Текст книги "Карандаш"
Автор книги: Н. Румянцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Румянцева Н М
Карандаш
Н.М.Румянцева
Карандаш
Когда Карандаша спросили, доволен ли он своей судьбой на манеже, он улыбнулся: "Никогда не задавайте такой вопрос человеку, который в семьдесят лет решил стать серьезным. Сорок лет я шутил на манеже. Теперь пришло время разобраться, над кем и над чем я шутил. Конечно, я сказал не все. Но все, что я сказал, я хотел, чтобы было современно. У каждого вида искусства свой путь к истине, а у каждого художника свой путь познания истины. Я выбрал смешной путь".
Карандаш – очень известный клоун. О нем рассказывают легенды, о нем ходят анекдоты, о которых он даже не подозревает. Существует несколько его биографий, помимо той, которую он сам рассказал в своей книге. У него такая судьба, что каждому кажется, что он знаком с судьбой артиста лично. Наверное, потому, что жизнь клоуна XX века тесно переплетается с жизнью зрителей.
Ничего не поделаешь, так построен мир, – зрителям всегда хочется знать о клоуне непременно больше, чем он сам знает о себе. Это и называется популярностью, которую никто не смог бы объяснить ни действительной биографией клоуна, ни даже его творческими успехами. Очевидно, секрет популярности – прежде всего секрет времени.
Мне кажется, есть строгая закономерность в появлении и уходе с арены популярных клоунских масок. Цирк, как всякое искусство, глубоко связан со всеми событиями времени. И, конечно, Карандаш – очень большой и многоплановый артист. Но, чтобы на протяжении четырех десятилетий сохранить популярность, необходимо, чтобы талант клоуна был всегда неожиданным, а клоунская маска-гибкой и подвижной. Итак, на арене Карандаш.
...Публика уже на местах. Публика ждет. Музыканты антимузыкально настраивают свои инструменты. Но вот прожектора направляются на них, и музыканты смолкают. Но ненадолго. Взмах палочки – и грянула очень бодрая увертюра. Сейчас на ковре появятся клоуны. А в конце клоунского парада выйдет Карандаш. Или выедет на тележке, которую везет осел.
Так и есть: Карандаш выезжает на тележке. Тележка двигается до середины манежа. Осел внезапно останавливается как вкопанный. Карандаш просит его, понукает, щелкает вожжами. Бесполезно. Инспектор манежа требует, чтобы Карандаш освободил манеж:
– Проезжайте! Проезжайте!
– Да не нервируй меня, – отвечает Карандаш, а сам нервничает под грозным взглядом инспектора. Осел – ни с места.
– Вот осел-то! – говорит Карандаш и взмахивает кнутом.
Инспектор перехватывает его руку: бить осла нельзя.
Идет мимический диалог: "То есть как нельзя?" – удивляется Карандаш. "Осел на то и осел, чтобы его уговаривали", – "Но ведь он не тронется с места, если я его не отхлестаю". – "Я вам уже сказал – не хлестать. Ну, хватит объясняться, проезжайте скорей". И тогда Карандашу ничего не остается, как выпрячь осла, усадить его в кресло на тележке, а самому впрячься. И уйти с манежа.
У популярных клоунов есть репризы, с которыми они выступают много лет. Публика, знающая их наизусть, тем не менее смеется, как будто видит их впервые. Потому что дело не в трюке, который является основой номера, и даже не в сюжете, а в ассоциативной наполнепности и глубине лучших клоунад. И чем шире круг ассоциаций, чем глубже они затрагивают психологию современников, тем дольше живут. Иногда зрители сетуют, что в цирке показывают клоунады, которые видели еще наши бабушки. Но часто эти сетования бывают несправедливы. Действительно, темы, сюжеты, трюки как будто те же, однако повороты и характеры этих сюжетов меняются, и сами темы наполняются иной информацией.
