Текст книги "Авантюристы"

Автор книги: Н. Северин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

V

Когда Углов очутился за границей совершенно один, в грязном, вонючем лапсердаке поверх дорожного платья и в широкополой, лоснящейся от жира, шляпе, ему стало так жутко и тоскливо, что он в первую минуту пожалел, что принял предложение еврея и обрек себя почти на верную гибель, чтобы спасти доверенное ему цесаревной письмо.

То, что ему предстояло совершить, чтобы доставить это письмо по назначению, было сопряжено с такими трудностями, что невозможно было рассчитывать на успех.

При той обстановке, в которой судьба выбросила его на чужбину, смерть казалась ему еще неизбежнее, чем прежде в его положении заподозренного в государственной измене на родине, где все-таки можно было до известной степени надеяться на поддержку близких людей и на милосердие императрицы. Здесь же он был совсем один и, кроме недоверия и презрения, ничего не мог ожидать. К тому же немецкого языка он почти не знал, а надо было пройти всю немецкую землю, чтобы достигнуть Франции, где у него тоже не было ни друзей, ни знакомых, но где он все-таки мог понадеяться найти поддержку личности, к которой было адресовано письмо. Но как добраться, с двумя червонцами в кармане, до баварского местечка, где жил этот человек?

Иначе, как пешком совершить этот путь нечего было и думать, и раньше, как через месяц, туда не дойти, а без языка, чего доброго, проплутаешь и дольше. Но так как другого исхода не представлялось, то Углов, недолго думая, пустился в путь.

Он шел, не останавливаясь и заботясь только о том, чтобы не сбиться с пути, что было не трудно, так как через каждые сто-двести шагов попадались столбы с надписями, по которым можно было знать, где именно находишься и куда идешь.

Таким образом миновал он еще до восхода солнца ту деревню, в которую еврей не советовал ему заглядывать, так как она была занята русскими войсками, и куда, по его мнению, должны были прежде всего броситься его преследователи в поисках за ним.

– Там вас сейчас выдадут. И вообще старайтесь как можно скорее удалиться из здешней местности, держась не к северу, а к югу. И, как увидите русские мундиры, бегите! Бегите без оглядки! Бегите, куда глаза глядят – дальше, как можно дальше, чтобы не попасться им в руки. А если на ваше несчастье, вас заметили, спрячьтесь! Хоронитесь за кусты, взлезайте на дерево, прыгайте в ров, бросайтесь в реку, – только не попадайтесь им на глаза! Русские вас тотчас же арестуют и выдадут, помните это! Помните! – трепеща от ужаса и зажмуриваясь, как перед страшным призраком, повторял спутник Владимира Борисовича все время, пока они пробирались известными ему закоулками к речонке, больше похожей на мутный ручей, чем на реку, за которой начинались чужие страны.

Всю эту ночь и следующие затем сутки Углов прошел благополучно, не встретив ни души, и только по временам приближался к русскому лагерю настолько, что до его ушей долетала перекличка часовых. На рассвете он очутился на перекрестке трех дорог, из которых одна вела в Баварию.

С глубоким вздохом побрел молодой корнет по этой дороге, тянувшейся в противоположную сторону от местности, которая была занята русскими войсками и где на каждом шагу он мог встретить офицеров, с которыми веселился на балах и вечерах у общих знакомых в Петербурге.

Местность становилась все суровее и гористее. Все реже и реже попадались селения, леса становились непроходимее и путь беспрестанно затруднялся быстрыми ручьями и вздувшимися от весенних вод речонками, которые приходилось обходить на далекое пространство, чтобы найти брод или импровизированный, из срубленных деревьев, мост. Приходилось также взбираться на поросшие густым лесом горы и спускаться по узеньким тропинкам в ущелья.

Никогда ничего подобного не снилось даже и во сне Углову.

Таким образом пространствовал он благополучно недели две, не истратив полностью даже одного червонца, а в начале третьей недели у него была встреча, чуть было не стоившая ему жизни или по крайней мере оставшихся у него денег.

