Текст книги "Общий ход всемирной истории (Очерки главнейших исторических эпох)"

Автор книги: Н. Кареев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

На известных ступенях экономической эволюции большая часть европейских народов переживала стадию крепостничества, т. е. закрепощения земледельческой, или крестьянской массы. Эта социально-экономическая форма характеризует эпохи замкнутого, натурального хозяйства при распадении общества на землевладельческую и служилую знать и подневольную народную массу. Романские страны вступили в средневековую историю именно с такою формою сельских отношений в виде римского колоната, который и был основою средневекового серважа. Прикрепление крестьян к земле и подчинение сельской массы вообще власти крупных землевладельцев существовали и в Византийской империи, где только законодательство императоров

иконоборцев начало подкапывать крепостной строй сельской жизни. У "варваров", вступивших в общую историческую жизнь в первой половине средних веков, в основе социальной организации лежали сельские общины, состоявшие из свободного крестьянства, и процесс закрепощения начался у них позднее. Вот мы и наблюдаем, следя за тем, как устанавливались крепостные отношения в средневековой Европе, что распространение этой формы шло с запада на восток. Это значит, что экономические и политические условия, вызывавшие появление этой формы, возникали на Западе раньше, чем на Востоке, во Франции ранее, чем в Германии, а в этой последней ранее, чем в Польше, позднее же всего в России. Наоборот, и раскрепощение совершалось в той же последовательности, т. е. чем западнее, тем раньше, чем восточнее, тем позже. В этом же смысле нужно понимать и постепенную замену натурального хозяйства денежным, особенно усилившуюся в конце средних веков и начавшую играть особенно важную роль в жизни европейских народов в новое время. И здесь стоит только обратить внимание на то, что современный капиталистический строй постепенно тоже надвигается от запада к востоку. Весьма естественно, что все это может свидетельствовать нам только об одном, о большей в течение веков экономической отсталости европейского Востока сравнительно с европейским Западом, для чего, конечно, есть свои причины, отчасти уже и рассмотренные нами в этом же самом очерке. Это – менее развитая береговая линия и большая отдаленность внутренних стран от материка, более суровый климат и менее богатая природа, меньшая населенность территории и большая опасность варварских нашествий. Татарское иго, правда, не коснулось ни Польши, ни Венгрии, но обоим этим государствам пришлось выдерживать сильную борьбу с турками, опасность от которых для Германии не была так непосредственна и велика, как для более близких к Балканскому полуострову стран, особенно для Венгрии, большая часть которой даже входила временно в состав грозной мусульманской державы, раскинувшейся в трех частях света в областях древней эллинистической цивилизации.

Значение для России Балтийского моря

Этот обзор географических и исторических условий экономического и культурного развития России показывает нам, что после установления в восточных и юго-восточных окраинах Европы татарского и турецкого владь1чества, единственною стороною, откуда на Русь могло идти высшее культурное влияние, был Запад. Оно и шло, на самом деле, особенно через старый Новгород, который, как известно, играл очень видную роль в торговле германской Ганзы. Из двух морей, между которыми на великом водном пути возникло Русское государство, более важное значение получило к концу средних веков то, которое лежало к северу, Балтийское. Правда, пределы Русской земли расширились до Северного океана с его глубоко врезывающимся в материк большим заливом, Белым морем, и на этом море у русских завязались торговые сношения с Западом, но крайне северное положение делало из этого моря все-таки не очень-то удобное "окно в Европу". Таким окном суждено было стать именно Балтийскому морю, а между тем и от него Русь оказалась, в эпоху наибольшего своего ослабления, отрезанною более счастливыми соседями. Известно, какое важное значение получил в XVI и XVII вв. так называемый балтийский вопрос, борьба за господство над Балтийским морем прилегавших к нему государств. Сюда, в эту сторону с середины XVI в. направились и политические усилия Московского государства, которые завершились основанием, в начале XVIII века, Петербурга у самого исходного пункта старого великого водного пути. С конца средних веков, со времени политического объединения и свержения татарского ига московская Русь, как не раз уже это отмечалось историками, поворачивается лицом к Европе, т. е. к Западу, потому что Восточная Европа, находившаяся в руках казанских, астраханских и крымских татар, а за Черным морем в руках турок, в культурном отношении была не Европой, а Азией.