Вот, например, что видели бабушки и дедушки в начале века. Когда на бульварах Парижа появилось несколько колясок с кучерами-женщинами, в цирке пользовалась успехом такая сценка. На арену выезжал экипаж, за кучера сидела женщина, а пассажиром был элегантный господин. На середине манежа экипаж останавливался. И сколько кучер-женщина ни понукала и ни подстегивала лошадь, экипаж не двигался. И тогда галантный пассажир вылезал из экипажа, выпрягал лошадь, впрягался вместо нее и увозил экипаж. Женщина улыбалась и подстегивала кнутиком своего нового "коня"... Здесь были и конкретная злоба дня и истинно французское решение вопроса. Этакая цирковая формула галантности.
Трудно сказать, была ли известна Карандашу эта парижская улыбка, да это и не важно. Он повторил трюк, но вызвал совсем другие ассоциации.
Благодаря точности выбранных символов и иной конструкции реквизита получилась совсем иная формула. Уравнение несложное: параллельные оглобли читаются как знак равенства между ослом и пассажиром, сидящим на тележке. И, действительно, когда они меняются местами, равенство не нарушается тележка двигается. Вывод? Во-первых, человек, который разрешает ослу кататься на себе, не умнее осла. Во-вторых, он этого заслуживает. Человек, который сажает себе на шею осла и думает, что он нашел выход из положения, не думает вообще. Если бы Карандаш впряг в свою тележку не осла, а лошадь, медведя, любое другое животное, пропал бы весь эффект. Именно осел символ глупости и тупости. Если бы не обитое кожей кресло, установленное на тележке, в которое садится осел, в подтексте сценки еще можно было бы сомневаться. Но философское содержание сценки этим не исчерпывается. В том-то и прелесть лучших клоунад – их ассоциативная возможность огромна.
Карандаш вообще очень тщательно выбирает реквизит, он тонко чувствует, что в данном случае подойдет. Клоунские сценки очень лаконичны, каждая деталь должна быть продумана. Точно выбран реквизит и для номера "Случай в парке", который клоун считает своим лучшим произведением. Но о нем ниже.
Без клоуна не было бы ни циркового спектакля, ни цирка. Это он нанизывает номера программы на свое выступление. Его выход может сделать любой посредственный номер очаровательным. Это как мазок мастера на картине ученика. Клоун находит для номера второй смысл. Он может спасти номер или уничтожить его. Но клоун добр. Он выходит со своими репризами не перед номером, а после него.
А представьте себе, что все было бы наоборот. Вот Юрий Никулин собирается поднять гирю, вынесенную тремя униформистами. Он долго подготавливается, разогревается, разминает мускулы, обтирается полотенцем, как это делает штангист-спортсмен. Наконец, раскачиваясь от напряжения, он поднимает гирю. И в тот момент, когда публика ему почти поверила, Никулин флегматично опускает гирю, еще раз быстро поднимает ее одним мизинцем и шлепает ею по голове своего партнера Шуйдина. Гиря отскакивает, как мяч. Какой силач может выйти после этого и подготавливаться к трюкам, чтобы публика не хохотала и не строила догадки об истинном весе его штанги?
Какой фокусник покажет всерьез трюки "распиливание" или "прокалывание кинжалами" после того, как клоун уже показал нам, как это делается, закрывшись куском материи и подставив вместо головы кочан капусты?
Карандаш громко объявляет: "Фокусы!", вынимает из кармана бутылку, лист газеты, демонстративно заворачивает бутылку в газету, делает пассы, улыбается. Еще раз говорит: "Фокусы!" – и разворачивает газету. Бутылка исчезла. А когда он раскланивается и отступает в сторону, бутылка вываливается из-под брючины на пол. Как это же после клоуна делать фокуснику, если вся разница в том, что он не выронит бутылку?
Древние иллюзионные аттракционы – "сжигание на костре", "распиливание", "отрубание головы" – нагоняли ужас на зрителей. Все эти чудовищные "казни" попробовали на себе клоуны нашего столетия. Они взглянули на них с иронией – это еще не худшее, что может произойти.
И иллюзионный жанр подчинился точке зрения клоуна. Редко какой иллюзионист работает теперь всерьез.