Ночь застала Владимира Борисовича в дремучем лесу, на склоне высокой горы, изрытой такими ущельями, что, из опасения оступиться, он шел медленно, ощупывая посохом почву и внимательно озираясь по сторонам, чтобы прислушиваться к странным шумам, шорохам и крикам, раздававшимся вокруг него. Он знал, что это шуршат в траве и в листьях пресмыкающиеся и птицы, а кричат коршуны и орлы, летающие над стадами, пасущимися в ущельях, но тем не менее ему порой становилось так жутко, что он жалел, что не остался до утра у пастуха, за маленькую медную монету накормившего его перед заходом солнца хлебом, сыром и молоком. Этот добрый человек вероятно и за ночлег ничего бы с него не взял. Но Углов надеялся засветло спуститься до поселка у подошвы горы, а между тем ночь застигла его на полупути, и он очень обрадовался, завидев огонек промеж деревьев, шагах в пятидесяти от того места, где он присел, чтобы собраться с мыслями и силами.

Поспешно направился беглец к этому огню и вскоре очутился у пылавшего костра, перед которым сидели двое людей с ножами за поясом и с довольно-таки зверскими лицами.

Они тотчас же встали при его появлении и принялись расспрашивать его; когда же Углов показал им знаками, что слов их не понимает, они пошептались между собою, и один из них ушел в чащу леса. Однако через несколько минут он вернулся в сопровождении юноши, который стал предлагать ему вопросы по латыни: не видать ли войск по той дороге, по которой он проходил? Где именно встречал он в последний раз русских и французских солдат воюющих с Пруссией? Откуда он идет и куда?

На все это Углов отвечал так, как ему казалось приличнее, и упомянул между прочим про местечко Блуменест и про пастора Даниэля.

Это имя произвело магическое действие. Не успело оно сорваться с губ Владимира Борисовича, как на всех лицах подозрительность сменилась благодушною приветливостью. Его пригласили присесть к огню, предложили ему поужинать и провести у костра ночь. Первое Углов с благодарностью принял и с большим аппетитом съел кусок жареной на вертеле дикой козы, но от второго отказался, и, узнав, каким ближайшим и безопаснейшим путем спуститься с горы, поспешил распроститься с новыми знакомыми, мысленно благодаря Бога, что ему удалось благополучно вырваться из их рук.

Благоприятная метаморфоза в их обращении не могла изгладить из его памяти впечатление ужаса, который он испытал, когда встретился с этими людьми. Он был убежден, что обязан жизнью только счастливой случайности, и мысленно давал себе слово не пускаться больше в путь ночью по лесам, а пользоваться гостеприимством на фермах, на мельницах или даже в шалашах у пастухов, хотя бы вследствие таких проволочек его странствование продлилось много лишних дней.

Было и то сказать, что путешествие начинало интересовать его.

При мимолетных встречах в пути ему нередко приходилось убеждаться в популярности человека, к которому послал его Барский. Как и у разбойников на горе, имя пастора Даниэля часто возбуждало внезапное участие и доверие к нему, заставляя незнакомцев, видевших его в первый раз, делиться с ним пищею и оказывать ему посильные услуги: перейти по опасной тропинке, снабдить советом начет того, где именно искать приюта на ночь, и тому подобное.

Но однажды у Владимира Борисовича произошла встреча, повлиявшая решительным образом на последующие события, – встреча, о которой он впоследствии никогда не мог вспоминать без волнения и малейшие подробности которой навсегда запечатлелись в его памяти.

Случилось это так… Углову захотелось отдохнуть под какой-нибудь крышей и дать просохнуть вымокшей под проливным дождем одежде, и он решил зайти на постоялый двор у подножия высокой горы.

