа ругаются, зачем керосину много жжешь,– не в жмурки же играть.

Эх, хорошо было!

Здесь вон барышни в чулочках бегают, хихикают. Нет, ты вот поди там похихикай, как снег выше пояса да ворона на лету мерзнет. Вот где похихикай.

Смотрю я на здешних детей, так ажно жалко. Не понимают они нашей русской елочки. Хорошо было!

Особливо ежели в деревне. Помню, жила я у помещиков Еремеевых. Барин там особенный был. Образованный, сердитый. И любил, чтобы непременно самому к елке картонажи клеить. Бывало, еще месяца за полтора с барыней ссориться начнут. Та говорит – выпишем из Москвы, и хлопот никаких. И – ни за что! И слушать не хочет.

Накупит золотых бумажек, проволоки, все барынины картонки раздерет, запрется в кабинет и давай клей варить. Вонище от этого клея самый гнилой. У барыни мигрень, у сестрицы евоной под сердце подкатывает. Кота и того мутило. А он знай варит да варит.

Да так без малого неделю. Злющий делается, что пес на цепи. Ни тебе вовремя не поест и спать не ляжет. Выскочит, облает, кого ни попадись, и опять к себе, клеить.

С лица весь черный, бородища в клею, руки в золоте. И, главное, требовал, чтобы дети ничего не знали. Хотел, чтобы сюрприз был.

Ну, а дети, конечно, помнят, что на рождестве елка бывает. Ну и, конечно, спрашивают. Скажешь «нет» – ревут. Скажешь «да» – барин выскочит, и тогда уж прямо святых вон выноси.

А раз пошел барин в спальню из бороды фольгу выгребать, а я-то и недосмотрела. Дети – шмыг в кабинет, да все и увидели. Слышу – визг, крики.

– Негодяи,– кричит,– запорю всех на конюшне!

Хорошо, что евоная сестрица, в обморок падаючи,

лампу разбила, так он на нее и перекинулся. Барыня потом его успокоила.

– Дети,– говорит,– может, и не поняли, к чему это. Я им,– говорит,– так объясню, что ты с ума сошел и бумажки стрижешь.

Ну, миновала беда.

А потом начнут, бывало, из школы старшие детки съезжаться. То-то радость. Первым делом, значит, смотреть, у кого какие отметки. Ну, конечно, какие же у мальчиков могут быть отметки. Известно, единицы да нули. Ну, конечно, барыня на три дня в мигренях. Шум, крики, сам разбушуется.

– Свиней пасти будут, к сапожнику отдам…

Известно, отцовское сердце детей своих жалеет -

кого за волосы, кому подзатыльника.

А старшая барышня с курсов приехала,– что такое? Смотрим, брови намазаны. Ну и показал он ей эти брови.

– Ты,– говорит,– сегодня брови намазала, а завтра пойдешь да и дом подожжешь?

Барышня – в истерику. Все ревут, у барина самого в носу жила лопнула. Ну, значит, повеселились.

Смотришь, и рождество подошло.

Послали кучера елочку срубить. Ну, кучер, конечно, напился да вместо елки и приворотил осину. Спрятал в амбар, никто и не видел. Только скотница говорит в людской:

– Этакую, мол, елку господа в этом году задумали.

– А что? – спрашивают.

– А,– говорит,– осина.

И такое тут пошло. Барин-то не разобрал толком, кто да что, взял да садовника и выгнал. А садовник пошел кучера бить. Тот хотя и дюже пьяный был, однако существо ему вывернул.

А повар, Иван Егорович, то было смотрел-смотрел, да взял да заливное все как есть в помойное ведро вывалил. Все равно, говорит, последние времена наступили!

Н-да, очень весело у нас на рождестве бывало!

А начинают гости съезжаться, тут-то уже совсем весело. Пригласят шесть человек, а напрет одиннадцать. Оно, конечно, не беда, на всех хватит, только барин-то у нас любил, чтобы все в аккурате было. Он, бывало, каждому подарочек склеит какой-нибудь такой обидный. Если, скажем, человек пьющий, так ему рюмочку, а на ней надпись: «Пятнадцатая». Ну, тому и совестно. Детям– либо розгу, либо какую другую неприятность. Ревут, конечно. Да нельзя без этого.