Для клоуна нет ничего недоступного. Карандаш взобрался на канат под самый купол, походил по нему в своих огромных ботинках – и выступление канатоходцев уже не выглядит таким опасным.
Похоже, что клоун смеется над цирком вообще. Но это не совсем так. В кинематографе комическая фигура действует в соответствии с сюжетом, она смешна в рамках этого сюжета. А в цирке? В цирке комическим сюжетом является сам клоун. И все зависит от позиции, взглядов и вкуса, от творческой сути клоуна.
Так, например, в номера с дрессированными хищниками Карандаш, как правило, не вмешивается. Хотя и здесь он мог бы найти способ избежать опасности. Много лет назад он собирался войти в клетку ко львам Бугримовой, чтобы разыграть какую-нибудь сценку, похожую на эпизод из фильма "Цирк". Придумали, как клоун прячется под тумбу, стоящую в клетке в самом начале аттракциона, как потом вылезет из-под нее. Но шутка не состоялась. И не потому, что львы во время репетиций чувствовали его присутствие под тумбой и нервничали. А скорее потому, что клоун не увидел ничего смешного в том, что животные живут в тесных клетках, а во время выступлений прыгают и танцуют под музыку. Карандаш считает, что печальное передразнивать нельзя... Но это его частный взгляд. На все это можно посмотреть и иначе.
Я уже сказала, что клоун находит для номера второй смысл. И исполнители любят, когда коверный как-то вмешивается в их выступление. В таком случае он доброжелательно подчеркивает всю сложность работы артистов и искренне готов быть глупее других, а если претендует быть на равных, то, как правило, остается в проигрыше. Своим "я" он подчеркивает, что происходящее необыкновенно. Ну, а если он выходит после, то тут уж высмеивает номер, как ему нравится.
Французский историк цирка Тристан Реми вспоминает такой эпизод. Когда Сара Бернар пришла в цирк посмотреть, как сцену смерти Клеопатры в ее исполнении пародирует знаменитый клоун Футтит, за кулисами началась паника. Все помнили, как она исхлестала кнутом Мари Коломбье, высмеявшую ее в "Мемуарах Сары Барнум". Можно было предвидеть реакцию актрисы, когда она увидит свой шедевр в исполнении клоуна. Футтит выходил в таком же рыжем парике и удачно имитировал движения актрисы. Только его Клеопатра, красиво умерев, вскакивала и пускалась в пляс. И весь Париж, накануне рыдавший на спектакле великой актрисы, на другой день над "ней" же смеялся в цирке... Сара Бернар сидела, не проронив ни слова. Но когда Футтит начал плясать, она не выдержала и рассмеялась...
Мы остановились на том, что клоун – сам по себе комический сюжет цирка. Он наиболее подвижная фигура, наиболее воспринимаемая, он не зависит от рамок спектакля и сам создает преценденты смеха. И все, что зрители видят: печаль, смех, радость – словом, все переживания непосредственно и обязательно связаны с характером клоуна. От того, как он высмеет, спародирует номер, зависит отношение зрителей к этому номеру. Публика часто не знает, какие номера включены в очередную программу в цирке, но идет посмотреть на клоуна. И даже если заранее знает, что программа малоинтересна, все равно идет в цирк ради клоуна. (Разумеется, я имею в виду программы, в которых участвуют популярные клоуны).
В кинематографе и в театре режиссер учитывает индивидуальность комика, но не в такой степени. Режиссер цирка строит свою программу, учитывая прежде всего индивидуальность клоуна. Клоун – комическая константа, без которой ни один автор, ни один режиссер не может построить спектакль.
Это тоже касается только популярных клоунов. Любой замысел режиссера клоун может изменить немедленно. Но если клоун – не индивидуальность, ему можно давать любые написанные кем-то репризы и объяснять, как их делать. В таких случаях клоун, как правило, быстро сходит и становятся заурядным персонажем циркового спектакля.