Дождь со страшным ветром, бушевавшим весь день и всю предшествующую ночь, стих, но вдали слышались раскаты грома, небо заволакивалось зловещими свинцовыми тучами, и пронзительные крики орла на скале предвещали грозу. Начинала уже мелькать молния, и Углов спешил к дому с заманчивой вывеской, где он мог найти покойную и сухую постель и тарелку горячего супа. Денег у него осталось всего только один червонец, но идти было недалеко, и он решил не останавливаться пред издержками. Хозяин, поджидавший гостей на крыльце, встретил его довольно радушно и предложил ему пройти в кухню, где топилась печь, перед которой ему удобно будет высушить измокшую одежду.

Там Владимир Борисович увидел человека, тоже просушивающего свое измокшее платье перед огнем. Этот человек вежливо отодвинулся, чтобы дать ему место.

В первые минуты Углов так всецело предавался наслаждению погреться, мечтая об ужине, что и не думал поинтересоваться своим соседом. Но последний так пристально посмвтрел на него, что он наконец не без досады повернул к нему лицо.

– Вы бы, сударь, сняли с себя верхнее платье, – вежливо посоветовал ему незнакомец на чистейшем французском языке.

Углов довольно угрюмо ответил, что ему и так хорошо, но незнакомец не унимался и с таким участием стал расспрашивать о его путешествии, о том, сколько времени он в дороге, откуда и куда идет, что Углов, сам того не замечая и под впечатлением непонятного доверия, усиливавшегося в нем с каждым словом собеседника, разговорился с ним. Впрочем, незнакомец оказался таким проницательным, что и без слов догадывался о том, чего Углов не договаривал. Таким образом он заявил, что с первого взгляда и не взирая на одежду признал в нем русского, и, когда Углов сознался, что он не ошибся, тот назвал себя: Мишель, торговец модными товарами.

– Я долго жил в Петербурге, и у меня там много друзей, – прибавил он. – Вы мне сделаете большое удовольствие, если дадите мне весточку о них. О, не удивляйтесь просьбе, вам без сомнения легко будет исполнить ее, – продолжал он со смехом. – Ваш лапсердак не введет меня в заблуждение, вы – человек из хорошего общества, без сомнения офицер гвардии. Не пугайтесь, я вас не выдам, – поспешил он прибавить, понижая голос, – мы с вами, кажется, – товарищи по ремеслу: как видите, я тоже путешествую пешком, когда мог бы ехать верхом или в экипаже, и под чужим именем, в одежде, не соответствующей моему общественному положению. А что я узнал в вас русского и гвардейского офицера, так и в этом нет ничего удивительного, – я Россию хорошо знаю. У вас все дворяне должны начинать карьеру с военной службы, и те, кто богаче и лучше воспитаны, поступают в гвардию. А вы очень хорошо говорите по-французски, и, как я уже имел честь заявить вам, ваши манеры и наружность – не еврея, а молодого человека из общества. Скажите же мне, как чувствовала себя императрица, когда вы оставили Петербург? Вполне ли оправилась она от нездоровья и все ли изволит гневаться на Алексея Петровича Бестужева? Скажите мне также: в милости ли у нее наш барон де Бретейль и как на него смотрят у цесаревны? Когда я покинул Петербург, была речь о возвращении графа Понятовского [12]12
  Станивлав Понятовский (1732–1798 гг.), сын мазовецкого воеводы, получив блестящее светское воспитание, в конце царствования императрицы Елизаветы Петровны был отправлен в Петербург чрезвычайным саксонско-польским послом. Тут он принимал деятельное участие в направлении русской политики, в качестве защитника саксонско-польских интересов. Будучи близок великой княгине Екатерине Алексеевне, он с успехом использовал свое положение в личных целях, и в 1764 г. то же обстоятельство способствовало его вступлению на польский престол, под именем Станислава Августа. В 1795 г., при третьем разделе Польши, он был вынужден отречься от престола и таким образом был последним польским королем.


[Закрыть], но это не состоялось. Что говорят про это теперь? А знаете ли вы моего друга, князя Барского? – закидал он Углова вопросами.

Последний все меньше и меньше стеснялся отвечать на них, по мере того как доверие, возбуждаемое в нем этим странным человеком, усиливалось с каждым его словом.

