Текст книги "«На суше и на море» - 64. Фантастика"

Автор книги: Мюррей Лейнстер

Соавторы: Евгений Иорданишвили,Евгений Вайсброт,Вячеслав Курдицкий,В. Глухов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Глава вторая. Двое

Красный огонек сигареты то вспыхивал, то притухал: словно маленький светлячок танцевал в темноте свой беззаботный танец.

Мергенов курил, лежа на спине, ощущая всем телом тепло нагретого за день песка, и пускал дым прямо вверх.

Было новолуние. Четкие колючие звезды представлялись частыми проколами в плотном полотнище палатки. Когда дым, выдохнутый Мергеновым, смягчал их острый блеск, казалось, что новый Млечный Путь ширится и растет во Вселенной.

– Между прочим, – сказал Мергенов в темноту, – черепаха в самом деле считается у нас бессмертной. Помню, как-то в детстве мальчишки отрубили одной черепашке голову, чтобы проверить это. Она две недели по двору ползала и прятала лапы, если ее трогали. А потом куда-то пропала. Дед сказал, что она новую голову отращивать пошла.

Темнота зашевелилась и, помедлив, ответила голосом Игоря Петровича:

– Жаль.

– Что жаль?

– Жаль, что люди лишены такой возможности – головы свои менять не могут… Впрочем, черепахи тоже. И ваша околела вполне благополучно где-нибудь под забором.

– Вероятно, – согласился Мергенов, – но все равно живучесть просто поразительная.

Он похлопал по карманам, достал новую сигарету, чиркнул спичкой.

Колеблющийся огонек осветил юношеское лицо тонкого, чеканного рисунка – лицо древнего кочевника туркменских степей: красиво очерченные губы, нос с небольшой горбинкой и нервными ноздрями, чуть выступающие скулы, высокий лоб с крылатым росчерком бровей.

Спичка погасла.

– Курите вы очень много, – сказал Игорь Петрович. – Поэтому и устаете так сильно в пути… Кашляете. Представляю, что из вас будет, когда до моих лет доживете.

Словно школьник, пойманный учителем за чем-то запретным, Мергенов инстинктивно сунул сигарету в песок.

– Привычка.

– В двадцать лет привычек не бывает. Они попозже приходят.

– Мне уже двадцать пять.

– Тем хуже для вас… Надо полезные привычки в себе воспитывать: за дорогой, например, следить и компас с собой брать, когда из дому уходишь.

Они помолчали, и Мергенов подумал, что в данном случае он совсем не виноват. На протяжении всего их десятидневного пути по пескам Игорь Петрович сам всегда выбирал маршрут. Да и компас у него был. Кто же знал, что он не захватил его в то утро…

Все дело испортил, конечно, ветер. Поначалу он был не такой уж сильный и не внушал тревоги. Однако ветер есть ветер. И когда они спохватились, он уже зализал все следы – и их следы, и те непонятные трехпалые отпечатки.

Странный зверь прошел по песку. Недаром следы так заинтересовали Игоря Петровича. «Вот если бы Дурсун увидела их», – подумал Мергенов. Она просто бредит желанием обнаружить новые виды животных в Каракумах. Он не раз говорил ей: «Ну что ты с авторитетами сражаешься! Еще Жорж Кювье сказал, что все крупные позвоночные уже известны науке».

Но с Дурсун спорить было трудно – когда человек одержим, он не принимает никаких доводов. Дурсун даже шла в контрнаступление: «Авторитеты!.. Закопался в своих бакелитах и мирабелитах и ничего не знаешь! Да после Кювье добрых три десятка новых животных нашли! В Африке, например, огромного белого носорога и гигантскую свинью, горную гориллу и карликового бегемота, окапи и…» – «Но это же – в Африке», – поддразнивал Мергенов. «А у нас – что? – возмущалась Дурсун. – Каракумы почище всяких Африк. В нашей пустыне наверняка живут такие звери, которые никому даже не снились!» – «Кроме тебя…» – «Ну, знаешь что!..»

И все-таки Дурсун может оказаться права. По крайней мере, даже Игорь Петрович не смог определить, кому принадлежат таинственные следы, которые неожиданно увели их от палатки и заставили блуждать по барханам.

– Вы не спите, Игорь Петрович?

– Пытаюсь уснуть. А вы почему ворочаетесь?

– Я думаю.

– Полезное занятие. Но заниматься им лучше с утра, на; свежую голову. Тем более, завтра нам придется много думать… И как это, скажите, угораздило вас заблудиться? Мне еще простительно, я не здешний. А вы – абориген пустыни! – побежали за ящерицей и потеряли дорогу. Как же это, а?