Барыне банку горчицы золотом оклеил и надписал: «От преждевременных морщин». А сестрице своей лист мушиного клея: «Для ловли женихов».

Ну, сестрица, конечно, в обморок, барыня в мигрени. Ну, в общем-то ничего, весело. Гостям тоже всякие штучки. Ну, те, конечно, вида не показывают. У иного всю рожу в сторону сведет, а он ничего, ногой шаркнет, веселится.

Ну, и нам, прислугам, тоже подарки раздавали. Иной раз ничего себе, хорошие, а все-таки осудить приятно. Как, бывало, свободная минутка выберется, так и бежим все в людскую либо в девичью – господ ругать.

Все больше материю на платье дарили. Ну, так вот, материи и разбираем. И жиденькая, мол, и цвет не цвет, и узка, и мало, и так, бывало, себя расстроим, что аж в ушах звенит.

– Скареды!

– Сквалыги!!

– Работай на них как собака.

– Ни дня, ни ночи.

– Благодарности не дождешься.

Очень любили мы господ поругать.

А они, как гости разъедутся, тоже вокруг стола сидят и гостей ругают. И не так сели, и не так ели, и не так глядели. Весело! Иной раз так разговорятся, что и спать не идут. Ну, я, как все время в комнатах, тоже такое словечко вверну. Иногда и привру маленько для приятности.

А утром, в самое рождество, в церкву ездили. Ну, кучер, конечно, пьян, а садовника выгнали, так и запрячь некому. Либо пастуха зови, либо с садовником мирись. Потому что он хотя и выгнанный, а все равно на кухне сидел, и ужинал, и утром поел, и все как следует, только что ругался все время. А до церкви все-таки семь верст, пешком не добежишь. Барин с сердцов принялся елку ломать, да яблоко сверху сорвалось, по лбу его треснуло, рог набило, он и успокоился. Оттянуло, значит.

За весельем да забавами время скоро бежит. Две недельки– как один денек. А затем опять старшеньких в школу везти.

За каникулы-то разъедятся, разленятся, родителям грубить начинают, в школу им не хочется.

Помню, Мишенька нарочно себе в глаза чернила напустил, чтобы разболеться. Крики, шум, расстроились. Не знают, что прежде – пороть его аль за доктором гнать. Чуть ведь не окривел. А Федю с Васенькой в конюшне поймали – хотели лошадей порохом накормить, чтобы их разорвало и не на чем в город ехать. Ведь вот какие.

Вот и кончилось рождество. Пройдут празднички, и вспомнить приятно.

Эх, хорошо было!

Великопостное

Старуха-лавочница, вдова околоточного и богаделенская старушонка пьют чай.

Чай не какой-нибудь, а настоящий постный, и не с простым сахаром, который, как известно каждому образованному человеку, очищается через собачьи кости, а с постным, который совсем не очищается, а, напротив того, еще пачкается разными фруктовыми соками с миндалем.

У каждой из трех собеседниц лицо особое, как полагается.

У лавочницы нос сизый, нарочно, чтобы люди плели, быдто она клюкнуть любит.

У вдовы околоточного глаза пронзительные и смотрят все на то, на что не следовало бы: на лавочницын нос, на прореху в юбке, на дырку в скатерти, на щербатый чайник.

У богаделенки лицо «обнаковенное», какое бывает у старух, век свой трепавшихся по господам, вроде тарелки, на которую кое-как посыпано какой-то рубленой дряни; все меленькое, все кривенькое, все ни к чему.

– Н-да, сла-те господи,– говорит богаделенка.– Вот дожили и до поста.

– Только нужно и то понимать, что пост человеку не на радость послан, а на воздержание плоти и крови,– подхватывает вдова и косится на большой кусок постного сахара, который богаделенка подпрятала сбоку под блюдечко.

Богаделенка деликатно направляет разговор по другому руслу:

– Очинно отец Евмений хорошо служит. Благолепно.

– Что служит хорошо, с этим не поспорю,– обиженно поджимает губы вдова,– ну, что круглый пост рыбное есть, это уж чести приписать нельзя.

– Оны ученые. Их учить нечего, что можно, чего нельзя,– успокоительно замечает лавочница.

– Пусть ученые. Этого никто от них и не отнимает. У меня у самой дочка прогимназию кончает. Ну, чтобы я допустила себя до рыбного, так легче мне живой в гроб лечь.