Клоун безошибочно ощущает, что к лицу его комическому персонажу, а что нет; он сам быстро находит лучшее решение и отбрасывает ненужные варианты. Я ни в коей мере не умаляю заслуги режиссеров. Но когда речь идет о популярном клоуне, то, наверное, лучший режиссер для него тот, кто советует или замечает неточности во время репетиций, но никогда не настаивает и отказывается от собственных выдумок и находок, если они вызывают хоть малейшее сомнение у артиста. Какие бы дружеские отношения не связывали Карандаша с Борисом Александровичем Шахетом, а позднее с Марком Соломоновичем Местечкиным, чаще всего доверяя его интуиции, творческую инициативу они предоставляли ему.
Шахет, который много фантазировал и осуществлял пышные, красочные парады, завершая работу над очередным из них, говорил Карандашу: "А здесь ты для себя сам что-нибудь придумаешь". Например, в одном из торжественных парадов Шахета Карандаш придумал для себя такой выход.
...Уже прошла вся труппа с цветами в руках. Десятки специально приглашенных статистов в роскошных костюмах, десятки лошадей, украшенных султанами, две дюжины униформистов в парадной форме, шеренги фанфаристов и клоунский оркестр. Все они сопровождали колесницу, на которой стояла одна из артисток. Процессия удалилась, исчезла колесница, уполз длинный шлейф "звезды", манеж опустел. Только тянулась по полу еще какая-то веревочка. Она тянулась, тянулась и... закончилась тележкой, на которой сидел Карандаш. И теперь уже казалось, что вся эта торжественная процессия состоялась для того, чтобы выехал клоун на своей тележке... Трюк с прицепленной тележкой, конечно, не нов, но в таком помпезном прологе он был остроумной точкой и как бы давал совсем новый поворот состоявшемуся действию.
...Карандаш добрался уже до середины каната, подвешенного под куполом цирка, когда сопровождающий его канатоходец убежал, покинув его. Клоун остался совсем один. Глянул вниз – бездна. Испугался и закричал беспомощно: "Ма-а-а!" Смеются канатоходцы на мостиках, смеются зрители внизу. Смеются все. Рядом никого, Драма?... Но Карандаш обязательно должен повернуть драму к комедии. Порывшись в карманах, достал рулетку, смерил расстояние до сетки и успокоился. Цифра не так уж велика. Достал веревку, перекинул ее через канат и начал спускаться. Веревка перекинута неравномерно, один конец намного короче. Карандаш не был бы Карандашом, если бы не нашел еще одного "опасного" поворота, еще одного случая испугаться. И в тот момент, когда он уже готов торжествовать над канатоходцами, он летит вниз. Искреннее "ах!" зала. Он упал в предохранительную сетку. Вскочил. Жив! Только голова его совершенно поседела. Карандаш на дрожащих ногах спешит прочь. Оглянулся, смерил взглядом расстояние снизу до каната и еще раз безумно испугался.
Для того чтобы так ловко упасть с каната в сетку, нужна большая сноровка, годы репетиций. Тут кстати можно вспомнить первое падение Карандаша. Он упал с высоты всего лишь полуметрового барьера на арену плашмя и сильно ударился. Вернее, не упал, а сделал это нарочно, от беспомощности, чтобы хоть чем-то вызвать смех публики. Это было его первое самостоятельное выступление. И клоун шлепнулся буквально и фигурально. Его немедленно сняли с программы. Впрочем, тогда он еще не был Карандашом. Сначала он был Рыжим Васей с сильно нагримированным лицом, в рыжем парике, в клетчатых брюках. А потом – Чаплиным, в те годы, когда десятки Чаплинов развлекали мир.
Власть Чаплина оказалась так сильна, что другим клоунам конкурировать с ней было невозможно. И многие клоуны поняли, что смогут заслужить какой-то успех, лишь двигаясь в фарватере его славы. Они уже соревновались между собой только за честь быть лучшей копией Чаплина. Чаплины танцевали комические танцы, распевали на эстрадах куплеты, вертели на пальцах тарелочки, участвовали в номерах акробатов и гимнастов. И зрители принимали их с удовольствием, перенося на них частицу той любви, которую вызывал сам Чаплин.