"Московия"

В историю нового времени политически независимая часть Руси, основа будущей России, вступает в виде Московского государства или Московии, как его называли в Западной Европе. Как политическая сила, оно выросло в области, лежавшей в стороне от великого водного пути и потому сравнительно поздно получившей историческое значение. Московия была уже гораздо более еще удалена от "Европы", чем в свое время Киев или Новгород. Это было, если так можно выразиться, настоящее историческое захолустье, где очень легко было отстать от общего движения исторической жизни. Особые условия существования выработали тут своеобразный общественный уклад, в котором бросаются в глаза сильное развитие государственности, хотя бы и в очень примитивных формах, и, наоборот, весьма слабое развитие личности. Западным европейцам, попадавшим в Московию, она должна была казаться совершенно варварскою, азиатскою страною, лишь областью, так сказать, некоторой обширной "Татарии", где вся жизнь приняла чисто восточные формы. И, на самом деле, жизнь складывалась здесь не по-европейски, хотя Московия не так-то уж совсем была изолирована по отношению к Западу.

Священная Римская империя на Западе и Москва в качестве "третьего Рима" на Востоке

Между тем как раз в эту эпоху у людей Московского государства развился весьма гордый национализм, для которого было подыскано и теоретическое обоснование и даже со всемирно-исторической окраской. Московские книжники, впрочем, не сами выдумавшие эту идею, объявили Москву третьим Римом, что поднимало ее значение на недосягаемую высоту и донельзя льстило национальной гордости. Но, в сущности, такое о себе мнение, соединенное с очень слабым культурным развитием, есть черта, характеризующая восточные народы, в наше время, например, турок и китайцев.

Остановимся несколько подробнее на этом представлении о Москве, как о третьем Риме. Это был такой же отголосок античной идеи о всемирном господстве Рима, каким на Западе была фикция о продолжении Римской империи, представительницею которой сделалась немецкая нация. Мы еще не говорили подробно об этой идее средневекового Запада и потому можем здесь и на ней остановиться несколько больше.

Уже в самом начале истории германских народов Римская империя была для них чем-то высшим, и они стремились занять в ней определенное место в качестве союзников или вспомогательных войск. Высшим проявлением честолюбия германских вождей было добиваться титулов империи и стремиться к восстановлению самой империи. С падением Западной империи ее права были перенесены на восточного императора, и германские короли стали смотреть на него как на своего главу, номинально признавая его верховенство и дорожа раздаваемыми им титулами. В Византии сохранялась та же идея, и ею руководился в VI веке Юстиниан Великий, когда отнимал у вандалов Африку, у остготов Италию и у вестготов южную окраину Испании. Со времен Константина Великого эта идея непрерывного существования империи стояла в тесной связи с идеей христианской церкви; для последней империя была главной опорой и защитой. После 476 г. восточный император в глазах христианского мира был не только его господином, но и защитником, и охранителем в нем истинной веры. Но на Западе власть императора не могла иметь реального значения вследствие своего бессилия в борьбе с варварами, а потеря империей Палестины и Сирии и иконоборство в VIII веке и совсем уронили восточную империю в глазах Запада. Фактически связь его с Византией все более и более ослабевала, а в 800 году возложение императорской короны на голову Карла Великого и совсем порвало эту номинальную связь. Но для Византии западные императоры были лишь узурпаторами, ибо Византия считала себя истинной наследницей Римской империи, госпожой всех народов, не обращая внимания на то, что большая часть провинций ускользнула из-под ее