– Господа всегда постом рыбу кушают,– говорит богаделенка, и чувствуется, что хоть и грех это, а господами она гордится.– Уху варят с ершом, расстегаи пекут, осетрину варят, сига коптят. А у Даниловых нельму разварную делали.

– Не-ельму? Да такой и рыбы-то вовсе нету,– обиделась вдова.

– Из Сибири привозили.

– Еще что выдумаешь! Язык без костей! Из Сибири ей рыбу повезут.

– А я,– вздохнула лавочница,– очинно рыбу люблю. Особливо солоную. Солоная рыба прямо смерть моя…

– А взять бы тебе осетринки, да залить бы ее…

– Милая! – с чувством отвечает лавочница.– Милая! Осетрина-то ведь кусается! Кусается осетрина-то!

– Ну, хошь судака. Можно тоже и судака залить.

– Кусается судак-то нынче. Очень даже кусается.

– Ну, леща возьми. Из леща тоже можно, коли его хорошенько…

– Кусается лещ-то…

– И что это у вас все кусается! Больно вы пужливы,– острит вдова.

Лавочница вздыхает глубоко.

– Вот муж был жив, так и рыбку ели, и ничего не боялись. Достаток был, и никаких санитаров в глаза не видывали. А нынче ходят да разнюхивают. Один придет понюхает, другой понюхает. Тьфу! От одних от ихних носов товар у меня, гриб, плесенью пошел. Товар нежный, рази он может человецкий нос перенести. Худо стало теперь. Муж-то у меня был молодой кр-расавец, мужчина во всю щеку. Раз это случилась с ним беда. Шел он на почту деньги за товар отправлять; тысячи полторы было с ним. А почта тогда в старом доме была, от нас недалеко; оврагом надо было идти да мимо выгона. Место пустое. Он с собой всегда и пистолет брал. Храбрый был, одно слово, кровь с молоком. Идет это он, вдруг, откуда ни возьмись, парень перед ним. «Стой,– кричит,– не то дух вон». Остановился муж. «Чего,– говорит,– тебе надоть?» «А отдавай,– говорит,– мне денежки свои все какие есть, да живо поворачивайся, мне,– говорит,– проклаждаться некогда». И что бы вы думали? Другой бы напужался бы до смерти. А муж-то мой хоть бы что. Преспокойно вынул деньги да и отдал их мошеннику-грабителю. Тот деньги взял и строго-настрого заказал людям сказывать. Ну, муж вернулся домой, все двери на запор, да шепотком мне и рассказал. А больше никому. Уж и удивлялась же я! Другой бы на его месте невесть бы чего со страху натворил. И кричал бы, и стрелял бы, и защищался бы, а он хоть бы что. Этакого другого – поискать, не сыщешь. Вот и помер. Не живут хорошие люди на свете!

– Н-да,– вздыхает богаделенка и подымает глаза на грязный потолок.– Такие-то, видно, и там нужны!

– Говорили, быдто опился, оттого и помер,– вставляет вдова, безмятежно глядя на лавочницын нос.– Мне что! За что купила, за то и продаю.

– Ну, это ты оставь,– окрысилась лавочница.– Муж мой с наговору помер, а не с перепою. Это тебе грудной младенец скажет, не то что…

– Такой и болезни не бывает. Наговор! Что это за болезнь такая? У меня, вон, дочка в прогимназии учится. Всякая болезнь – это микроб. А наговор – про такое никто и не слыхивал.

– Господи, помилуй! – в тихом негодовании восклицает богаделенка и даже вытирает рот, чтоб удобнее было возражать, если лавочнице понадобится ее помощь.

Но лавочница и так сильна.

– Дочка! У тебя дочка в прогимназии учится! А спросила ли, хочу ли я слышать про твою дочку-то!

Тычет мне дочкой в рыло, Не посмотрят, что великий пост, а со всякой, прости господи, пустяковиной…

– Истинно, истинно! – подхватывает богаделенка.– Не посмотрят, что пост… Вот я у немца жила, у Август Иваныча, и то всегда на страстной постное ел. «Мне,– грит,– ветчину вкуснее будет на праздниках кушать, если я последнюю неделю постное покушаю». Вот вам! Немец – и то душеспасенье понимал!

