Текст книги "Жизнь эльфов"
Автор книги: Мюриель Барбери
Жанры:
Героическая фантастика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Густаво
Голос смерти
В начале сентября, за два месяца до событий на французской ферме, Клара в сопровождении Пьетро прибыла в Рим.
Ей было невероятно жаль покидать горы, и эту боль не могла утолить даже роскошь дорожных пейзажей. Сколько девочка себя помнила, она всегда страдала, когда возвращалась в приходский дом, поэтому каждый раз, прежде чем толкнуть дверь кухни, проходила через сад. А поскольку этот уголок, засаженный чудными деревьями, был ей необходим как воздух, она боялась городских стен больше, чем любой другой напасти из страшных снов. На самом деле, очевидно, никто из людей не сумел до сих пор затронуть ее душу так, как горы, и потому снег и бури жили внутри ее сердца, равно открытого для счастья и злокозненных чар. И вот теперь, когда они ехали по городу, ее сердце обливалось кровью. Она видела не только землю, сдавшуюся под нагромождением камней, но еще и то, что сделали с самими камнями, которые вставали к небу ровными прямоугольными блоками и уже не дышали под навсегда изувечившим их гнетом. И потому в нарождающихся сумерках, когда выплескивался на улицу веселый люд, хмельной от возвращения теплых ветров, Клара видела лишь груду мертвых камней и кладбище, где добровольно хоронили себя живые.
Повозка двигалась к вершине холма, где навстречу попадалось меньше людей и где ей дышалось чуть лучше. Всю дорогу Пьетро заботился о том, чтобы ей было удобно, но не пытался разговорить девочку. И она молчала, как бывало всегда, ум ее был занят склонами, нотными станами и музыкальными фразами. Наконец они остановились перед большим зданием с коричневыми стенами, взмывавшими высоко за точеными пиниями, которые расчерчивали аллеи патио и застывшим фонтаном возвышались над каменной стеной. Вниз по стенам благоуханными трескучими побегами к булыжнику мостовой спадали плети жимолости, и окна выбрасывали в сумерки длинные прозрачные полотна кисеи. Их впустили в огромный вестибюль, где Пьетро оставил ее. Потом ее повели через гигантские комнаты, заполоненные картинами и скульптурами, – она смотрела на них с испугом, вскоре перешедшим в надежду, как будто она чувствовала, что все эти странности, возможно, утешат ее в тоске по горам. Наконец перед ней открыли дверь в комнату, белую и голую, с единственной картиной на стене, и оставили ее одну, сказав, что скоро приготовят ванну и подадут ужин, что, устав с дороги, все лягут пораньше и что утром за ней придут и отведут к Маэстро.
Она приблизилась к картине, испытывая странную сумятицу чувств, от почтения до опаски. «Я знаю вас, но не знаю откуда». Прошло довольно много времени. Потом в эфире комнаты что-то изменилось, и Клару охватил легкий транс, слои живописи дрогнули, теперь она видела картину не двухмерной, не плоской, но по-новому глубокой, так что перед ней открылась дверь в обитель грез. Клара уже не знала, спит она или бодрствует, а время летело со скоростью высоких облаков в чернильно-серебряной лазури. Видимо, она заснула, ибо сцена изменилась и она увидела женщину, которая смеялась в вечерней тишине летнего сада. Она не могла рассмотреть лицо, но та была явно молода и очень жизнерадостна – потом женщина пропала, и Клара видела лишь переливы колеблющихся чернил, пока не погрузилась в последний сон, лишенный видений.
– Мы пойдем к Маэстро, – сказал ей Пьетро назавтра. – Он человек непростой, но ты сыграешь для него, и этого будет достаточно.