власти. Даже слепой Исаак Ангел за несколько лет до завоевания Византии крестоносцами четвертого похода, приведшего к временному установлению Латинской империи, мечтал о всемирной монархии. Только императору Византии мог принадлежать священный титул императора – царь. Василий Македонянин упрекал Людовика Немецкого (внука Карла В.) в том, что он стал именоваться титулом, который мог принадлежать только ему одному. Никифор Фока столь же неприязненно смотрел на присвоение императорского титула Оттоном Великим. Византия стремилась к тому, чтобы иностранные государи принимали титулы ее наместников, но никому не уступала самого высшего титула – басилевса. В свою очередь, если на Западе восточного императора и называли императором, то нередко старались умалить титул: Людовик Немецкий писал к Василию Македонянину как к "императору нового Рима"; базельский собор в 1437 г. обращался к Иоанну Палеологу как к императору ромеев (imperator romaeorum), т. е. употребляя грецизированную форму, чтобы не употребить формы roma-norum (римлян). Существовало, однако, различие между обеими империями. Во-первых, византийский император видел в своих правах, как защитника веры, лишь прямое следствие своего положения, в качестве мировладыки и наследника древних цезарей, а на Западе скорее из титула защитника церкви выводились остальные права наследников цезарей. Здесь, как мы знаем, установился дуализм светской и духовной власти, в котором император и папа взаимно дополняли друг друга, между тем как в Византии произошло подчинение церкви государству. Во-вторых, на Западе "римский" император, в конце концов, превратился в сюзерена феодальной иерархии, тогда как Византия не знала феодализма, сохранив в своих областях зависевших от центрального правительства и сменяемых губернаторов, которые присылались прямо из столицы. Вот это-то особое положение императорской власти на Западе и по отношению к церкви, и по отношению к аристократии (землевладельческой и сановной) и произвело то, что средневековая империя на Западе была только фикцией, приняв католико-феодальный характер. В теории империя стояла высоко, но

только в теории можно было смотреть на других европейских государей как на провинциальных королей. Пророчество Даниила, примененное к чередованию монархий Вавилоно-ассирийской. Персидской, Македонской и Римской, которая должна существовать до скончания веков, титул защитника церкви, охранителя и распространителя веры, значение императорской власти, как власти светского главы, дополняющего духовного главу – папу, все это сообщало идее империи религиозный, даже мистический характер.

Религиозный характер имела, конечно, и императорская власть в Византии. Отношение к ней славянских народов и их князей сильно напоминает то, что мы наблюдаем в варварских государствах на Западе. И здесь, т. е. на Востоке, могла зародиться идея о перенесении империи с одного народа на другой, как то было на Западе, где при Карле Великом она перешла к франкам, при Оттоне Великом – к немцам. Минуя развитие аналогичных взглядов у южных славян, мы встречаемся, наконец, с этой идеей перенесения империи с греков и на русских, и Москва, как третий Рим, была тоже своего рода "Священной Римской империей Московского государства". Только здесь эта идея нашла более благоприятную почву для своей реализации, конечно, не в смысле универсальной монархии, а в смысле осуществления той полноты власти, которая принадлежала московскому государю, сделавшемуся из великого князя царем. Здесь не место останавливаться на внутреннем процессе, приведшем к московскому самодержавию, но следует, конечно, отметить факт его установления одновременно с тем, как и на Западе воскресает римская государственная идея, нашедшая свое воплощение не в римско-германском императоре, а в национальных королях. Отношения между государственною властью, с одной стороны, и как церковью, так и сословиями, с другой, сложились в Московском государстве иначе, чем на католико-феодальном Западе, т. е. ближе к византийскому типу, и потому византийская традиция больше соответствовала "Москве, третьему Риму", чем древнеримская – "Священной Римской империи немецкой нации".