– Какой я абориген… Я всего третий раз в экспедиции.

– Все равно вы местный житель. И ящериц всех должны знать.

– Черт бы ее побрал, эту ящерицу! – пробормотал Мергенов. – Не видел я и не слыхал о таких… Вы не обратили внимания – по отпечаткам похоже, будто пальцы животного кончаются не когтями, а копытцами?

– Обратил, да что толку! Копытца загадки не решают.

– Даже предположительно?

– Даже предположительно. В разные времена разные звери здесь обитали. Будь сейчас конец палеозоя, следы могли принадлежать, скажем, травоядному диноцефалу.[14]14
  Диноцефалы (дейноцефалы) – крупные ископаемые звероподобные пресмыкающиеся. Обнаружены в верхнепермских отложениях нашей страны и Южной Африки – Прим. ред.


[Закрыть] Хотя… у того должно быть пять пальцев, а не три. И все равно, при самой буйной фантазии, трудно предположить, чтобы сей уважаемый ящер добрел до нас живым через расстояние в двести пятьдесят миллионов лет.

– А кистеперая рыба?

– То – в океане. Там условия на протяжении геологических эпох сохраняли свою стабильность, а на поверхности планеты – совсем иное дело.

– Ну, Игорь Петрович, вы не справедливы к нашим пескам! Они, может быть, всего на какую-то десятую часть изучены. Кто знает, какие твари обитают в недоступных для человека местах.

– Все может быть, – согласился Игорь Петрович. – Ископаемые твари не только в недоступных местах живут.

Последней фразы Мергенов не понял. Деликатно помолчав, он спросил:

– Скажите, а эти диноцефалы, они очень, как бы это сказать… очень неприятные по внешности?

Игорь Петрович повозился в темноте, тихо булькнула вода в баклажке, и до Мергенова долетело сдержанное ругательство.

– Неприятно, коллега, что воды у нас с вами осталось с гулькин нос.

– Да вы пейте! Завтра отыщем либо воду, либо нашу палатку.

– Вы так думаете? Что ж, в ваши годы и я был оптимистом. Ломился бездорожьем и в природу, и в человека…

– А теперь?

– Теперь ваша очередь ломиться, а мне – со стороны посматривать.

Дорога сближает попутчиков. За какую-нибудь неделю трудного пути люди узнают и начинают понимать друг друга лучше, чем за годы обычного знакомства. В дороге человек весь на виду, полностью раскрываются все его достоинства и недостатки.

К сожалению, Игорь Петрович был исключением из общего правила. Иногда он казался очень душевным и ясным человеком. Иногда… Впрочем, Мергенов по молодости не очень склонен был думать о тайнах глубин человеческой души. Поэтому он после некоторого молчания повторил свой вопрос.

– Разные могли быть диноцефалы, – ответил Игорь Петрович. – Одни, скажем, в профиль на овцу походили. В общем-то на довольно неприятную овцу. Другие были вроде крокодилов на высоких лапах.

– Я читал, что здесь когда-то было море. Они – морские животные?

– Не совсем так. Во времена диноцефалов Южная Америка, Африка, Аравия, Индия – все это было одним материком, Гондваной. Она отделялась от северного материка широчайшим проливом или цепочкой морей, как хотите. Вот по тамошним берегам и бродили диноцефалы. Потом Гондвана начала распадаться, и примерно за тридцать миллионов лет до нас с вами материки приняли приблизительно те очертания, которые мы знаем сегодня. За исключением нынешней Европы. Ее отделяло море, связывающее Северный и Южный океаны. Нынешние Каракумы были частью дна этого моря… Впрочем, я рассказываю вам известные вещи.

– Известное тоже иногда не мешает напомнить, – сказал Мергенов. – Представляете себе: бескрайнее море, волны плещут, а по берегу ходят ящеры и травку пощипывают! Здорово, правда? Мне даже трудно поверить, что я на дне моря лежу.

– А вы и не верьте… Что касается травки, то во времена диноцефалов ее и в помине не было. Она появилась, когда вместо ящеров обитали уже теплокровные – всякие двурогие носороги, безгорбые верблюды, гиенодоны. В морях плавали морские коровы, последние потомки которых были перебиты в конце восемнадцатого века. А по берегам бродили фламинго – их потомки до сих пор живут на каспийском побережье. Росли тут высоченные дубы, араукарии, пальмы, не то что нынешний саксаул да степная акация. Роскошные времена были!