Кабинет Густаво Аччиавати располагался на последнем этаже красивого жилого дома с высокими окнами, откуда в комнаты вливалось солнце, превращая паркет в озеро текучего света. Сидевший перед фортепиано человек казался одновременно очень молодым и очень старым, и, встретившись с ним взглядом, Клара вспомнила дерево, на которое забиралась, когда ей было грустно. Его корни ушли глубоко в землю, но ветви были сильны, как молодые побеги, оно бдительно охраняло и озаряло все вокруг и слушало ее так, что не надо было говорить. Клара могла по памяти описать форму каждого камня своих дорог и нарисовать все ветви своих деревьев, но человеческие лица проплывали мимо, как во сне, и растворялись в общей неразберихе. Однако этот человек, молча смотревший на нее, казался таким же рельефным и живым, как родные деревья, и в изумлении, которое почти причинило ей боль, Клара различала шероховатость его кожи и оттенки радужки глаз. Она неподвижно стояла перед ним. «Я вас знаю, но не знаю откуда». Осознание того, что он понимает, кто она такая, мгновенной вспышкой взорвало пространство разума и сразу погасло. Внезапно она заметила в углу комнаты съежившуюся на стуле фигуру. Взгляд привлекло какое-то движение, и ей показалось, что это мужчина, невысокий, с рыжими волосами и, насколько она могла судить, с небольшим брюшком. Он похрапывал, уронив голову на плечо. Но поскольку никто не обращал на него внимания, она тоже о нем забыла.
И тут Маэстро заговорил.
– Кто обучал тебя музыке? – спросил он.
– Алессандро, – ответила она.
– Он уверяет, что ты научилась сама, – возразил он. – Но никто не может научиться за один день. Тебе давал уроки кюре?
Она отрицательно покачала головой.
– Другой житель селения?
– Я не лгу, – сказала она.
– Лгут взрослые, – ответил он, – а дети им верят.
– Значит, и вы можете солгать, – сказала она.
– Ты знаешь, кто я?
– Маэстро.
– Что ты хочешь сыграть?
– Не знаю.
Он знаком велел ей сесть к инструменту, отрегулировал табурет, сам сел рядом и раскрыл ноты, стоявшие на пюпитре.
– Ну, играй, – сказал он, – играй же. Я буду переворачивать страницы.
Взгляд Клары быстро и жадно обвел раскрытые ноты – ресницы взмахнули раз, второй, третий, – и необъяснимое выражение прошло по лицу Маэстро. Потом она заиграла. Она играла так медлительно, с такой болью, с таким совершенством, что никто не мог говорить. Она доиграла до конца. Воцарилась тишина. Маэстро не знал никого из взрослых, кто сумел бы так исполнить эту прелюдию, потому что девочка играла с грустью и болью ребенка, но с значимостью и совершенством зрелого человека, тогда как никто из взрослых людей уже не может достичь магии того, что молодо и зрело одновременно.
После долгого молчания Маэстро попросил ее уступить место и сыграл первую часть сонаты. В конце он ввел в нее крошечное изменение. Она, не мигая, смотрела куда-то в пустоту.
Маэстро попросил ее повторить то, что она слышала. Она согласилась. Он сходил за нотами. Она играла по написанному и не внесла изменение, но, дойдя до нужного такта, подняла голову и взглянула на него. Потом принесли множество других нот и разложили перед ней. Она открывала один сборник за другим, ресницы взлетали раз, второй, третий, и с каждым взмахом все умирало и возрождалось в лавине снежных хлопьев, вырвавшихся из забытого сна. Наконец все будто замерло в огромной дрожащей тишине. Один-единственный взмах, Клара вгляделась в страницы потрепанных нот в красной обложке и вздрогнула, словно перед внезапно разверзшейся пропастью. Она вновь села за фортепиано и сыграла русскую сонату; от этой музыки она ощутила головокружение, какое бывает на горных вершинах; и все поняли, что именно так, в ярости и покое, с жадностью и остервенением, должны жить и любить люди в мире, пронизанном красками земли и грозы, в мире, что голубеет на рассвете и хмурится под ливнем.
Шли минуты. «Я вас знаю, но не знаю откуда».
Раздался негромкий стук в дверь.
– Кто? – спросил Маэстро.
– Губернатор Сантанджело, – ответили ему.