Формула: "Москва – третий Рим" – получила не только политическое, но и национальное значение. В ней содержалась своего рода националистическо-философская история, отводившая русским особое место во всемирной истории, ибо в формуле этой заключалось определение культурной роли Москвы, как наследницы византийского идеала, известное понимание миссии ее в мире, как хранительницы истинного благочестия. На почве разделения церквей для православного Востока истинным главою христианства был Царьград, как второй Рим, к которому перешло от первого Рима, отшатнувшегося от православия, законное главенство в христианском мире. Но и этот второй Рим тоже пал: принятие официальной Византией флорентийской унии (1439), подчинявшей греческую церковь папе, и вскоре последовавшее за этим завоевание Константинополя турками (1453) были поняты, как причина и следствие, как измена православию и Божия кара за эту измену. Пусть, однако, второй Рим и пал, но не может пасть православное христианское царство вообще, которое, наоборот, должно стоять до скончания века. Вот этим царством, т. е. "третьим Римом", и являлось в глазах русских людей XVI века Московское государство, только что объединившее уделы, освободившееся от татарского ига и потом даже завоевавшее два татарских царства на Востоке. Два Рима пали, Москва – третий Рим, а четвертому уже не бывать. Задача третьего Рима была в том, чтобы хранить древнее благочестие и бороться с его врагами. Брак великого, князя московского, Ивана Ш, с Софьей Палеолог, племянницей последнего византийского императора и как бы наследницей его державных прав, а также папская и венецианская дипломатия, внушавшая московским государям, дабы заставить их воевать с Турцией, что они прямые и законные наследники Византии,– тоже содействовали утверждению такого взгляда. Конечно, что эта теория могла только поддерживать национальное самомнение и исключительность. Она обособляла Московию от остального европейского мира, и это обособление сильно мешало идейному влиянию Запада на тогдашнюю Россию. Во всем этом историческом явлении нельзя не видеть продолжения того

культурного обособления, которое характеризует средневековую историю, и любопытно, что теория о третьем Риме, о Москве, как политической и культурной наследнице Византии, стала формулироваться, когда на западе из Византии шло новое подкрепление широкому гуманистическому движению, и сама средневековая Римская империя утратила свое обаяние над умами. Московский национализм XVI-XVII вв. заключал в себе осуждение всего того, что было выработано и вновь вырабатывалось Западной Европой в мире идей, и был в сущности проповедью культурного застоя и, как сказано выше, национальной исключительности.

Европеизация России

Разумеется, в этом беглом очерке не может быть дано истории "европеизации" России, т. е. рассказа о том, когда она началась, какими путями шла, какие препятствия встречала и какие результаты дала. Достаточно указать на то, что со времени петровской реформы, подготовленной, впрочем, всем предыдущим историческим развитием, Россия мало-помалу заняла место в Европе, понимаемой и в смысле известной системы государств и народов, и в смысле территории, на которой господствует высшая культура, хотя, конечно, наша историческая отсталость и до сих пор дает себя знать. Играть роль в общеевропейской политике Россия стала в одно время с тем, как на нее самое сильнее стала действовать европейская культура. Но и традиция третьего Рима не умерла окончательно в сознании некоторой части русского общества, особенно в так называемых славянофильских учениях.

Славянофильская философия истории

В то самое время, как общий ход всемирной истории за последние два века все более и более втягивал Россию в Европу и все более и более преобразовывал ее внутри на европейский лад, славянофильство старалось, наоборот, проповедовать обособление и самобытность, уча, что Запад

гниет и что все наше спасение – в отказе от последствий петровской реформы. Одним из выражений славянофильской философии истории является книга Данилевского "Россия и Европа", еще недавно, по-видимому, – судя по числу изданий,– находившая многочисленных читателей. В первом очерке, где у нас шла речь о всемирно-исторической точке зрения, мы уже коснулись теории культурно-исторических типов*, которую Данилевский развивал в своей книге, желая обосновать свое положение о том, что Россия с остальным греко-славянским миром, с которым она должна теснее объединиться, составляет отдельный и самобытный культурно-исторический тип. Все историко-философское построение автора "России и Европы" было рассчитано на то, чтобы содействовать охране самобытности восточного типа, объявляемого автором за наиболее совершенный, от западного влияния, признаваемого, наоборот, за нечто весьма пагубное. Мы видели, что эта теория по существу дела отрицает культурное объединение человечества путем исторической преемственности цивилизации и взаимодействия между народами одной и той же исторической эпохи, т. е. отрицает очевидность в угоду предвзятой мысли. Развивая логически основные положения теории Данилевского, мы должны были бы признать в культурно-исторических типах своего рода изначальные и самобытные единицы, резко одни от других отграниченные и одна в другую не переходящие, не соединимые между собою и вместе с тем неразделимые целые, подобные схоластическим сущностям или биологическим видам по старому на них взгляду. Такими именно типами рисуются в этой теории романо-германский и греко-славянский исторические миры Европы. Несомненно, между этими мирами история выработала существенные черты различия, но оба они на самом деле являются лишь неодинаково видоизмененными продолжениями одного греко-римского исторического мира, да и черты различия все более и более сглаживаются между ними: так, воды одной и той же. реки, встречая на пути своего течения остров, временно