Цирк, который так гордился независимостью своих клоунов, оригинальностью их масок, тоже не утерпел. Представления стали вести Чаплины, не говоря уже о комических персонажах в номерах. Соблазн быстрого успеха был слишком велик. И молодой клоун не удержался. Конечно, в училище циркового искусства, которое он окончил, ему говорили о творческой самостоятельности, о бесполезности подражаний. Слова, слова, слова. Все-таки, наверное, клоун начинается в тот момент, когда почувствует на арене свой успех. Это лучший его ориентир.
– Нельзя начинать поиски с костюма или грима. – утверждает Карандаш. Никакой самый яркий костюм или самый невообразимый грим сами по себе не вызовут смеха. Я часто убеждался, что, напротив, самый, казалось бы, обычный облик, самый простой костюм принимается зрителями, если в клоуне есть обаяние, если клоуна узнают. Ведь клоунский образ – это точный современный персонаж. И только, когда увидишь и услышишь своего героя, свой прототип где-то на улице, только тогда можно "примерять" его на себя. И уже искать для него костюм. А как стать оригинальным, я не знаю. Открытия в искусстве – всегда неожиданность и для окружающих, и для самого создателя. Подражать кому-то нельзя. Просто нет смысла.
Как-то я видел выступление молодого клоуна. Все смеялись, а мне было не смешно. Я не мог найти ни одной ошибки в его репризах, но, по-моему, что-то было не так. И даже когда выступает мой любимый Юрий Никулин, который все делает прекрасно, мне иногда кажется, что эти репризы надо делать иначе. Я начинаю ему объяснять, как это, на мой взгляд, должно быть. Он терпеливо выслушивает, говорит: "Да, да, конечно, Михаил Николаевич, я понимаю. Наверное, вы правы ". И все делает по-своему. Потом я снова его вижу и снова ему что-то говорю. И тогда я понимаю, что каждый клоун чувствует и выражает смех по-своему, сколько бы ему ни объясняли, что нужно так, а не эдак. Если тему, по-моему, надо выразить движением левой ноги, то Никулин уверен, что ему достаточно подморгнуть правым глазом. Впрочем, то, что было смешно вчера, уже не смешно сегодня. А может быть, меняется сам смех?...
...Но тогда он думал иначе. Карандаш вспоминает: "Одеваясь днем в чаплинский костюм, я фотографировался в разнообразных положениях, изучал себя в нем, добиваясь точно такого же внешнего вида, как на чаплинских снимках. Особенно занимали меня чаплинские брюки. Я пытался их сделать точно такими, как у Чарли Чаплина, – мешковатыми, со своеобразными "чаплинскими" складками. Я не знал, специально ли были сделаны эти складки или они свободно образовались, потому что костюм был сшит не по мерке. И я сделал эти складки специально, стараясь воспроизвести их в точности такими, как на фотографиях Чаплина, а затем по нескольку раз снимался в новом костюме, с целью увидеть себя в нем... Все это поглощало массу времени и сил и отвлекало от главного – от создания репертуара..."
Клоуну нужен успех сразу же, немедленно. Его талант должен получить признание, пока артист полон сил. Когда уйдет время, над которым он шутил, никому не будут интересны его шутки. И клоуны спешат. У других художников есть возможность создавать свои произведения для будущего, у клоуна такой возможности нет. И даже для актера драмы, талант которого тоже должен заслужить признание, пока он в расцвете сил, время более снисходительно. Он может переживать период неудач, но спасительный сюжет пьесы и окружающий его ансамбль актеров делают его неудачу менее заметной для публики. А клоун каждый вечер, хочет он или нет, должен выйти на арену перед двумя-тремя тысячами зрителей, как выходит на арену тореадор, и ему не простят ни осторожности, ни неуверенности, ни неточности. И он должен добиться успеха. Или же он погибает. Безвозвратно погибает в глазах сегодняшних зрителей. Только хорошая интуиция и вкус не толкнут клоуна на ложный путь во имя успеха.