Клара осталась в комнате наедине с низеньким рыжеволосым толстяком, который не сдвинулся с места и вроде бы не подавал признаков пробуждения. Ей принесли чаю и неизвестные плоды в оранжевой бархатистой кожуре и дали новые ноты, подчеркнув, что Маэстро велел сыграть лишь одну из пьес. Первая показалась ей богохульством, и она тут же закрыла ее, отшатнувшись от строк, напомнивших визгливые всхлипы органа на заупокойной мессе. Ни одна другая пьеса не произвела на нее столь мертвящего впечатления, но она открывала многие из них, не находя того, что потрясло ее в русской сонате и тогда, в Санто-Стефано, в первой пьесе, которую Сандро раскрыл перед ней в церкви. Наконец она дошла до тонкой тетрадки, первая страница которой завертелась в воздухе невиданными арабесками. Завитки мелодии взлетали в воздух, легкие как перышки, и фактурой напоминали бархатистую кожицу прекрасных плодов. До этого, когда она играла русскую сонату, там была роскошь деревьев с серебряными листьями, за ними вставали широкие сухие степи, пересеченные реками. А в самом конце у нее перед глазами возник ветер, несущийся по пшеничному полю, его порывы вдавливали стебли в землю, и они снова возрождались, поднимаясь со звериным воем. Но эта новая музыка вводила в формулу пейзажей какую-то приветливость, проблескивающую в них, как в рассказах Алессандро, и она чувствовала, что для такой легкости нужны глубокие корни, и спрашивала себя, узнает ли она когда-нибудь радостные застолья края, где эта приветливость родилась. По крайней мере, теперь она знала, что бывают страны, где красота рождается из ласки, тогда как ей самой знакомы были лишь упорство и героизм, и ей это нравилось, и она узнавала вкус незнакомого плода, знакомясь с музыкой, рассказывавшей о его почве. Доиграв отрывок, она еще минуту мечтала о неведомых землях и неожиданно заулыбалась в своем полуденном одиночестве.
В такой светозарной мечтательности прошел час, когда из соседней комнаты до нее донеслись приглушенные звуки.
Среди возбужденных голосов она узнала голос Маэстро, который провожал какого-то посетителя, потом услышала незнакомый голос и, хотя слов было не разобрать, встала с бьющимся сердцем, ибо то был голос смерти, бросавший угрозы, которые в ее ушах звенели набатом. И с какой бы стороны она ни смотрела на эту картину хаоса, она леденела от страха, видя зловещую тень на бескрайнем пространстве ужаса и беспорядка. Наконец, голос казался в два раза страшнее оттого, что был прекрасен, и эта красота шла от древней силы, теперь устремившейся в иное русло.
«Я вас знаю, но не знаю откуда».
– Надо признать, руки у тебя ловкие, – послышалось сзади.
Рыжий поднялся, похоже не без труда, потому что спотыкался на ходу, неуверенно проводя рукой по волосам. У него было круглое лицо, двойной подбородок, придававший ему вид ребенка, и живые блестящие глаза, которые сейчас немного косили.
– Меня зовут Петрус, – сказал он, склонившись перед ней и тут же растянувшись на паркете.
Клара изумленно смотрела на него, а он с трудом поднялся и тут же повторил свое приветствие.
– Маэстро не сахар, но этот – исчадие ада, – сказал он.
Клара поняла, что он говорит про голос смерти.
– Ты знаешь Губернатора? – спросила она.
– Губернатора знают все, – растерянно ответил он. И, улыбнувшись, добавил: – К сожалению, я в малопрезентабельном виде. Мы же не очень переносим спиртное, все дело в конституции. Но москато[4]4
Москато – сорт игристого итальянского вина (Пьемонт).
[Закрыть] за ужином было божественное.
– Ты кто? – спросила она.
– Ах, правда, – сказал он, – нас не представили. – И он поклонился в третий раз. – Петрус, слуга покорный, – сказал он. – Я у Маэстро вроде как секретарь. Но с сегодняшнего утра я главным образом твоя дуэнья. Согласен, похмелье не лучшее состояние для знакомства. Но я постараюсь сделаться приятным, тем более что ты правда хорошо играешь.
Так текли первые дни в Риме. Клара не забыла голоса смерти, хотя работали они с Маэстро без передышки и не заботясь о том, что происходит снаружи. Аччиавати велел, чтобы она приходила рано утром в пустой кабинет, чтобы не прознали про вундеркинда, которого он взял себе в ученики.
– Рим любит монстров, – сказал он ей, – а я не хочу, чтоб он сделал монстром тебя.
Каждое утро на рассвете Петрус забирал ее из дому и вел по безмолвным улицам, а затем возвращался на виллу Вольпе, туда она возращалась к обеду.
