Текст книги "Тайна Распутина"

Автор книги: Н. Евреинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Это сказал Илиодору сам "Григорий" в порыве откровенности 89.

И мы готовы поверить ему; готовы принять за правду это невероятное признание, на основании ряда документов, разобранных нами в настоящем очерке. Да, это так, подтверждают сокровенные доселе источники этой неслыханной в истории биографии!

Начав с молитвенных ходатайств за царя перед богом, Распутин стал посредником меж ними, чтобы потом занять место и того, и другого.

"Царь и бог!" – поистине, такое сказочное совместительство в лице развратного к тому же и почти неграмотного "мужика" было возможно лишь в стране неограниченных возможностей.

IV.

ЕГО ТАЙНА.

В чем была тайна успеха Распутина? его беспримерного восхождения на недосягаемую, казалось бы, высоту? тайна его сказочной мощи у "подножия трона"? его исключительного порабощающего влияния на Николая и Александру Романовых, не говоря уж о других, о целом сонме жертв его колдовских чар?

Ответ на подобные вопросы некоторые находят прежде всего в гипнотизме, коим широко пользовался "святой старец" не только в целях своих мнимых чудес, но главным образом и в целях подчинения своему влиянию "нужных лиц" – нужных ему или другим, действовавшим через Распутина, – на этот счет мнения расходятся.

Утверждали, например, что Распутин был только фокусом, в котором якобы сосредоточивалась коллективная сила гипноза группы "черных оккультистов", избравших "старца" как орудие своих тайных замыслов 90. Другие передавали, что Распутин был орудием лишь одного магнетизера, научившего "старца", в своих собственных интересах, гипнотическому влиянию. – Последняя версия находит себе, между прочим, подтверждение и в записках С. П. Белецкого. "Когда я был директором департамента полиции, – пишет он, – то в конце 1913 г., наблюдая за перепиской лиц, приближавшихся к Распутину, я имел в своих руках несколько писем одного из петроградских магнетизеров к своей даме сердца, жившей в Самаре, которые свидетельствовали о больших надеждах, возлагаемых этим гипнотизером, лично для своего материального благополучия, на Распутина, бравшего у него уроки гипноза и подававшего, по словам этого лица, большие надежды, в силу наличия у Распутина сильной воли и умения ее в себе сконцентрировать. Ввиду этого, я, собрав более подробные сведения о гипнотизере, принадлежавшем к типу аферистов, спугнул его, и он быстро выехал из Петрограда. Продолжал ли после этого Распутин брать уроки гипноза у кого-либо другого, я не знаю, так как я в скорости оставил службу" 91.

Что у Распутина были не только "наличие сильной воли", как передает Белецкий, и "умение ее в себе сконцентрировать", но и чисто внешние для гипнотизера данные, – об этой знает всякий кто хоть раз видел этого знаменитого "чародея".

"Ну и глаза у него! – пишет Е. Джанумова в своем дневнике. – Каждый раз, когда вижу его, поражаюсь, так разнообразно их выражение и такая глубина. Долго выдержать его взгляд невозможно. Что-то тяжелое в нем есть, как будто материальное давление вы чувствуете, хотя глаза его часто светятся добротой, всегда с долей лукавства, и в них много мягкости. Но какими жестокими они могут быть иногда и как страшны в гневе" 92.

Обычным "приемом" Распутина при знакомстве с новым для него лицом было задержать его руку в своей огромной руке и вперить свой взор во взор другого. – Эффект "воздействия" сильной воли испытывался каждым из знакомившихся с ним, испытывался сразу же и, насколько известно, без единого исключения.

При дальнейшем знакомстве с Распутиным, его гипнотические чары, если только ему нужно было, сказывались всё сильнее и сильнее, пока не доводили объекта его "колдовского" воздействия до подобия паралича "собственной воли".

– Я очень устала от всего этого, – пишет Е. Джанумова, имея ввиду под "всем этим" недвусмысленное "приставанье" к ней "старца", – хочу уехать и, сама не знаю почему, остаюсь. Как будто как-то парализована моя воля 93.