См. выше, стр. 27-29.

разделяются на два рукава и опять сливаются в одном русле, миновав разделившую их преграду. Взаимодействие между отдельными народами, поставленными в удобные для того условия, совершает выработку некоторой более универсальной цивилизации, а народы, позднее выступающие на историческое поприще, попадают под влияние более старых наций и часто, приходя к ним на смену, по-своему продолжают начатое ими дело, в чем и заключается так называемая историческая преемственность. Обособление, совершающееся в силу тех или других причин, – как это, например, произошло с Западной Европой в средние века или со старою Русью,– конечно, способствует выработке известного типа, имеющего чисто местный характер, но свойства действительной исконности и полной самобытности такому типу можно приписывать только под тем условием, чтобы перед эпохой замкнутости, как в Китае, не существовало эпохи более широкого общения. В нашей Европе периоду обособления двух типов предшествовал долгий период греко-римского объединения всего цивилизованного мира, бывшего своего рода синтезом всех древних культурно-исторических типов, и обе половины Европы получили из этого мира общее наследие, которое особенно и сделало возможным новое объединение, когда исторические условия позволили и Западу, и Востоку выйти из своей замкнутости и обособленности. Во всемирной истории совершается постоянно соединение элементов, первоначально один другому чуждых, и разъединение элементов, уже живших одною общею жизнью: первый процесс ведет к прогрессивному объединению человечества, второй, наоборот, является процессом прямо регрессивным. Создавая, далее, из романо-германского и греко-славянского миров две резко различающиеся исторические противоположности, автор "России и Европы" стремится представить второй из них, как такой, которому не только невозможно, но и не следует делать никаких заимствований у другого, ибо греко-славянский мир представляет из себя высший культурный тип, сравнительно с другим, романо-германским. Как бы мы ни гадали относительно будущего, но по отношению к прошлому и

настоящему мы должны признать, что из двух рукавов, на которые в начале средних веков разделилось европейское историческое течение, значение главного русла принадлежит рукаву западному, и что романо-германский мир с большим правом, чем греко-славянский, может называться наследником древней цивилизации, наиболее универсальной, какая когда-либо существовала до возникновения цивилизации современной.

Правда, в начале средних веков европейский Запад не избег общей участи, обособился и замкнулся; образованность и у него пришла в упадок, и даже одно время арабская наука стояла далеко впереди западноевропейской. Но тот же Запад первый и начал выход из этого состояния, сделавшись продолжателем объединительной и цивилизаторской деятельности греко-римского мира. Средневековая католико-феодальная культура, проникнутая местными и временными влияниями романо-германского мира, подверглась критике с более универсальных и непреходящих точек зрения, с которых стали открываться и более широкие умственные горизонты. Историческое развитие личности подняло Запад на ту культурную высоту, на какой дотоле никто еще не стоял. Возрождение и реформация были как бы возвращением к самим источникам европейской цивилизации, к античной древности и первоначальному христианству, иссякшим и исказившимся в средние века, и к тому, что было наиболее универсального и непреходящего в этих источниках. Классическая литература в руках гуманистов и Библия в руках протестантов сделались двумя главными орудиями в борьбе с отжившими свой век социально-культурными формами, но и та, и другая могли получить такое значение лишь благодаря тому, что народилась личность, сознательно противопоставившая свое я внешнему миру и потребовавшая возрождения и преобразования жизни на новых началах. Это-то и было залогом дальнейшего прогресса, к которому стали приобщаться и другие народы. Между тем теория, принижающая романо-германский тип перед греко-славянским, хотя и признает превосходство западной науки, ставит, однако, "Европе" в вину как раз то, в чем вся ее сила и без чего не могло бы в ней быть и науки, – и вместе с тем