Уже пожилых лет, хотя дышавший здоровьем и энергией, Мишель с ласковым участием смотрел на юного деятеля, подвизавшегося на одном поприще с ним, как смотрит старый и опытный актер на первые шаги молодого товарища, дебютирующего на той же сцене, на которой он успел себе стяжать и состояние, и славу.

Узнав, что Углов знает Барского и что он идет в Блуменест к пастору Даниэлю, Мишель с улыбкой, говорившей лучше всяких слов, что ему теперь все ясно, спросил у него: «Сколько у вас денег?» – и на поспешный ответ: «О, вполне достаточно, чтобы дойти до Блуменеста!» – начал настойчиво предлагать взять у него хотя бы несколько червонцев.

– Вы напрасно воображаете, что скоро дойдете до Блуменеста. Я оттуда шел пять суток, а хожу я гораздо скорее вас, потому что привык к такого рода путешествиям, когда надо делать часто большие крюки в сторону, чтобы не попадаться на глаза полиции. Ведь вы без паспорта?

– С паспортом еврея…

– Ну, это все равно, что ничего, и я вам не советую показывать этот паспорт. К евреям в этой стране большого доверия не питают. Лишние деньги вам необходимы. Покажите мне, сколько у вас есть, – прибавил он.

Это было произнесено таким тоном, что Углов беспрекословно выложил перед ним содержание своего кошелька.

– Я так и знал, что у вас денег мало! – воскликнул Мишель. – В нашем положении рискуешь многим из-за того, что в кармане не звенит несколько лишних червонцев. Когда вы будете опытнее, то признаете, что я прав, а теперь прошу вас повиноваться без рассуждений. Ведь вы впервые в жизни отправляетесь с секретным поручением в чужие края, а я только это и делаю с ранней юности. Благодарите же Бога за то, что Он натолкнул вас на меня, и возьмите эти десять червонцев, – продолжал он, вынимая из тяжелого кошелька десять золотых монет и подавая их новому знакомцу. – Да берите же! – с раздражением прибавил он, досадуя на нерешительность Углова, который продолжал отнекиваться. – Если вам уж так неприятно обязываться мне, верните эти деньги моему брату в Париже, когда прибудете туда, вот мы с вами и будем квиты. И я еще у вас останусь в долгу, потому что за то удовольствие, которое вы доставите моим родным, уведомив их, что я жив и здоров и направляюсь по известному им делу в Польшу, мне нечем будет заплатить вам.

Француз произнес последние слова с таким чувством и его добрые, умные глаза заволоклись такою грустью, что Углов не в силах был отказать ему и взял червонцы, осведомившись о том, как зовут его брата и как найти последнего в Париже.

На это Мишель ответил:

– По приезде спросите, как вам пройти к тому мосту на набережной Сены, где находятся лавки продавцов книгами. Вам всякий укажет это. А когда дойдете туда, найдите по вывеске лавку Шарля Потанто. Больше я вам ничего не скажу, вы сами увидите по тому, как вас там примут, что я вам желаю добра.

Вошли остальные путешественники, служанка стала накрывать на стол, и ничего больше не было произнесено между новыми друзьями.

После ужина они расстались; Углов сказал хозяину, что переночует у него, а новый его знакомец пустился в путь, крепко пожав ему руку и пожелав ему счастливо выполнить свою миссию и благополучно вернуться на родину.

– Такого молодца, как вы, не могут не любить женщины, у вас без сомнения осталась возлюбленная в Петербурге. Желаю вам от всей души обрадовать ее скорым свиданием, – сказал он Углову, когда тот вышел провожать его на крыльцо.

Эта встреча оживила и ободрила Владимира Борисовича. Ему теперь показалось, что он не так одинок в чужих краях. Везде есть добрые люди и, благодаря этому незнакомцу, ему и в Париже с первых же шагов представится возможность найти дом, где на него не станут смотреть, как на чужого.