– Будут еще роскошные времена, – убежденно сказал Мергенов. – Закончится Большое Обводнение пустыни – все, здесь изменится.

Игорь Петрович вздохнул.

– Об очевидном не спорю. Но я говорил о прошлом…

Ночь шуршала, потрескивала, как сверчок. Иногда доносился легкий писк – вероятно, ссорились тушканчики. Потом – тревожный топот маленьких ног. Это перепуганные зверьки удирали от степного удавчика.

Вдалеке хрипло и злорадно захохотала гиена. И тотчас рядом истошно заголосил и захлебнулся плачем шакал.

Мергенов вздрогнул: ему чудились в темноте свирепые ящеры и саблезубые тигры. А Игорь Петрович вспомнил про оставленную палатку и подумал, что, наверно, шакалы растащили и перепортили всю провизию. Надо было свернуть палатку. В конце концов мог бы оставить в ней Мергенова. А если уж взял его с собой, то отбрось, пожалуйста, всякие сомнения.

Но прежде всего экспедиция, ее результаты. Если в конце пути и ждет неудача, в общей сложности ничего не изменится. Разве только погаснет маленький маячок, светивший всю жизнь. Он – не самый яркий, но луч его, как мост, перекинут из настоящего в прошлое. Тем он и дорог. Забытый, никому не нужный мост, порождающий лишь горькие воспоминания. Пусть он рухнет!

– У туркмен существует поверье, что шакал собирает все грехи людей, – сказал Мергенов, – поэтому он и плачет, жалуется на свою судьбу.

– То-то я думаю: почему это шакалы никак не переводятся, – пошутил Игорь Петрович. Но тон его не был шутливым. – В Каракумах, коллега, много интересного, – сказал он, возвращаясь к недавнему разговору. – Вот следы, например. Не мы их обнаружили первыми…

– Как не мы?!

– Так… – Голос Игоря Петровича прозвучал из темноты, словно из глубины веков, глухо и тускло. – Когда-то давно я знавал человека, который видел такие же следы.

– Ну и что же? Только следы?

– Только… Он сделал с них гипсовый слепок, но ученые мужи сказали ему, что он фантазер, мистификатор и… еще много неприятного наговорили. Даже… – Игорь Петрович усмехнулся, – даже врагом науки назвали.

– Не понимаю.

– Он тоже не понимал.

– Ему не поверили, да? Подумали, что слепок – подделка?

– Да.

– Но почему же враг?

– В те времена, коллега, было много так называемых врагов. Больше – вымышленных, значительно меньше – настоящих. Но… давайте-ка лучше спать. Зола есть зола, и никакими угольками ее не разожжешь, как ни раздувай. Зачем же чихать от пыли… Как это говорится: «Блаженны подавляющие свой гнев и прощающие людей»…

Глава третья. Тени

Но чихать от пыли все-таки приходилось. Прошлое не желало быть только прошлым. Иногда оно коварно таилось где-то внутри, как гюрза под кустом селина, и вдруг стремительно, по-змеиному, набрасывалось и кусало. Иной раз становилось в позу обличителя и требовало ответа за все, в чем был и не был виноват. А порой превращалось в настоящее. Разве не оно, не прошлое заставило его сейчас пойти в Каракумы?

Игорь Петрович прислушался к ровному дыханию Мергенова… Когда-то и ему было двадцать пять, он тоже умел восхищаться и увлекаться, быстро засыпать и просыпаться в радужном настроении.

Когда-то… Так ли уж все далеко? Так ли далек тот студент, который увлекся Каракумами и уехал в Туркмению, не слушая ничьих возражений и не жалея о заманчивой работе, предложенной в институте?

После Ленинграда ему было непривычно бунтующее солнце; тяжелыми золотыми слитками оно лежало в широких ладонях листьев катальпы, дробилось на мелкую монету в говорливой арычной воде. Ему было в диковинку неистовое цветение джиды. Подрагивая на ветру узкими острыми листьями, точно язычками серебристо-сизого пламени, она издавала такой сильный и приторный аромат, что, казалось, рядом распахнула окна и двери большая кондитерская. Но было жарко, и кондитерских изделий не хотелось. Хотелось прохлады.

Главным было не это. В конце концов он освоился с жарой, перестал шарахаться от фаланг, заползающих вечером «на огонек», от скорпионов и прочей нечисти. Он познакомился с пустыней и убедился, что она не так уж пустынна и не так страшна, как о ней говорили. По крайней мере было бы очень несправедливо писать у ее входа: «Оставь надежду всяк сюда входящий».