щедро наделяет греко-славянский тип качествами, имеющими для адептов школы идеальное значение и будто бы уже характеризующими в этом идеальном значении весь греко-славянский культурный тип. Признаками западноевропейского типа считаются именно чрезмерное развитие личности, неуважение к преданию и приверженность к форме, под которыми разумеются стремление к самостоятельному проявлению личного я, дух исследования и искание наилучших основ общежития и которым противополагаются, как признаки типа восточного, соборное начало, верность искони воспринятой вселенской истине и предпочтение, оказываемое внутреннему содержанию и духу перед внешней формой и буквой. Индивидуализм, пытливая мысль и преобразовательные стремления составляют действительно существующие, реальные явления, характеризующие новое западноевропейское развитие и вообще культурную и социальную жизнь всякой страны, идущей по дороге прогресса. Без того, что теория считает основными грехами "европейской" цивилизации, не могла бы существовать сама наука, прежде всего требующая высокого личного развития, критического отношения ко всему, существующему в силу одной традиции, и таких форм жизни, которые обеспечивали свободное развитие ума,– наука, сама содействующая личному развитию, воспитывающая умственную пытливость и ставящяя себе задачею, между прочим, и выработку наиболее в нравственном смысле справедливых, а в общественном смысле полезных форм народной жизни. В свою очередь, выставляемые теорией признаки, греко-славянского типа суть простые понятия, под которыми или не мыслится ничего реального, или разумеются явления, обобщаемые совершенно произвольно, или же имеются в виду вещи, вовсе не соответствующие той роли, какую им приходится играть. В конце концов, вдобавок славянофильская теория и не в состоянии указать, каким образом восточные начала могли бы создать что-либо равносильное западной науке.

Славянофилы совершенно верно характеризуют современную Западную Европу, как мир развитой личности, критической мысли, сознательной выработки общественных форм,

но совершенно напрасно представляют дело таким образом, будто бы всеми этими признаками определяется сам романо-германский тип на протяжении всего своего культурного и социального развития, а не известный исторический момент в этом развитии. Столь же напрасно утверждают они и то, будто мир греко-славянский изначала и до конца веков был и должен оставаться на той ступени культурного и социального развития, на которой личность мало выступает, как самобытное я, затериваясь в однородной массе, индивидуальная мысль не обнаруживает оригинальности, вращаясь в кругу традиционных идей, а общественные формы не подвергаются изменениям во имя обеспечения за личностью правильного развития, представляясь неразвитому уму как совершенно безразличный и в то же время неприкосновенный порядок вещей. Если даже указанное противоположение между европейским Западом и Востоком и было верно, – а безусловная верность его сомнительна, – то оно имело бы совсем не такое значение, какое ему приписывается рассматриваемой теорией. Личное начало в истории с его необходимыми следствиями, т. е. с самостоятельною работою ума над вопросами мысли и жизни и стремлением к осуществлению в действительности новых общественных идеалов, как и все другое в истории, способно к большему или меньшему развитию и притом в зависимости, конечно, от разных культурных и социальных условий: чем ниже культурный уровень и несовершеннее социальная организация, тем менее средств дается обществом отдельным его членам для их личного развития, тем менее личность способна проявить себя, как самостоятельное и самобытное я и наоборот, чем выше стоит общество в культурном и социальном отношениях, тем более оно помогает проявлению в индивидуальной жизни и деятельности того, что вырабатывает в человеке личность, как развитое я, со своей оригинальной физиономией, со своими мыслью, чувством и волей. По основному закону развития цивилизации культурно-социальный прогресс влечет за собою то, что можно назвать ростом личности, и сам вместе с тем обусловливается этим ростом. Личное начало присуще истории на всех ступенях ее