После чего оставлял ее в зале у патио, где было фортепиано для занятий. Там она работала до ужина, во время которого компанию ей составляли Петрус и Пьетро. Иногда после ужина к ним присоединялся Маэстро, и они снова работали до темноты. Клару удивляла терпимость, с которой Аччиавати и Пьетро относились к Петрусу. Они дружески привечали его и не обращали внимания на странности его поведения. А ведь он не слишком старался держать себя в руках; приходя будить ее по утрам, он дышал перегаром, волосы были всклокочены, глаза мутные. Кларе казалось, что москато первого дня вошел в привычку, потому что ноги Петруса постоянно заплетались, во время занятий он заваливался в кресло и спал, изредка пуская слюну, а порой рычал что-то нечленораздельное. Проснувшись, он с трудом понимал, где находится. Затем Петрус пытался восстановить миропорядок, решительно обдергивая куртку или панталоны, но существенных результатов, как правило, не добивался и в конце концов уныло капитулировал. Наконец, если он вспоминал о существовании Клары и решался заговорить, это давалось ему не сразу, ибо в исторгаемых им звуках отсутствовали гласные. И все равно она любила его, хотя и не совсем понимала, зачем он при ней состоит, но новая жизнь пианистки целиком поглощала ее энергию, так что на прочие аспекты римской жизни мало что оставалось.
Уроки с Маэстро не походили ни на что, что она могла бы себе представить. Бóльшую часть времени он с ней разговаривал. Когда он ставил перед ней новые ноты, то никогда не говорил, как нужно играть. Но потом задавал вопросы, на которые она всегда знала, что ответить, потому что его интересовало не то, что она подумала, а что увидела. Поскольку она сказала, что русская соната вызвала в ней образы сухих степей и серебряных рек, он заговорил с ней о северных степях и бескрайних странах ракит и льдов.
– Но мощь такого великана под стать его же неторопливости: именно поэтому ты играла так медленно.
Он расспрашивал ее про родное селение, и она описывала черепичные крыши, вершины гор, каждый уступ и каждый пик которых знала наизусть. Она так полюбила часы, проведенные с Маэстро, что в начале ноября, через два месяца после приезда в Рим, тоска по утраченным горам уже не казалась ей невыносимой. Впрочем, Маэстро особой привязанности к ней не выказывал, и ей казалось, что цель его расспросов – не обучение, а подготовка к чему-то, что ведомо лишь ему. Периодически у нее возникало ощущение, что он знал ее прежде, хотя они встретились только в сентябре.
Однажды, когда они разбирали жутко скучное произведение, и она, не сдержавшись, без причины ускорила темп, он раздраженно заметил:
– Опять ты за старое.
Она спросила название плодов того первого дня и сказала ему:
– Лучше дал бы мне персиков.
Он посмотрел на нее с еще большим раздражением, но положил перед ней ноты со словами:
– К своему несчастью, человек этот был немец, но все же он разбирался в персиках.
Играя и снова улавливая летучие завитки удовольствия, Клара пыталась понять, что она угадала за раздражением Маэстро, – то был порыв, обращенный к кому-то, чей смутный силуэт недолго витал в воздухе. И хотя последующие дни походили на предыдущие, они несли на себе новую печать – переклички с призраком.
Очень часто Маэстро приходил в дом Пьетро после ужина. Фортепиано стояло в большой комнате, выходившей в патио, и, работая, они оставляли окна распахнутыми в прохладный вечерний воздух. Пьетро слушал их, покуривая и попивая наливку, но до конца урока не заговаривал. Петрус, как всегда, дремал в большом покойном кресле, пока не смолкнет фортепиано и его не разбудит наступившая тишина. Потом Клара читала или мечтала под их разговоры, потом ее отводили в спальню, а сами продолжали рассуждать о чем-то в ночи, и еще долго отзвуки их голосов, перелетая спящее патио, баюкали ее сон. И вот однажды вечером, ближе к середине ноября, когда окна не открывали, потому что лил сильный дождь, Клара слушала, как они беседуют, листала ноты, которые принесли для занятий, и услышала, как Аччиавати сказал: «Да найдем ли мы когда-нибудь правильный темп?» Она раскрыла какой-то старый потрепанный сборник.
Черными чернилами на полях возле первых нотных станов были написаны строки:
Мгновение протекло в огромном вакууме чувств, и на глазах у Клары пузырь тишины стал шириться со скоростью волны, прежде чем взорваться в безмолвном апофеозе. Она перечитала стихотворение, взрыва больше не произошло, но что-то изменилось, как будто пространство раздвоилось и она перешла невидимую границу той страны, куда стремилась попасть. Хотя она и подозревала, что пьеса совсем не имеет отношения к этому волшебству, но все же прошла к фортепиано и сыграла отрывок. В воздухе распространился запах ручьев и мокрой земли и загадка качающихся деревьев и потаенных чувств.