– Несомненно, – подтверждал убежденно бывш. министр А. Н. Хвостов (в своих показаниях Чрезв. Следств. Комиссии в 1917 г.),– Распутин был один из самых сильных гипнотизеров, которых я когда-нибудь встречал! Когда я его видел, я ощущал полную подавленность; а между тем никогда ни один гипнотизер не ног на меня подействовать. Распутин меня давил; несомненно, у него была большая сила гипноза. 94.

О том, как влиял в этом смысле Распутин на Николая II, – А. Н. Хвостов сообщил той же Следств. Комиссии два случая, стоящих на границе анекдота. Первый случай: – Сидит Распутин совершенно пьяный. Приехал опохмелиться. Утром ему было очень скучно, и он позвал своих сыщиков к себе – чай пить. А тем очень приятно: вместо того, чтобы сидеть на лестнице – лучше у него посидеть; для него же эта компания своя... Вот они сидят, пьют чай, у него голова болит; кто-то из этих господ спрашивает его: "Что ты, Григорий Ефимович, грустный? Что задумался"?.. Он говорит: "Сказано мне подумать: как быть с Государственной Думой. Я совершенно не знаю, а как ты думаешь"?.. Тот говорит: "Мне нельзя думать об этом, а то мне от начальства влетит"... Распутин говорит: "А знаешь что? я его пошлю самого в Думу: пускай поедет, откроет, и никто ничего не посмеет сделать"... После этого мне было смешно, – сознавался Хвостов, – когда несколько членов Государственного Совета приписывали себе влияние в Ставке на то, что состоялось это посещение Государственной Думы... Вот в чем был трагизм положения! Его воля была подавлена. Я утверждаю, что воля его была иногда подавлена также гипнотически. Удавалось только на минуту вывести из гипноза 95.

Другой случай "действия под гипнозом" Николая II состоял, по проверке Хвостова, в следующем: – Хвостов сделал "всеподданнейший" доклад о необходимости сенаторской ревизии железных дорог, указав на ген. Нейдгардта как на желательного ревизора. В это время состоялось назначенье Трепова, который, разойдясь в этом вопросе с Хвостовым, отправился в Ставку и выхлопотал там у царя отмену ревизии. "Мое положение, – вспоминал Хвостов пред Следств. Комиссией, – получилось странное: я выхлопотал эту ревизию, Нейдгарту сказал, тот передал... Началась междуведомственная история!.. На императора это страшно подействовало, и ему неловко стало, что я попросил, он согласился, а затем – отменил. Тогда он посоветовался с Григорием, как рассказывал сам Григорий: со мной, – говорит, – папашка советовался: как быть?. – он обидел "внутреннего", но и "железного" не хочет обидеть... Но я ему сказал: ты их позови, поставь рядом, да не приказывай, а скажи: – "будьте вы в мире, – что вам ссориться – будьте по-божьи"... Когда я этот рассказ получил, я посмеялся... Через несколько дней я еду с очередным докладом (обыкновенно доклады были в 5 час., тут почему-то в 11 час.). Доклад был очень краткий. Меня просят подождать в приемной. Минут через 10 является Трепов. Нас зовут вместе в кабинет, и тут происходит буквальное повторение того, над чем я, за три дня перед тем, смеялся! Вошел император, обратился к нам и говорит: "Господа, я вам не приказываю, а вас прошу убедительно, – для пользы России, этого не делать, этих контров: я ошибся, поторопился"... После этих двух фактов могло ли быть у меня сомнение в том, что там гипнотическое влияние?! 96.

Была ли возможность для Николая II выйти из того гипнотического круга, какой очертила вокруг него властная рука Распутина? – Мог ли вообще Николай II иметь хоть малейшее представление о том, чья именно воля руководит им в том или другом "его" царском решении?

По-видимому – да, и мы уже знаем, за чью волю почитал царь волю Распутина: – "святой" мог внушить ему, – думал он, – лишь "божественную" волю; – при этом слабовольным монархом совершенно упускалось из виду, кто именно внушил ему прежде всего веру в "святость" самого гипнотизера.