развития, потому что сам исторический процесс в последнем анализе сводится весь к взаимодействию между личностью и культурно-социальною средою, и вопрос может быть лишь о степени развития, о количестве и о силе этого начала в тот или другой момент исторического бытия отдельной нации или целого культурного мира вроде, например, западноевропейского. Если в этом последнем индивидуализм достигает большого развития в наибольшем количестве случаев и с наибольшею силою противопоставляет себя косности или бессознательному саморазвитию культурно-социальной среды, то это служит лишь одним из признаков, свидетельствующих об особенно значительном прогрессе, совершенном Западною Европою в духовном и общественном отношениях. Сами по себе культурные и социальные формы, зависящие от данных условий места и времени, лишь тогда получают более универсальное и непреходящее значение, когда в них вложено много такого, что является результатом чисто личной, отрешенной от влияний местных и временных форм, так сказать, общечеловеческой мысли, говорящей уму и сердцу человека, как такового, а не как представителя той или другой культурной группы. Заключается ли в таком развитии преимущество или, как кажется другим, недостаток, во всяком случае, и преимущество это, и этот недостаток, – если только права, конечно, теория культурно-исторических типов, – не могут считаться признаками одного романо-германского мира, так как личное начало присуще истории вообще, хотя и не всегда в одинаковой степени, а из всех цивилизаций наиболее благоприятною для его развития является та, родоначальниками которой в Европе были древние греки, а наследниками сделались все христианские народы как западной, так и восточной половины Европы.

Расширение границ России в XVII-XIX вв.

Указав на то место, которое Россия заняла в всемирной истории, как один из младших по времени членов мира европейских народов и государств, мы закончим этот очерк общим обзором внешних отношений, которые создали

России ее теперешнее международное положение. Приблизившись и географически, вследствие расширения границ в XVIII и XIX вв., к Западной Европе, Россия в то же время заняла важное положение на Востоке, где, несомненно, ей принадлежит цивилизаторская миссия.

Главными политическими силами, которые не хотели, так сказать, пускать Россию в Европу, были, как известно, Швеция и Польша, а вместе с ними эту антирусскую политику вела и Турция. За счет этих государств и создала Россия себе положение на Западе. Отстояв в начале XVII в. свою национальную независимость от агрессивной политики Польши, Московское государство отняло у Польши в том же столетии восточные ее владения по Днепру, а в начале XVIII в. решила пробиться к Балтийскому морю и в союзе с Данией и Польшей вела для этого войну с Швецией, отобрав от нее Лифляндию, Эстляндию, Ингерманландию, Карелию и небольшую часть Финляндии. Победы над Швецией, собственно говоря, и превратили прежнее Московское государство, которое считалось в Европе чуть не азиатским, в Российскую империю, от которой три названные государства и получили самые тяжелые удары. Швеция в начале XIX в. потеряла и всю Финляндию, Польша во второй половине XVIII в. перестала вовсе существовать, усилив Россию своей восточной, литовско-русской половиной, и Россия же играла первенствующую роль в разложении Турции в XVIII и XIX вв. Исчезновение Польши с политической карты Европы принадлежит к числу особенно важных событий ХVIII в. Это государство, достигшее наибольшего могущества в XV-XVI вв. при Ягеллонах и простиравшееся "от моря до моря", в XVII в. стало клониться к упадку и вместе с тем утрачивать целые области. Польша в это время лишилась находившейся в вассальной от нее зависимости Пруссии, лишилась Лифляндии, лишилась части Западной Руси со Смоленском и Киевом. Но и в урезанных пределах Польша все еще оставалась большим государством. Его ослабили внутренние смуты, которые позволили России, в самом начале XVIII в., взять ее под свою опеку. Внешняя независимость Польши поддерживалась