– Понимал, понима-ал твой немец! – передразнивает вдова, вставая со стула.– Понима-ал. Это он, верно, тебя сибирской рыбой кормил. Выписывал из Сибири! Хи-хи! Ох, уморушка. Смотри, хозяйка, она у тебя, у старой вороны, постный сахар стащила. Нечего, нечего! Вон под блюдечком-то лежит!

– Ах ты, подлая твоя личность! – затряслась бога-делеика.– Да очень мне ваш сахар нужен! Не видала я вашего сахару обсосанного!

– Это у меня сахар обсосанный?! – ужаснулась лавочница.– В-вон! Чтоб духу вашего…

– Интеллигентному человеку слушать вас совершенно невозможно!-отряхнула крошки с платья вдова и с достоинством вышла.

– Вон! – повторила еще раз лавочница.

Богаделенка поджала губы, подтянула головной платок и засеменила к дверям.

Ушли.

Лавочница сразу успокоилась, обрядливо все прибрала на место.

– Ну-с, чайку попили, теперь, пожалуй, и в церкву пора. Слава тебе, господи! Все во благовремении.

Гаданье

– Мамочка, за мной зашли Вера Ивановская и Катя Фиш. Можно нам пойти ко всенощной?

Надя говорит равнодушным тоном, но лицо у нее напряженное, и уголки рта дрожат.

– Идите,– отвечает мать.– Что это вдруг такая религиозность обуяла? Подозрительно что-то…

Надя слегка краснеет и, быстро повернувшись, уходит из комнаты.

В передней взволнованным шепотом расспрашивают ее нескладная дылда Катя Фиш и маленькая юркая Вера.

– Можно! Можно! Позволила! Идем.

Надя быстро одевается. Сердце стучит. Страшно. Еще одумаются и вернут.

Выбежали на улицу.

– Нехорошо только, что у нас платья такие короткие. Подумает, что девчонки, и не станет серьезно гадать.

– Ерунда,– утешает Вера,-На платье она внимания не обратит, а лица-то у нас не молоденькие.

– В пятницу, когда я шла из гимназии, меня один извозчик барыней назвал,– хвастает дылда Катя.

– Честное слово? Ей-богу!

– Надо было все-таки хоть косы подколоть,– беспокоится Надя.– А то она не отнесется серьезно.

– Нет, нет, не беспокойся, она очень серьезная. Она горничной Фене всю правду сказала. И привораживать умеет, и все.

– Привораживать?

Надя задумалась. Хорошо бы кого-нибудь приворожить. Вчера мадам Таубе рассказывала маме про своего дядю графа Градолли, который всегда в Париже живет. Старый богач. Вот бы его приворожить. Граф Градолли! Ну, есть ли что на свете красивее такой фамилии! Графиня Градолли. Надежда Александровна Градолли! Молодая красавица графиня.

– Тише, тише! Осторожно, тут ступеньки,– шепчет дылда.– Вот в этот подвал.

– В подвал? – пугается Надя.– Нет, я в подвал ни за что не полезу!

– Бою-усь! – пищит Вера.– А ты не спутала: это тот самый подвал?

– Ну, конечно. Мне горничная Феня показывала.

– Бою-усь!

– Ну, так нечего было и затевать,– демонстративно поворачивается дылда.– Жалею, что связалась.

– Как же быть? – томится Надя. Ступеньки подвала ослизлые, щербатые. На дверях – рваная клеенка и мочалка. Но, с другой стороны, что может быть красивее фамилии Градолли!.. Молодая графиня Градолли…

– Все равно: уже раз решили, так пойдем.

В подвале пахнет щами и прелыми досками.

– Вам кого надоть? – спрашивает тощий-тощий мужик в лиловой рубахе.

Подруги молчат. Им неловко и страшно сказать, что нужна гадалка. Мужик еще рассердится.

– Мы, наверно, не туда попали,– испуганно шепчет Вера и тянет Надю за рукав к выходу.

– Да им, верно, Дарью Семеновну нужно,– захрипел чей-то голос из-за печки.– Дарья! К тебе, что ли?

– Господи! Да их тут целая шайка! – волнуется Надя.

Из-за перегородки показывается рябая бабья рожа; темные внимательные глаза искоса приглядываются.

– Что, барышни, погадать, что ли? Только я ведь этим не занимаюсь. Это вам кто же сказал-то?