"Подвергающийся внушению, – учит проф. Авг. Форель, – получает такое впечатление, как будто не только воля гипнотизирующего, но и его собственная диктуют ему данное стремление или желание, которое загипнотизированному чрезвычайно приятно или, по крайней мере, является неизбежным для него и обязательным. В чувстве поддающегося влиянию, что особенно свойственно женщине, есть своего рода удовольствие, которое нередко сочетается с пассивными чувствами половой любви, большей частью у женщин" 97.

Этими последними словами А. Форель как бы подсказывает нам уже разгадку, почему именно Александра Федоровна была всегда первой в послушании "старцу", не только сама повинуясь ему рабски, но внушая такое повиновение и своему "благоверному".

Эти же слова А. Фореля подтверждают и определение Распутинского гипнотизма, сделанное академиком В. М. Бехтеревым в его статье "Распутинство и общество великосветских дам" 98.

"В заключение скажу, – говорит Бехтерев в этой статье, – что если кто и хотел бы понимать всё, что известно относительно покорения дам высшего общества грубым мужиком Распутиным, с точки зрения гипнотизма, то он должен не забывать, что, кроме обыкновенного гипнотизма, есть еще "половой" гипнотизм, каким очевидно обладал в высокой степени старец Распутин".

Насколько известно, "старец" никогда не прибегал, в целях внушения, к усыплению своих невольных "пациентов". Но усыпление, в сущности, и не нужно вовсе при внушении, для того, чтобы имел место гипноз. – Нет разницы между внушением наяву и гипнозом – учил А. Форель еще в самом начале этого века (см. Der Hypnotismus und die suggestive Psychotherapie). "Как гипнотизм, так и внушение в состоянии бодрствования должно считать однозначащими" – повторяет он вновь в своем исследовании "Половой вопрос" 99.

"Силою гипнотизировать и внушать, – говорит д-р G. Sticker, – обладает всякий, кто имеет силу или дерзость импонировать, приказывать, укрощать, но в особенности тот, кто бессознательно, но непоколебимо верил в свое призвание повелевать, а вместе с тем умеет быстро уловить слабость воли, подчиняемость и сумеречность в другом "я" и кто обладает тактом и опытом, чтобы использовать слабость противника" 100.

Можно подумать, что д-р G. Sticker, в этом психологическом портрете, имел перед собой моделью самого Распутина: – так подходит всё сказанное в этом абзаце к характерным чертам нашего сибирского "чародея".

К сказанному не мешает прибавить, что, по научным наблюдениям того же G. Sticker, – "вера в сверхмогущество посторонней воли способствует происхождению гипноза", и что успех последнего порой зависит, по словам того же автора, "от хитрости гипнотизера" 101.

Как известно, знаменитый Mesmer не напрасно надевал, на заре суггестивной терапии, лиловую мантию при своих опытах магнетизма и вооружался, приступая к ним, "волшебным жезлом". – Это импонировало, это очаровывало его пациентов так же, как и всё поведение этого хитрого актера! – ведь еще в XVIII веке Charles Batteux (первый пустивший в ход слово "переживание") определил игру актера как своего рода внушение 102.

Если мы будем придерживаться наиболее общего определения понятия "внушения", данного В. М. Бехтеревым в его труде "Внушение и его роль в общественной жизни", т.-е. будем обозначать этими словами психическое воздействие вообще, то мы несомненно (и совершенно правильно) увидим в искусстве актера могучее средство внушения.

Не прибегая к усыплению в практике своего гипноза, Распутин, как бы компенсируя этот метод, широко, по-видимому, пользовался, в целях вящего внушения, искусством, "оставляющим удел актера. – В этом и заключалась, главным образом, та "хитрость гипнотизера", на которую указывает G. Sticker, как на одно из средств успешного гипнотизирования.

"Удивительно у него подвижное и выразительное лицо", – говорит Е. Джанумова о Распутине 103, всматриваясь в него, словно вправду перед ней был не "подвижник", а самый типичный актер "с лукавой добротой и лаской", с глазами, у которых "так разнообразно их выражение" и т. п. 104.

О том, что Распутин считался целым рядом лиц, не поддавшихся внушаемой им "святости", определенным "шарлатаном", т.-е. актером-фигляром, выступавшим в роли чудодея, – об этом так же хорошо известно, как и о "притче во языцех", какой служил сам "старец" в последние годы царствования. Романовых.