Первая "коррида" окончилась для Карандаша позором. Он упал на арене, чтобы вызвать смех, и не знал, что делать дальше. Подоспевшие на помощь участники программы заняли публику и увлекли дебютанта за кулисы. Это было в 1930 году.
"Мне становилось ясно, – писал Карандаш, – что в ряде случаев, в целом характерных для советского цирка обстоятельств, маска Чарли Чаплина становилась помехой. Я начинал понимать также, что хотя бы и самое тщательное копирование известной, даже популярной комической маски не приведет меня к чему-либо заметному, большому, самостоятельному, к тому, чего ждет от меня зритель..."
Карандаш отказался от маски Чаплина. То, что для него было годами неустанных поисков, для нас уже можно сказать в одной фразе. В 1936 году он стал Карандашом и стал знаменит, в черном мешковатом костюме, в черной остроконечной шляпе, в рубашке в крупную клетку и с галстуком-веревочкой на шее.
В летнем парке стоит статуя Венеры Милосской. Рядом сторож подметает аллейку. Появляется человек в большой серой кепке, с тазом и березовым веником в руках. Распаренный в бане, он хочет посидеть на скамейке, отдохнуть. Но сторож прогоняет его. Он пришел не вовремя, к тому же скамейку недавно покрасили. Но человек в большой кепке – настойчивый человек. Он пробирается в парк и садится на выкрашенную скамейку. Теперь и его костюм, и руки, и кепка – все в зеленой краске. И человек, чтобы вытереть руки, достает из таза мочалку. Но роняет мыло. Скользкий кусок, будь он трижды неладен, выскальзывает из его рук несколько раз. И несколько раз человек поднимает его, пока... пока нечаянно не задевает и не опрокидывает статую Венеры. Венера разбивается на куски. Человек пытается восстановить фигуру, но путает ее части. Как он ни пытается сложить статую, у него ничего не получается. Не получается потому, что он никогда не обращал на нее внимания, никогда не видел, какой она была до того, как разбилась на куски. Да черт с ней, с этой идиотской статуей, подумаешь, Венера Милосская! Тут, чего доброго, сторож объявится. Человек трусливо оглядывается. Он спешит скрыться. Он запутался в своих подтяжках. Он прищемил ногу. Он... Так и есть – шаги и свистки сторожа. И человек быстро находит выход – он взбирается на пьедестал и принимает позу. Чем не Венера Милосская?! Правда, в серой кепке...
"Случай в парке" – лучший номер Карандаша, и каждое движение артиста сопровождается смехом. Но артист сознательно рассчитывает на смех зрителей, хотя подтекст сценки не такой уж веселый.
А конец у номера "Случай в парке" такой: человек в кепке встал на пьедестал. Он вытаскивает полу длинной белой рубашки из брюк так, чтобы она прикрывала его ноги, и прячет под рубашку руки. "Статуя" готова. Входит сторож. Видит обломки. Поднимает взгляд на пьедестал. Немая сцена... А дальше обычная клоунская погоня со всеми атрибутами: опрокинутой скамейкой, падающими штанами. "Кепка" бежит, за ней – сторож, размахивая метлой.
Суть номера не в справедливом наказании человека в серой кепке. И тем более не в пикантной путанице частей тела статуи, вызывающей смех зрителей. Если бы это было главным, номер прожил бы не дольше пустого анекдота.
Комедийные эпизоды, которые не поднимаются выше забавного трюка, быстро надоедают, если этот трюк является целью, а не средством выражения мысли, а "Случай в парке" шел изо дня в день двадцать пять лет подряд. Этот номер – разговор клоуна о красоте и об отношении к искусству.
Венера – олицетворение красоты, символ. Статуя Венеры Милосской прекрасное произведение искусства. И разбивает статую человек, имеющий о ней очень отдаленное представление. Он уничтожил ее в одну секунду. Но восстановить, как ни старался, не в состоянии. Он может только самого себя предложить в качестве эталона красоты.