– Феня… Феня сказала.

– Феня? Рыжая, что ли?

– Да… да…

– Ну, уж так и быть. Только деньги вперед. Тридцать копеек за каждую. Пожалте-с.

За перегородкой стояла узкая железная кровать, стол, покрытый красной бумажной скатертью, и два кресла без всякой покрышки – просто одно мочальное содержимое.

На одно кресло села сама гадалка. На другое указала Кате, в которой сразу определила предводителя.

– На бубновую даму. Для сердца-удивит дорога. Через денежное предприятие червонный разговор в казенном доме. В торговом деле – бубновый человек вредит.

Дылда испуганно выкатила глаза. Торговых дел у нее не было, но все-таки пугало, что бубновый человек вредит.

– Теперь на которую? – скучающим голосом спросила гадалка.

Надя покраснела, засмеялась от смущения.

– Не можете ли вы… мне говорили… я бы хотела приворот.

– Приворот? – ничуть не удивилась гадалка.– За это особливо двугривенный. Деньги вперед. На чье имя?

– Меня… Надеждой зовут.

– А кого имярека-то?

– Что?

– Кого привораживать-то?

– Он… его… графа Градолли.

– А имя-то как?

– Имя? А имя я не знаю.

– Ну, как же так, без имени-то. Без имени трудно. Некрепко выйдет.

Гадалка озабоченно пожевала губами и вдруг запричитала:

– На синем море, на червонном камне лежит доска, под доской – тоска. Отвались доска, подымись тоска по морям, по долам, по зеленым лесам, пади тоска на сердце раба божьего Гре… Гра… Грыдоли (ишь, как неладно выходит!), истоми его, иссуши его, чтоб он спать не спал, чтоб он есть не ел, чтоб он пить не пил, по рабе божией Надежде сох. Аминь, аминь, аминь. Тьфу, тьфу, тьфу. Раба божья Надежда, плюнь три раза.

Надя нагнулась, добросовестно плюнула три раза под стол и вытерла губы.

На улицу вышли какие-то подавленные.

– Все-таки она поразительно верно говорит! – ежилась дылда от страха сверхъестественного.– Этот бубновый человек – это, наверное, доктор Крюкин. Он всегда рад повредить. Или батюшка. «Я тебе, Фиш Екатерина, после праздников кол влеплю». Наверное, бубновый, это – батюшка. Поразительно верно говорит. И как это она так может!

– Бою-усь! – повизгивает Вера.

Надя молчит. Ей не по себе. Связалась с этим Градолли, а вдруг он рожа!

Через два дня, за вечерним чаем, мать передала Наде флакончик духов.

– Это тебе мадам Таубе оставила. Она сегодня, бедненькая, в Париж уезжает. Расстроена ужасно.

– Почему расстроена?

– Телеграмму получила: дядя ее заболел. Помнишь, она рассказывала,– граф Градолли. Бедный старичок. Жалко, столько добра делал.

– А… а что с ним? – спрашивает Надя дрожащим голосом.

– Неизвестно что. Вдруг почувствовал себя худо. Должно быть, не выживет.

Надя вся застыла.

– Вот оно! Вот оно началось! Отвалилась доска, привалилась тоска! Господи, что мне теперь делать?!

– Мамочка, а разве он хороший, этот граф?

– Да, он известный благотворитель. Добрый старичок.

«За что я погубила его? За что? – терзается Надя.– Добрый, милый старичок, прости ты меня, окаянную! Ведь он даже о моем существовании не знает, и вдруг, откуда ни возьмись, отвалилась доска и навалилась тоска. И помочь нельзя. И не знают, как лечить!»

– Мамочка! Они его, наверное, неправильно лечат. Мамочка, ему, может быть, жениться хочется? А они не понимают.

– Что-о? Что ты за вздор болтаешь?

Лицо у Нади такое несчастное, такое расстроенное.

– Если бы я знала, что можно сделать отворот против приворота, я бы не пожалела всего своего состояния!..

– Какой отворот? Какое у тебя состояние? Ничего не понимаю.

– Шестьдесят пять… ко…копе…ек…

– Господи! Да она плачет!

Мать быстро подбежала к телефону и, не спуская глаз с рыдающей Нади, нажала кнопку «А» и вызвала доктора Крюкина.