Актером называет и как актера трактует Распутина прекрасно знавший его С. П. Белецкий в своих записках. – Говоря о той поре жизни Распутина, когда последний решился стать не монахом, как хотел того раньше, а странником и святошей-юродивым, что было более ему по душе и скорей подходило ко всему складу его характера, – Белецкий пишет: "очутившись в этой среде в сознательную уже пору своей жизни, Распутин, игнорируя насмешки и осуждения односельчан, явился уже, как "Гриша провидец", ярким и страстным представителем этого типа, в настоящем народном стиле, будучи разом и невежественным и красноречивым, и лицемером и фанатиком, и святым и грешником, аскетом и бабником, и в каждую минуту актером" 105.

"Присмотревшись к Распутину, – говорит в другом месте Белецкий, – я вынес убеждение, что у него идейных побуждений не существовало и что к каждому делу он подходил с точки зрения личных интересов своих и Вырубовой. Но в силу свойств своего характера, он старался замаскировать внутренние движения своей души и помыслов. Изменяя выражение лица и голоса, Распутин притворялся прямодушным, открытым, не интересующимся никакими материальными благами, человеком вполне доверчиво идущим навстречу доброму делу, так что многие искушенные опытом жизни люди, и даже близко к нему стоящие лица, зачастую составляли превратное о нем мнение и давали ему повод раскрывать их карты" 106.

"Будучи скрытным, подозрительным и неискренним, – прибавляет Белецкий к характеристике Распутина как актера в жизни, – умея носить на лице и голосе маску лицемерия и простодушия, он вводил этим в заблуждение тех, кто, не зная его (а таких было много, в особенности из состава правившей бюрократии), мечтал сделать из него послушное орудие для своих влияний на высокие сферы" 107. Несколькими страницами дальше Белецкий подробно рассказывает, как Распутин "играл свою роль, желая выяснить, к чему клонились "настояния" того же Белецкого 108, и приводит убедительный пример, насколько этот лицедей был неискренен в своих отношениях к высоким особам и как он старался в каждом случае найти возможность подчеркнуть им, что все его помыслы и действия направлены исключительно к служению их интересам, доходящему до забвения им даже своих личных обязанностей к семье или родным 109.

Всё заставляет думать, что и вправду это был крайне талантливый и крайне искусный, несмотря на свою доморощенность, актер-самородок, понимавший не только сценическую ценность броского костюма "мужицкого пророка" (всех этих вышитых рубах цвета крем, голубых и малиновых, мягких особых сапог, поясов с кистями и т. п.), но и ценность особой, подобающей "пророку" "божественной речи". (Из дальнейшего будет ясно видно, какой именно идеал предносился в творческом воображении этого "актера".)

Касаясь "нарочито нелепого" языка записок и телеграмм Распутина – М. Н. Покровский справедливо замечает в предисловии к "Переписке Николая и Александры Романовых": "Не может быть, чтобы "божий человек" не умел говорить понятно по-своему, по-крестьянски, – но и ему, и его поклонникам обыкновенная человеческая речь показалась бы отступлением от ритуала. И только, когда житейская проза очень уж хватала за живое Распутина – как это было, когда призвали на войну его сына, – его стиль унижался до обыкновенной человеческой речи" 110.

О том, что в своей беседе, под влиянием вина, Распутин унижался порой (словно и вправду актер-забулдыга!) и до скотской речи, непристойной его "высокому призванию", – об этом знает целый ряд свидетелей его кутежей "до бесчувствия" 111, до буквального "положения риз", как это было, например, при попойке у "Яра" (см. 1-ю главу настоящего очерка). И недаром, когда он хотел "импонировать", ему приходилось быть сдержанным в предательском вине (in vino veritas!). – На первых наших обедах, – рассказывает Белецкий, – Распутин бывал сдержан в вине и даже пытался вести беседы в духе своих "размышлений"; но затем Комиссаров установил с ним сразу дружеские разговоры на "ты" и отучил его от этой, по словам Комиссарова, "божественности". Это понравилось Распутину, и он с того времени перестал нас совершенно стесняться и, приходя в хорошее настроение, приглашал нас обычно поехать к цыганам 112.