Это номер о бережном отношении к искусству. Не каждый способен быть художником. И статую этот человек пытался собрать не потому, что ему ее жаль, а просто он боится сторожа, боится наказания. Его действиями руководит страх.
Невольно вспоминаются герои прославленных комедий – Победоносиков, Бывалов, Огурцов – временные вершители судеб в искусстве, которые кроили и перекроили все на свой лад и вкус, абсолютно ни в чем не разбираясь. Эта "кепка" тоже из того полка, и ее носителя легко представить в каком-нибудь учрежденческом кресле.
Лучшие клоунады Карандаша несут некоторую философскую нагрузку. Поэтому они долговечны. И новое поколение зрителей вкладывало в них новое содержание, хотя конкретный пустячок оставался прежним. "Случай в парке" единственный номер, над которым клоун работал очень долго и чрезвычайно тщательно.
В цирке и раньше, еще в прошлом веке, были антре со статуями, которые оживали и тузили клоунов, если они непочтительно с ними обращались. Но это были наивные проказы XIX века, и они резко отличались от "наивности" века XX. Карандаш это четко понял.
"Чтобы уничтожить красоту, – сказал однажды Карандаш, – нужно мгновение. Чтобы ее восстановить требуются столетия". Это утверждает клоун, искусство которого предполагает нарушение привычной гармонии, предполагает линии неожиданные для эстетики. Зрители смеялись. Смеялся Карандаш. Это был номер с бесконечным количеством деталей. Это было зрелище, и неожиданные для эстетики линии оказались настолько точными, что сомневаться в их эстетике не приходилось.
Здесь уместно сказать о "графике" костюма клоуна, хотя было бы правильнее ввести такое понятие – "графика клоуна", как, скажем, существует графика художника. Они очень близки. Автор в этом убеждался не однажды. И если предположить, что случилось бы непредвиденное и вдруг главный костюм клоуна XX века, его маска была бы затеряна, то по одной графике Пикассо можно было бы с абсолютной достоверностью восстановить этот костюм, эту маску. Я говорю не о картине "Семья Арлекина", не о том, что тождественно, адекватно, не о тех рисунках, где темой является цирк. Я имею в виду сами линии, тот контур, тот колорит, те тона – ироничные, смешные, мрачные, трагикомичные или печально-радостные – то есть то, как гениальный Пикассо мыслил своих персонажей...
Итак, номер Карандаша "Случай в парке" имел широкие ассоциации. Эмоции и фантазии зрителей сделали его долговечным. Но, помимо номеров с глубоким и философским подтекстом, в репертуаре Карандаша были и другие сценки, которые тоже очень точно попадали во время, но не имели глубокой и прочной основы. В цирке такие сценки называются злободневными, и живут они на арене ровно столько, сколько конкретная злоба дня беспокоит людей. Это может быть несколько дней или несколько месяцев. Обычно придумываются они очень быстро и не нуждаются в тщательной отделке. Однако если ни у кого не вызывает сомнения, что сама тематика номеров такого рода непременно и очень точно связана с событиями дня, то я хочу обратить внимание на то, что и режиссерское, и актерское решение подобных сценок у популярных клоунов тоже очень точно связано со временем. Сравним например, злободневную сценку из репертуара Виталия Лазаренко и сценку из репертуара Карандаша.
Шпрехшталмейстер. Кто дал Гоголю сюжет "Мертвых душ"?
Лазаренко. Отвечаю без промедленья:
Канцелярия совучрежденья.
Шпрехшталмейстер. Почему?
Лазаренко. Сидят там мертвые души
И бьют баклуши.
Шпрехшталмейстер. Почему кино называется "великий немой"?
Лазаренко. Потому что там много картин разных,
Но главным образом буржуазных.
Шпрехшталмейстер. Причем же здесь "великий немой"?
Лазаренко. А потому, что рабочий смотрит
на экран с тоской и говорит:
"Великий, но не мой..."