VI

Еще с неделю пробирался Углов до цели своего путешествия. Наконец, ему сказали в маленькой деревушке что до Блуменеста всего только двадцать миль. Но – лесом и в гору, так что Владимир Борисович дошел до городских ворот только поздно вечером, в ту пору, когда сторож собирался запирать их. Опоздай на минуту, и ему пришлось бы ждать всю ночь под открытым небом в поле.

На вопрос, как ему найти дом пастора Даниэля, сторож дал ему в провожатые своего сынишку.

– Дом пастора находится в самом конце местечка и без провожатого вы долго проплутаете, прежде чем его найти, – сказал он.

Мальчик провел Углова по узким и извилистым переулкам между заборами, через которые перевешивались ветви деревьев, к двери, обитой железом, в высокой каменной ограде и, указав на нее издали своему спутнику, со всех ног бросился бежать назад.

Углов остался один в узком проходе, где и днем, наверное, было темно, а теперь ничего не было видно, кроме стены, белевшей между листьями.

Он поднял тяжелый молот, висевший на двери. Стук его о металлическую доску неприятно нарушил царившую вокруг тишину. Не успел гул смолкнуть в воздухе, как раздались поспешные шаги по дорожке, усыпанной гравием; вот они все ближе и ближе, задвижка щелкнула, и на пороге отворившейся двери вырезалась в ночной темноте стройная фигура девушки в черном платье, в белом переднике и старинном головном уборе из туго накрахмаленной кисеи.

– Войдите! – сказала она ему по-французски и, ни слова к этому не прибавив, не поднимая на гостя взора, заперла за ним дверь, после чего направилась к дому, белевшему в глубине двора, обсаженного высокими тополями.

Владимир Борисович взглянул наверх, и темное звездное небо напомнило ему другую ночь, бледную и прохладную, окутывавшую, как саваном, парк с деревьями и с красивым дворцом.

Как тогда, так и теперь, он не знал, куда его ведут и что его ждет. Как тогда, так и теперь, его сердце сжималось жутким сознанием неизвестности и трепетного ожидания.

Неужели всего только месяц прошел с тех пор, как Барский возил его на таинственное свидание, перевернувшее вверх дном его жизнь и ввергнувшее его в авантюру, до такой степени мудреную и запутанную, что невозможно было даже приблизительно представить себе, чем она может для него окончиться? Он столько пережил в эти четыре недели, что ему это казалось невероятным.

Между тем девушка шла все дальше и дальше. Пройдя мимо дома с запертыми окнами, она повернула в аллею, остановилась у павильона и, пригласив Углова следовать за нею, вошла в него.

Из сеней, в темноте которых ничего нельзя было различить, она проникла в довольно большую комнату, освещенную лампой и, обернувшись к своему спутнику, произнесла:

– Вот единственная комната, которую мы могли приготовить для вашей милости.

Вслед за тем она указала на опрятную постель за светлыми занавесками, на стол с принадлежностями для писания, на два стула, обитых кожей, на узкий, пузатый шкафчик в заднем углу и на большой медный таз с глиняным кувшином, наполненным водой, в другом.

Это было сказано так почтительно и приветливо, что Углову трудно было поверить, чтобы могли так отнестись к совершенно незнакомому человеку, да еще в таком костюме, в каком был он. Сообразив, что его без сомнения принимают за другого, он поспешил разъяснить недоразумение:

– Меня ваш господин совершенно не знает, – заявил он, – и, прежде, чем воспользоваться…

Ему не дали договорить.

– Извините меня, сударь, но, должно быть, наш господин знает – кто вы, если мы уже давно ждем вашу милость, – возразила девушка. – Извольте переодеться и пожаловать в дом к ужину.

– К сожалению мне будет довольно трудно последовать вашему совету, – с улыбкой заметил Углов, сбрасывая с себя лапсердак, – шляпу он снял, входя в комнату. – Другого платья, кроме того, что на мне, у меня нет.

– Вы здесь найдете все, что вам будет нужно, сударь, – возразила девушка, кивая на пузатый шкафчик, а затем с учтивым книксеном вышла из павильона.