Здесь рядовой истолкователь тайны Распутинского "влияния" может смело, пожалуй, поставить точку, считая в общих чертах эту тайну разоблаченной: Распутин гипнотизер, шарлатан, актер-лицемер, развратник-христолюбец, импонирующий сексуально в нравственно-шаткой среде, где "половой гипноз" легко находит жертв среди ханжей-дегенератов и т. п.

Так, или приблизительно так, и раскрывается в сущности "тайна Распутина" такими мемуаристами, как С. П. Белецкий, Морис Палеолог, В. М. Пуришкевич, Курлов и т. п.

Мы, однако, вряд ли можем так легко удовлетвориться приведенными здесь данными. – Были при дворе Романовых и до Распутина всевозможные гипнотизеры и "актеры в жизни", искушенные в ролях "пророков" и "святых" (вроде m-r Филиппа, например) и шарлатаны-целители (вроде "доктора" Бадмаева например), и всевозможные христолюбивые "блаженные"-юродивые (вроде Мити Колябы, например), и "чудотворцы" (вроде Иоанна Кронштадтского), и лица, обладавшие, как будто, недюжинными половыми чарами или верней "внушительным" соблазном, близким к гипнозу (та же Вырубова, тот же Саблин), – но никто из них не только не сумел добиться "положения", равного Распутинскому, но и помыслить об этом не смел, довольствуясь лишь теми "крохами", какие падали им в рот с "высочайшей" трапезы.

В Распутине – опять-таки – не только сосредоточивались все те данные, какими, каждым в отдельности, обладали порой временные или постоянные фавориты Романовых, но – что неизмеримо важней – заключалось нечто специфически ему свойственное, нечто или чуждое его соперникам или мало у них развитое, нечто, обеспечивавшее Распутину выдающийся успех влияния, что называется, "наверняка".

Это "нечто" состояло в чем-то абсолютно "настоящем" у Распутина, примешивавшемся к "наигранному" у него и обусловливавшем для нервно-неуравновешенных и слабовольных людей какую-то непререкаемо-импонирующую "правду".

В чем же заключалось это колдовские "нечто" у Распутина? это "настоящее" у него? эта его подлинно-что "сокровенная" тайна?

Ответ на этот вопрос скрывается в сущности первичного драматического феномена.

До тех пор, пока, мы будем относиться к "актерству" Распутина с привычной современному обывателю вульгарной точки зрения, – мы мало подвинемся в разрешении интересующего нас вопроса.

Но как только мы вспомним о первоначально-культовом значении "маски", в смысле дичины божества, надевавшейся служителем его в целях посильного самоотождествления с ним, – мы сразу же подойдем к той точке зрения, с которой тайна Распутина, и в частности тайна его лицедейства, получает должное освещение.

Маска в новейшем значении этого слова "есть результат извращения и профанации древнего священного лицедейства" – учит одна из спорад Вячеслава Иванова 113. – Эта наша маска не имеет ничего общего с той культовой личиной, в которой, например, у греков, при служении Дионису, заключалась подлинная религиозная сущность.

Понять "маску" Распутина, вернее – основную его личину и основное его настроение, этой "маской" обусловленное, – значит раскрыть основную тайну его поведения, тайну самоуверенности этого поведения и, наконец, мощного гипноза, связанного с этим поведением для лиц, желавших видеть в Распутине прежде всего его "маску" и главным образом его "маску", а не его самого, терявшегося за "маской", составлявшей как бы его "сущность".

"Видеть самого себя преображенным в своих собственных глазах и затем поступать так, как будто действительно ты вошел в тело и характер другого", в этом, – как мудро формулировал Фр. Ницше, – и заключается "первичный драматический феномен" 114. – "Надевший маску (как культовую личину), поистине отождествляется, в собственном и мирском сознании, с существом, чей образ он себе присвоил. Таков изначальный мифологический смысл маски", – поясняет Вяч. Иванов 115.

Этот "первичный драматический феномен", это изначальное значение "мифологической маски" мы можем легко объяснить путем самовнушения роли "божества", "святого" или "героя", – "маски" гипнотически действительной затем, в качестве "сущности", для лиц таящих в себе предрасположение к подобному гипнозу.