Главным оказалось то, что друзья ошиблись. Они утверждали: человеку, изучающему труды Резерфорда и Нильса Бора, нечего делать в Каракумах, что физик и геолог – специальности совершенно различные. Друзья, конечно, хотели ему добра, но судили поверхностно и потому ошиблись.

Физику он изучал теоретически, геологию больше постигал на практике. И они нисколько не мешали одна другой. Скорее, наоборот: именно на их стыке, сдобренном старой легендой, родилась гипотеза, настолько неожиданная и смелая, что ее сочли досужей фантазией, ребячеством. Да и сам он сначала не очень поверил и порой посматривал на свое детище как бы со стороны, внимательно и настороженно: не окажется ли оно двойником тех мифических морских дев и дракончиков, чучела которых в прошлом столетии ловкие шарлатаны фабриковали из частей обезьян, рыб, летучих мышей и других животных.

А сейчас он верит? Есть у него основания утверждать, а не предполагать?

Игорь Петрович пошевелился, открыл глаза. Тысячеглазым Аргусом смотрело на землю ночное небо. Кого стережешь, мрачный великан? Какие тайны тебе поручены? Ничего ты не устережешь! Твои сокровища будут найдены и отданы людям, слышишь, Аргус?

Или, может быть, ты не Аргус, а Харут? Все равно, как бы ты там ни назывался, а песенка твоя спета. Ты не открыл тайну первый раз не потому, что я был слаб. Тебе помогли те харуты, те пожиратели человеческих душ и сердец, которые напали на нашу страну. Нужно было сначала победить их, и я пошел на фронт.

Мог бы не пойти. У меня уже тогда была стенокардия, и меня не брали в армию. Но я пошел и бил харутов, и мы победили их. А теперь пришел победить тебя.

Ты усмехаешься? Ты намекаешь на то, что я потерпел фиаско и второй раз? Но ведь и второй раз тебе тоже помогли. Зря усмехаешься, старина. В третий раз я тебя доканаю, сорок восьмой год не повторится.

– Сорок восьмой не повторится, – сказал Игорь Петрович вслух.

Эта фраза словно пробила брешь в ночи, брешь сквозь время. Было ощущение, будто открыли чердачное окно, и солнце, осветив сваленный на чердаке хлам, заставило подумать, что это – не совсем хлам, что многое здесь полезно и нужно.

Игорь Петрович увидел себя в лаборатории помолодевшим на двадцать лет и расстроенным неудачей: черный песок пустыни так и не удалось найти. Пустыня упорно хранила свои клады.

Все нужно было начинать сначала. Именно об этом и думал, засидевшись за полночь в лаборатории.

Он только что пережил тяжелую личную драму, но думал не о ней. По своей неожиданности и нелепости она казалась чем-то несерьезным, глупой шуткой.

Он сидел над журналами проб и анализов, машинально переворачивал исписанные листы. Вот неровные карандашные строчки, которые были написаны во время первой послевоенной экспедиции в Каракумы. Видно, что писавший не очень серьезно относился к своей работе и делал ее, как делают необходимую формальность.

А вот записи второй экспедиции. Эти сделаны уже более аккуратно и подробнее первых. Тот, кто писал, видно, понял цену скрупулезной фиксации самых на первый взгляд непримечательных находок, наблюдений и выводов.

Так оно и было на самом деле. Когда ему пришлось отстаивать необходимость дальнейших поисков против доброго десятка людей, имеющих ученые звания и высказывающих непререкаемые истины, он убедился, что любая мелочь экспедиционных наблюдений может оказаться решающей в споре. Впрочем, надо было еще уметь ссылаться на авторитеты, даже на такие, которые ни с какой стороны не имели отношения к спорному вопросу. Этого он не любил и не умел делать.

«Тайна пустыни, – думал он. – А может быть, никакой тайны нет и вообще никогда не было? Очень просто, слово „черный“ ассоциируется со словом „злой“, и нет здесь никакой физической подоплеки. Каракумы – значит злые пески. Вот и все».

Он придвинул микроскоп, поправил предметное стекло. На нем, залитый коллодием, лежал тонкий слой каракумской пыли. Сложная система линз превращала пыль в причудливый и странный мир, в котором среди обколотых, выщербленных глыб кварца и полевого шпата попадались обломки ракушек, тонкие пластинки известковых солей, сохранившие с одной стороны следы перламутра, иглы из сернокислого стронция, бывшие когда-то скелетами радиолярий. Все это свидетельствовало о том, что пустыня лежит на месте древнего моря. Это могло заинтересовать геолога, палеонтолога, для физика не было ничего.