Мистификация не рассеивалась, а напротив того, с минуты на минуту все больше усиливалась. Его здесь ждали! Но кто же мог предупредить о его приходе?

Углов подошел к шкафчику, растворил его и нашел на его полках целый ассортимент белья и платья: французский кафтан из тонкого темного сукна с металлическими пуговицами, шелковый камзол, кисейное жабо, кюлот, башмаки с пряжками, чулки, даже шляпу, – ничего не было забыто.

Недоставало только, чтобы все это было ему впору!

Все оказалось более или менее впору.

Однако все это продолжало смущать Владимира Борисовича.

Впрочем долго размышлять о том, что с ним происходит, ему не пришлось: не успел он застегнуть последнюю пуговицу камзола и поправить жабо, как постучали в дверь и вошла та самая девушка, которая привела его сюда.

– Вас ждут в столовой, сударь, – учтиво сказала она.

С сильно бьющимся от смущения сердцем последовал за нею Углов в своем новом наряде до крыльца того самого большого и низкого дома, мимо которого его провели в павильон.

На верхней ступеньке стоял почтенной наружности старик, с белыми длинными кудрями, который приветствовал гостя радушным:

– Добро пожаловать, сын мой!

Когда Владимир Борисович подошел к нему совсем близко, пастор Даниэль с такою ласковою улыбкою протянул ему руку, что приготовленное заранее объяснение замерло на губах Углова, и, молча отвечая на приветливое рукопожатие, он мысленно поблагодарил судьбу за приятный сюрприз: служанка была права, – его здесь ждали.

Оставалось только узнать: какому доброму гению обязан он был таким счастьем? Но и это, надо надеяться, должно в скором времени разъясниться, – думал он, следуя за гостеприимным хозяином в светлую, просторную комнату с изящно сервированным столом посреди, за которым сидели трое мужчин, одетых в платье такого фасона, как и то, что было на нем, и две дамы. Одна из них была в темной и широкой черной шелковой мантилье, с капюшоном, покрывавшим ей всю голову, за исключением узкого и худого лица с длинным носом и блестящими черными глазами… Другая, молодая и красивая, – в нарядном домашнем платье из серого атласа и с вуалем из испанских кружев, кокетливо накинутым на пышную, напудренную прическу. По тогдашней моде лиф ее платья был низко вырезан на груди, и руки ее, красивые, белые и полные, выставлялись выше локтей из-под пышных, коротких рукавов, а нежное лицо было сильно нарумянено.

Какими именно узами, кровными или духовными, были связаны эти люди между собою, решить было трудно по их отношениям друг к другу, отменно учтивым, но в чем невозможно было сомневаться, это в их приязни и доверии к хозяину, платившему им вниманием и заботливостью.

Не будь Углов озабочен мыслями, не имевшими ничего общего с условиями светского приличия, он, может быть, отметил бы, что, представив его, как русского коммерсанта, путешествующего с торговыми целями, и сажая его за стол, пастор не назвал ему по имени ни одного из присутствующих… Углову было не до того, чтобы обращать внимание на подробности, а гости пастора, ответив на его поклон как ни в чем не бывало, продолжали разговор, прерванный его появлением.

Предоставленный таким образом самому себе, Владимир Борисович мог спокойно заняться наблюдениями.

За столом прислуживали две девушки, блюда, разносимые ими, состояли из прекрасно изготовленной рыбы, дичи и овощей. Пред каждым прибором стояла бутылка вина, показавшегося Углову замечательно вкусным.

Вдруг, когда он уже настолько освоился со своим новым положением, что мог прислушиваться к разговору и заинтересоваться ими, молодая женщина, сидевшая против него, нагнулась к нему, чтобы спросить:

– Вы из Санкт-Петербурга, сударь?

Он ответил утвердительно.