О том, что Распутин играл роль "святого", более того – новоявленного "Христа", – в этом мы можем убедиться из всего описания его "жития", "чудес", "пророчеств", "изречений" и наконец из его неоднократных внедрений в сознание других (например, того же Илиодора), что вот, мол, даже царь и тот его уже признал Христом, и царица тоже, и др.

В этой роли мы должны признать основную личину Распутина, ту "мифологическую маску" его, о которой, как о культовой ценности огромного религиозного значения, говорит нам Вяч. Иванов в одной из своих спорад.

Только при предположении, что Распутин был религиозно убежден в отождествлении себя, если не в тождестве своем, с "святым" и даже с "Христом", можем мы понять ту сбивающую с толку свободу личного поведения, которой он почти бравировал, зная, что "святому", а тем более "богу", все позволено, "ему, как праведнику, закон не лежит", – говорят, например, хлысты 116.

Надо быть или круглым дураком, или фанатично верующим в себя как в "бога", чтобы, без малейшего удержу, разъезжать по ресторанам и кутить там "напропалую" всю ночь, посещать открыто салоны "монденок" и "деми-монденок", публично "дебоширить", напившись до-пьяну, и вообще позволять себе все то, что позволял себе Распутин. – Шарлатан, конечно, так не поступал бы! шарлатан держался бы "Тартюфом", "тише воды, ниже травы" перед сонмом взыскательных критиков! Не надо обладать особенным умом, чтобы понять, как должен вести себя "святой" или "бог", раз желаешь импонировать, прикинувшись тем или другим! "шкурный интерес" подскажет даже пьянице хорониться келейно со своими грешками, а не выставлять их напоказ.

Другое дело, если являешь собой "первичный драматический феномен", т.-е. отождествляешь себя с "богом", "мифологическую маску" которого носишь, фанатично в него веруя! Тогда, понятно, "никакие законы для тебя не писаны", кроме твоих личных, "божественных", и нет тебе никакого дела до "шумного света", с его взглядами на добропорядочное поведение настоящего "святого" или "бога".

При таком отождествлении себя с "маской", наблюдается явление очень близко подходящее, по-видимому, к так называемому в психологии "двойному сознанию", на которое еще в середине прошлого столетия обратил внимание Шредер фан-дер-Кольн. При "двойном сознании", как известно, имеет место "ненормальное психическое состояние, при котором в одном лице слагаются два совершенно различных и независимых друг от друга сознания" 117. Патологические случаи такого "двойного сознания", по наблюдению д-ра, Weygandt наблюдаются большей частью на эпилептической и истерической почве 118.

Если мы вспомним из жизни Распутина такие случаи, как его обморочное состояние, с сопровождением обильного пота вслед за "воскрешеньем" Вырубовой, его помертвение (припадок) перед "пророчеством" Е. Джанумовой о спасении ее племянницы и целый ряд случаев его болезненных невоздержанностей, – мы будем вправе предположить у знаменитого "старца" ту истеро-эпилептическую "одержимость", на почве которой психиатрия констатирует возможность "двойного сознания", столь близкого сознанью отождествляющего себя с "мифологической маской".

Но здесь естественно напрашиваются два очень важных вопроса, без разрешения которых наше объяснение "тайны Распутина" может показаться вдумчивому скептику произвольным утверждением. – Да был ли в самом деле Распутин настолько религиозным типом, чтоб отождествлять, в фанатичном самовнушении, себя со своей "божеской маской"? А если да, то как понять и как связать его эротику, его плотский разврат, его ничем не ограниченные половые излишества с положеньем твердо верующего в себя святого, если не бога?

Я позволю себе ответить сначала на второй из напрашивающихся здесь вопросов.