Можно ли в таком случае признать беспочвенность дальнейших поисков? Нет, хотя бы потому, что никто не смог установить, кому принадлежат трехпалые отпечатки лап. И еще потому, что никто не мог объяснить причину странного свечения в пустыне, которое видели все члены второй экспедиции. Сполохи? Отблески далеких молний? В это не очень верили даже те, кто пытался объяснить свечение простыми зарницами.

Во время второй экспедиции он познакомился со старым чабаном, который бродил с колхозной отарой почти в самом центре Заунгузских Каракумов. «Трава здесь, сынок, волшебная, – шутливо ответил на его вопрос чабан, приятно удивленный, что русский ученый так хорошо говорит по-туркменски. – За одно лето овцы вдвое набирают в весе».

Он усомнился и спросил, почему чабан не расскажет об этом другим. Старик ответил, что он слишком стар, чтобы выслушивать насмешки, и не хочет, чтобы на него смотрели, как на дивану – одержимого. Игорю Петровичу это было понятно. Он тоже знал косые взгляды, реплики, брошенные мимоходом, намеки на научную нечистоплотность.

Старик рассказал ему странную и грустную историю о сумасшедшей женщине и безглазом ребенке и, вероятно, почувствовав доверие русского к своим словам, вытащил из треугольного амулета на шее небольшой камешек.

Лабораторный анализ камня показал присутствие свинца с атомным весом 208. Очень незначительное содержание, но оно было и красноречиво свидетельствовало, что там, где найден этот камень, может быть обнаружен и элемент, конечным продуктом распада которого является свинец-208.

Это было первым реальным и бесспорным аргументом. Его признали все самые непримиримые оппоненты, самые недоверчивые скептики. Они горячо поздравляли Игоря Петровича с успехом, жали ему руки, предрекали большую славу. Как будто он ради славы отстаивал свою гипотезу!

Они были искренни – в этом он не мог ошибиться, несмотря на свою недоверчивость к громким словам и слишком дружеской откровенности. Они не кривили душой, поздравляя его. Из каких же соображений потом отреклись от своего мнения? Никто не спорит: минерал, который он пытался найти, обычно встречается в пегматитовых жилах и гидротермальных месторождениях. Ни тех, ни других в Каракумах не обнаружено. Но ведь факт оставался фактом: свинец-208 в Каракумах был, а следовательно…

Он был уверен, что найдет. И нашел бы еще тогда, не случись непредвиденного. Оно подкралось к институту мрачной закрытой машиной, которую в просторечье метко называют «черным вороном». Оно чугунно и уверенно простучало по коридору каблуками сапог. Оно вошло в лабораторию в виде двух человек в форме. «Вы Самарин?» – спросил один. Несколько удивленный ночным визитом, он подтвердил, что да, он. «Игорь Петрович?» – уточнил второй. Он подтвердил и это. Тогда первый казенно, без интонаций сказал: «Одевайтесь. Вот санкция прокурора на ваш арест».

Все это было дико и непонятно. Первое время он ругался и требовал. Потом просил. Потом замолчал. Но внутри осталась какая-то точка, словно сконцентрировавшая в себе события последних дней, недель, месяцев, – черт его знает, сколько времени прошло с тех пор, как мир замкнулся в каменную коробку! Она непрерывно дрожала, эта точка, она походила на сжатую до отказа пружину, готовую каждую секунду с визгом развернуться. И еще осталось хмурое любопытство: что же дальше?

Он отвечал на вопросы человека с малиновыми петлицами, сидя под режущим светом трехсотсвечовой лампы. Вопросов было много – дружелюбные, вкрадчивые, подсказывающие ответ, откровенно грубые. Они вились, словно туча злых весенних москитов, и жалили, жалили, жалили…

Он отвечал обдуманно и детально. Иногда не отвечал. Это было не упрямство, это была расчетливая, холодная ярость. Он жгуче ненавидел в тот момент, сам не зная кого: следователя, товарищей, жену ли. Впрочем, о ней он не вспоминал – санкция прокурора явилась той последней соломинкой, которая ломает спину верблюда. Он вычеркнул ее из своей жизни. Она превратилась в абстракцию, имеющую название, но не имеющую форм. Она стала такой же далекой и ненужной, как та фиолетовая туманность в «мече» Ориона, которая так нравилась ей бунтующим взрывом материи. Она…

– Хватит! – горько сказал Игорь Петрович и перевернулся вниз лицом. – Хватит! К черту!..

Начиналось такое, о чем лучше было не вспоминать.