– И вы, верно, из друзей князя Барского? Какой прекрасный молодой человек! Я имела удовольствие познакомиться с ним в Версале, у графа де Бодуара, – прибавила она, не обращая внимания на смущение Углова, на презрительную гримасу, с которой смотрела на нее его соседка, и на досаду, выразившуюся на лице хозяина. – Скажите, правду ли говорят, будто он впал в немилость у царицы, потому что великая княгиня его отличает?

– Я это не могу знать, сударыня, – сдержанно ответил Углов.

– В России не так-то удобно вмешиваться партикулярным людям в интимные отношения коронованных особ, – резко заметила соседка Углова, – и если бы вы были опытнее и более подготовлены к той миссии, которую взяли на себя, то не позволили бы себе предложить русскому подданному такой нескромный вопрос про его царицу. Так ли я говорю, молодой человек? – обратилась она к своему соседу все с той же иронической усмешкой и пытливым взглядом своих выразительных черных глаз. Затем, не дожидаясь ответа, она продолжала, поворачиваясь к остальной компании, – мне обычаи России хорошо известны: недаром провела я в Петербурге несколько лет. Там такой разнузданности в словах и в печати, как во Франции, не существует; все боятся учреждения, называемого Тайной канцелярией, в которой в настоящее время орудует очень умный человек и большой мой приятель, Степан Иванович Шешковский, – прибавила она с сардоническим смехом, причем ее глаза продолжали хранить прежнее выражение холодного любопытства.

– Не слышали ли вы от князя Барского чего-нибудь о нашем общем друге Мишеле? – спросил у Углова один из мужчин.

Владимир Борисович вспомнил про странника, снабдившего его деньгами и рекомендацией к брату в Париж, но в ту же минуту сообразил, что может оказать тому плохую услугу, распространяясь о встрече с ним перед этими людьми, и предпочел ответить, что ему незнакома личность, про которую его спрашивают.

– Наш друг Мишель не дальше, как на прошлой неделе, проходом через Блуменест, заходил к нам и, если бы вас не задержали по дороге, вы встретились бы здесь с ним, – произнес пастор.

Углову показалось, что, произнося эти слова, пастор знаменательно подмигивал господину, обратившемуся к нему с вопросом о Мишеле, как бы для того, чтобы дать понять, что втягивать его в разговор не следует.

Может быть, он ошибался, но разговор продолжался без его участия и о таких предметах, о которых он не имел ни малейшего понятия: о новом министерстве во Франции, о возрастающем влиянии фаворитки, о шведской политике, кознях Австрии и о бесчинствах, совершаемых герцогом Орлеанским, которого винили в том, что он ведет отечество к гибели, покровительствуя врагам существующего строя и поощряя дерзкие выходки против священной особы короля [13]13
  Людовика XVI (1754–1793 гг.).


[Закрыть]таких вольнодумцев, как Вольтр и Руссо. Разговор в особенности оживился, когда речь зашла про войну с Пруссией [14]14
  Семилетняя война (1756–1763 гг.) – между Англией и Пруссией с одно стороны и Австрией, Саксонией, Россией, Францией и Швецией, с другой.


[Закрыть], про роль, которую Россия играет в этой войне, и какое будет несчастье для Франции, если русская императрица умрет до ее окончания.

На Углова никто не обращал внимания, тем не менее он не мог не заметить, что все на него посматривают, особенно по временам становилось неловко от пытливого взгляда соседки. В этой личности, чем больше он в нее всматривался, было что-то очень странное и неестественное. Трудно было определить: ни сколько ей лет, ни к какому сословию она принадлежит. Что-то сверкало в пронзительном, взгляде ее внимательных и напряженно-пытливых глаз, и когда она, заговорила про Россию, Углову стало жутко, и он спрашивал себя, для какого темного дела она провела на его родине несколько лет? Она была, видимо, очень высокого роста, руки ее были крупными и жилистыми, как у мужчины, и как-то неловко торчали из-под кружею рукавов. Над узкой верхней губой виднелся заметный черный пушок. Чем-то мужественным овеяна была вся ее фигура; смотрела она повелительно… Она была явно чем-то озабочена, как, впрочем, и все гости Даниэля, которые казались здесь не у места и напоминали людей, попавших временно и в силу непредвиденных обстоятельств в чуждую им обстановку.