Возбуждение полового инстинкта, в связи с религиозной экзальтацией и вообще с молитвенным подвигом – общеизвестный факт, хотя еще и недостаточно до сих пор разъясненный. – "Художественное делание молитвы Иисусовой, – говорит епископ Феофан Затворник, – иного ввергает в прелесть мечтательную, а иного, дивно сказать, в постоянное похотное состояние". (Собрание писем святителя Феофана, М.,.1901 г., т. 7, стр. 87). По его же словам, теплота ("теплое чувство"), сопровождающая сосредоточенную в сердце молитву, нередко соединяется "с сладостью похотною". (Письма. Тамбов 1897, стр. 317.) "Какое странное явление, – говорит епископ Игнатий (Брянчанинов), по-видимому, подвижник занимается молитвою, а занятие порождает похотение, которое должно бы умерщвляться занятием" (Сочинения, т. 2. СПБ, 1865, стр. 354.)

Связь половою чувства с религиозным вскрыл, – еще задолго до Фрейдовского учения о сублимации первого из них во второе 119, – проф. Р. Краффт-Эбинг, полагавший, на основании ряда исследований, что "религиозное и половое состояние аффекта обнаруживают на высоте своего развития единогласие в качестве и количестве возбуждения и могут поэтому соответственным образом викариировать", при чем "оба могут, при патологических условиях, перейти в жестокость" 120.

О "склонности человека связывать свою эротику с религией, приписывая первой божественные источники и выдавая ее за продукт веления свыше", говорит определенно проф. Форель во II томе своего исследования "Половой вопрос".

О том, что Распутин являл крайне красноречивый пример подобной "склонности", мы легко убеждаемся из примеров его "житиях (см. гл. II настоящего очерка), в коих он объяснял жертвам своего сладострастия освящающее значение своих "прикосновений".

Словно имея в виду самого Распутина, отталкивающая эротика которого заставляла даже филеров (охранников) вспоминать с омерзением о виденных ими, по долгу службы, проделках этого "святого" 121, Форель поучительно для нас замечает; "не свободна от половых представлений и жизнь святых, при чем нередко в самой отталкивающей эротической форме" 122.

Отметив, что у французских психиатров имеется даже специальный термин "delire erotico-religieux", Форель опять-таки, словно метя как раз в Распутина, замечает, что "лица безусловно психопатические и истеричные всегда воздействовали на судьбы народов, при чем это могло быть объясняемо главным образом гипнотизирующим влиянием представлений на половой и одновременно религиозной почве" 123. При этом, – продолжает Форель (подкрепив свой домысел исторически заверенным примером), – характернее всего то, что сами больные находятся прежде всего под патологическим непосредственным влиянием их же собственных бредовых представлений, и притом в столь сильной степени, что вдохновляются до крайней степени, приобретают фанатизм пророков и развивают такую колоссальную энергию, которою единственно и оправдывается их колоссальное воздействие на массы. При этом безответственная самоуверенность, вера в собственную непогрешимость, пророческие приемы, – все это настолько импонирует толпе, что она идет вслед за ними, экзальтированная и загипнотизированная, подчиняя свою волю и свои поступки желаниям и прихотям психопата. С безумием в этих случаях весьма часто сочетается и самый низменный эротизм, прикрытый, однако, религиозным экстазом и не обнаруживаемый окружающими, которые убеждены в чистоте всего их окружающего, ибо в этом же убежден и сам увлекший их психопат" 124.

В результате своего исследования, Форель приходит к заключению, что "мы можем... в зависимости от половых чувств данного пророка или основателя религиозного учения, определить и его религиозное нововведение" 125.

Отсюда понятно, почему я предпочел ответить сначала на вопрос о совместимости плотского разврата с истинной религиозностью, а потом уже на первый из поставленных нами вопросов: был ли в самом деле Распутин подлинно религиозным типом?

. Простое, даже беглое ознакомление с половыми причудами Распутина, вроде страсти окружать себя многими женщинами, словно священным "вакхическим хороводом", страсти унижать их всячески (мытьем ног, вождением в баню и пр.), страсти проявлять реально или символически жестокость к ним (бичеванье женщин, похлопыванье их рукою) и т. п. – приводит мало-мальски сведущего в половых извращениях критика к квалификации развратника Распутина, как садиста.

Если это так, – а в том порукой всё плотское "житие" Распутина, – и если прав Форель, что в зависимости от "половых чувств" данного лица определяется и его "религиозное нововведение" – мы должны предположить, что Распутин должен был естественно облюбовать такой религиозный уклад, в коем притягательный для садиста момент доминирования "яко бог" над окружающими, в частности – над женщинами, был бы непререкаемо ясно выражен.