Или такая реприза:
Лазаренко. Эй, молодежь, садись за книгу!
Бери науку за бока.
И по-советски к знаньям прыгай,
Освоив технику прыжка!
(Клоун прыгает.)
Так выступал "красный народный шут" Виталий Лазаренко в 20-х годах. Для этого клоуна самый важным был приндип: "Утром в газете, вечером в куплете". Новостей было много, и он торопился рассказать их с манежа. Он очень торопился. И пользовался на арене теми же формами общения, какие наблюдал в жизни. Вся страна митинговала и дискутировала. Лазаренко вел себя на арене, как оратор. Он говорил громким и уверенным голосом, часто пользовался лозунгами, но не стремился проникнуть в суть явлений и вещей. Чаще всего он только говорил о них языком цирка, констатировал или утверждал. И с точки зрения его эпохи это было абсолютно верно. Время было такое – надо было агитировать.
А вот злоба дня, как ее понимал Карандаш. 30-е годы были годами рекордов, годами стахановского движения. Страна вершила индустриализацию. Разумеется, дело не обходилось и без липовых рекордсменов. Так порой вокруг маленького дела начиналась большая шумиха. А большое дело компрометировалось, опошлялось подобными действиями.
Карандаш не мог оставаться в стороне от подобных фактов и по-своему, по-клоунски их комментировал. Он выходил на манеж в сопровождении своей собачки. Доставал тарелку, нож, несколько сосисок. Оркестр играл бравурную музыку. Клоун неторопливо разрезал ножом сосиски на мелкие кусочки и раскладывал на тарелке. Наконец, все было готово. Барабаны выбивали парадную дробь. Манеж был исполнен торжественности. Сейчас совершится нечто экстраординарное, то, ради чего было столько приготовлений. Когда любопытство зрителей достигало кульминации. Карандаш ставил тарелку на пол, и собачка молниеносно проглатывала сосиски. Карандаш раскланивался, поднимал тарелку и уходил вместе с собачкой.
Как видите, Карандаш не ораторствует, не говорит ни о чем в лоб. Он как будто предпочитает, чтобы зрители сами догадались о том, что он им хочет сказать. В репризе есть тонкость и ирония, хотя Карандаш исполнял ее с полной серьезностью. Словом, в самой незатейливой сценке его актерская и режиссерская палитра довольно богата. С одной стороны, не надо было агитировать, доказывать, убеждать, как это делал Лазаренко. В зале сидели единомышленники, и они все прекрасно понимали. С другой стороны, клоун этих лет, конечно, должен был строить сценки так, чтобы помимо конкретного содержания зрители еще видели какой-то подтекст. Он как будто на что-то намекал, но ничего не уточнял. И, наверное, увидев собачку, которая съедала сосиску под грохот барабанов, зрители вспоминали какие-то шумные кампании вокруг пустяков. А в другие годы, очевидно, эта сценка вызывала какие-то другие ассоциации. Во всяком случае, эта сценка и подобные ей хорошо принимались зрителями.
Такой клоун, как Карандаш, остро чувствует, что его сценки, репризы, интермедии быстро устаревают. Единственная возможность продлить коротенькую жизнь своих номеров – рассказать в них не о конкретных мелочах, а об общечеловеческих радостях и печалях, о человеческом достоинстве и пороках. Эти темы никогда не стареют.
Но клоуны знают и другое, что человеку XX века вместе с утренним кофе необходимо получить свежую политическую информацию, чтобы к моменту прихода на работу быть уже "в курсе". Карандаш это учитывал. И он умел делать такие репризы. Вот пример.
Утренние газеты сообщили, что дипломат Хилтон, когда его уличили в съемке секретных объектов, ответил, что он ищет место для лыжной вылазки. А вечером Карандаш вышел на арену в тулупе, в валенках, обвешанный фотоаппаратами. Он подготавливался к съемке. В этот момент инспектор манежа спрашивал, что он собирается делать. Клоун отвечал: "Ищу место для лыжной вылазки".