Все они производили впечатление людей, прибывших откуда-то из далека и готовящихся отправиться еще дальше. Разговор вертелся на политике и на путешествиях по всем странам Европы. Один из мужчин только что вернулся из Америки и на плохом французском языке рас сказывал интересные подробности про этот край, еще мало известный в Европе. Молодая красавица отправлялась в Константинополь и беседовала вполголоса со стариком, которого называли маркизом, об опасности переезда морем. От приключений с пиратами перешли к рассказам о разбойниках, о мошенничествах содержателей постоялых дворов по проселочным и большим дорогам. Каждому было что припомнить и что рассказать, за исключением хозяина дома; он один не производил впечатления человека, совершившего путешествие, собиравшегося в дальнейший путь и готовящегося ко всевозможным неожиданностям и напастям. Он говорил меньше всех вмешивался в разговор только для того, чтобы дать какое-нибудь объяснение или прекратить готовое возникнуть недоразумение.

Однако усталость брала свое, и под конец ужина, когда служанки удалились, оставив на столе фрукты, сыр и вино, Углова стало клонить ко сну; он все чаще и чаще переставал слышать то, что говорилось вокруг него. Однако, по-видимому, никто не замечал этого. Когда очнувшись от забытья, он с испугом озирался по сторонам, беседа продолжалась, словно его тут и нет.

В замешательстве и чтобы придать себе бодрости, Владимир Борисович схватывал стакан, стоявший перед ним, отпивал от него глоток и снова погружался в полудремотное состояние, становившееся с каждым разом продолжительнее, должно быть, потому, что очнувшись, ему было все труднее уловить нить разговора, незаметно для него перескакивавшего от герцога Орлеанского к папе, от папы – к прусскому королю, к пиратам и к разбойникам, свирепствовавшим в лесах Богемии, к интригам Австрии. Наконец имя государыни Елизаветы Петровны заставило его окончательно очнуться и прислушаться, не открывая глаз, к тому, что говорилось про нее…

Замечательно хорошо были осведомлены эти люди! Они говорили об интимнейших придворных тайнах, как о собственных своих делах. Слушая, как они распространялись о претендентах на российский престол, Углову казалось, что он бредит, – так невероятно и ново было то, что он слышал. Тут он в первый раз в жизни узнал, что во Франции проживает личность, выдающая себя за давно умершую и похороненную знавшими ее при жизни невестку покойного царя Петра, что эту особу не считают ни обманщицей, ни помешанной и верят справедливости ее претензий. Точно так же, как и другой проходимке, недавно возникшей на горизонте и выдававшей себя за дочь ныне здравствующей императрицы. У этой же, судя по тому, что про нее рассказывали, была уже значительная партия. Наконец речь коснулась и того колодника в Петропавловской крепости про которого Углов слышал в Петербурге, где про него говорили не иначе, как шепотом и трепеща от страха быть услышанными. Здесь же совершенно громко и без малейшего стеснения рассуждали о его умственных способностях и о шансах наследовать государыне. Углову становилось жутко, и он с ужасом спрашивал себя: «Не придется ли ему дать ответ уже за одно то, что он присутствовал при такой дерзкой беседе…» Кто-то упомянул про царевну и про компанию в ее пользу Барского, набирающего себе с этой целью пособников не только в России, но и за границей…

Однако начатая фраза осталась недосказанной.

– Тише! – прошептал тот, которого звали маркизом.

– Да разве вы не видите, что он спит? – понижая голос заметил тот, к которому относилось предостережение.

Углов открыл глаза, и первое, что увидел, было снисходительное лицо пастора, смотревшего на него с доброй улыбкой.

– Дорога утомила вас, сударь, не угодно ли вам идти почивать, – любезно предложил он ему.

– Правда, бессонные ночи и усталость дают-таки себя знать… – согласился Углов, поднимаясь с места.