Такой религиозный уклад Распутин мог найти уже в готовой форме у хлыстов секты, где главное "нововведение" могло ограничиться разве что провозглашением, наравне с другими жившими раньше "Христами", и себя "Христом", согласно хлыстовскому учению, что Христос не только "может входить с нами в общение", но "может даже вселяться в нас" 126.

Если мы найдем убедительные данные для подтверждения стоустной молвы о том, что Распутин был действительно хлыст, – мы тем самым найдем верный ответ и на поставленный нами выше вопрос о подлинной религиозности Распутина, так как психологически немыслимо (до полного абсурда) быть сектантом и в то же время неверующим ханжой или даже мало-верующим.

"Мы желаем сильной власти, – сострил в 1915 г. В. И. Гурко (на одном из московских заседаний Всер. Зем. Союза), – мы понимаем власть, вооруженную исключительным положением, власть с хлыстом, но не такую власть, которая сама находится под хлыстом" 127.

"Это клеветническая двусмыслица, направленная против тебя и нашего Друга", писала Александра Федоровна Николаю II после цитаты приведенных слов Гурко 128.

Действительно ли это – "клеветническая двусмыслица"? Имеем ли мы в самом деле основание утверждать принадлежность Распутина к хлыстовской секте?

Этот вопрос, между прочим, сильно занимал. С. П. Белецкого в бытность его директором департамента полиции: Вот что он сообщает по этому поводу в своих, безусловно "проливающих свет" на хлыстовскую тайну Распутина записках: "Из имевшихся в делах канцелярии обер-прокурора святейшего синода сведений, переданных секретно мне директором канцелярии г. Яцкевичем, несомненным являлся тот вывод, что Распутин был сектант, при чем из наблюдения причта села Покровского, родины Распутина, явствовало, что он тяготел к хлыстовщине... Установить на основании фактических и к тому же проверенных данных несомненную принадлежность Распутина к этой именно секте не удалось тем более, что Распутин... был крайне осторожен, никого из своих односельчан не вводил в интимную обстановку своей жизни во время приездов к нему его почитательниц и филерное наблюдение к себе не приближал. Ввиду этого я принужден был, секретно даже от филерного отряда и местной администрации и сельских властей, всецело бывших на стороне Распутина, поселить на постоянное жительство в селе Покровском одного из развитых и опытных агентов и приблизить его к причту. Из донесений этого агента... для меня было очевидным уклонение Распутина от исповедания православия и несомненное тяготение его к хлыстовщине, но в несколько своеобразной форме понимания им основ этого учения, применительно к своим порочным наклонностям. Проникнуть несколько глубже в тайны его бани мне в ту пору не удалось... Познакомившись затем лично с Распутиным и заручившись доверчивым его к себе вниманием, я, продолжая интересоваться духовным мировоззрением Распутина, укрепился в вынесенных мною ранее выводах. Поддерживая в обиходе своей жизни обрядовую сторону православия и безапелляционно высказывая, даже в присутствии иерархов, свои далеко не авторитетные мнения по вопросам догматического характера, Распутин не признавал над своею душою власти той церкви, к которой он себя сопричислял; вопросами обновления православной церковной жизни, к чему его хотел направить г. Папков, не интересовался, а любил вдаваться в дебри церковной схоластической казуистики; православное духовенство не только не уважал, а позволял себе его третировать, никаких духовных авторитетов не ценил даже в среде высшей церковной иерархии, отмежевав себе функции обер-прокурорского надзора, и чувствовал в себе молитвенный экстаз лишь в момент наивысшего удовлетворения своих болезненно-порочных наклонностей. Мне лично пришлось, бывая на воскресных завтраках-чаях Распутина в ограниченном кругу избранных, слышать своеобразное объяснение им своим неофиткам проявления греховности. Распутин считал, что человек, впитывая в себя грязь и порок, этим путем внедрял в свою телесную оболочку те грехи, с которыми он боролся, и тем самым совершал "преображение" своей души, омытой своими, грехами" 129.