Подняв глаза, когда отзвучала последняя нота, она увидела перед собой мужчину и не узнала его.
– Откуда взялась эта музыка? – спросил у нее Маэстро.
Она указала на стопку нот, принесенных по его распоряжению.
– Почему ты сыграла ее?
– Я прочла стихотворение, – сказала она.
Он обошел фортепиано и глянул ей через плечо.
Она ощутила дуновение дыхания и волны смешанных чувств. Увидев Маэстро при внезапной вспышке, которой удивление высветило его эмоции, она поразилась образам, скользившим, словно на экране. Сначала табун диких лошадей – топот их копыт она слышала еще долго после того, как они скрылись вдали. Потом, в тени подлеска, с аллеями, золотыми от солнечных бликов, она увидела лежащий во мху большой камень. Его выступы и впадины, все его благородные трещины были рождены совместным трудом ливней и столетий. И она знала, что этот прекрасный живой камень – сам Маэстро, потому что человек и валун в необъяснимой алхимии идеально накладывались друг на друга. Наконец образы растаяли, и она снова оказалась перед человеком из плоти и крови, серьезно смотревшим на нее.
– Ты знаешь, что такое война? – спросил он. – Да, конечно, ты знаешь… Увы, надвигается война, еще более долгая и страшная, чем прошлые войны, задуманная людьми еще более сильными и страшными, чем в прошлом.
– Губернатор, – сказала Клара.
– Губернатор, – сказал он, – и еще другие.
– Это дьявол? – спросила она.
– В некотором роде – да, – ответил он, – можно сказать, что это дьявол, но здесь главное не имя.
О дьяволе девочка-сирота, воспитанная в деревенском приходском доме, уже слышала, и не было человека на всех Апеннинах, который не знал бы про битвы, которые с ним вели, и не осенял бы себя крестом, поминая тех, кто в них пал. Но помимо рассказов своего детства, Кларе казалось, что она понимает, откуда идет желание воевать с дьяволом. То, что люди жили в склепах, выстроенных тесными рядами, казалось ей достаточным, чтобы объяснить происки голоса смерти, и она спрашивала себя, думает ли живой камень – Маэстро – так же, как она.
– Войны разворачиваются на полях сражений, но замышляются они в кабинетах правителей, что поднаторели в манипуляции вымыслами. Однако бывают другие места и другие вымыслы… Я хочу, чтобы ты рассказала мне о том, что ты видишь и слышишь, о прочитанных стихах и об увиденных снах.
– Даже если не знаю зачем? – спросила она.
– Надо доверять музыке и поэзии, – ответил он.
– Кто написал стихотворение? – спросила она снова.
– Член нашего союза.
Потом, после долгого молчания, добавил:
– Я только могу сказать, что оно предназначено тебе. Но я не думал, что ты сможешь прочесть его так рано.
В ту же минуту Клара увидела, что Пьетро ищет стихотворение на нотной странице, и по тому, как он смотрел на ноты, поняла, что он его не нашел. И стоявший напротив Густаво Аччиавати улыбнулся.
Вскоре Петрус отвел ее в спальню, где были закрыты все окна, потому ливень продолжал упорно грохотать снаружи.
– Не дают мне делать свое дело, – сказал он ей при расставании.
– Твое дело? – спросила она.
– Мое дело, – сказал Петрус. – Они все такие серьезные и холодные. Меня взяли, потому что я сентиментален и болтлив. Только они весь день заставляют тебя играть, а вечерами грузят всякими войнами да коалициями. – Он изящно поскреб в затылке. – Я слаб до выпивки и, может быть, не слишком умен. Но я хотя бы умею рассказать историю.
Он ушел, а она заснула, или, по крайней мере, ей так казалось, и в беззаботном свечении стен и прорезей в ставнях услышала, как Пьетро на той стороне патио говорит:
– Малышка права, это дьявол.
И голос Маэстро ответил ему:
– Но кто совратил самого дьявола?
И она провалилась в сон по-настоящему.
То была странная ночь и странный сон. Сновидения обладали неведомой доселе четкостью и оттого казались провидческими озарениями, а не химерами ночи. Мария охватывала взглядом пейзажи, как озирают местность, лежащую впереди, и поняла, что видит дороги незнакомого ей края, словно выискивая спуск по тропинкам склонов. Гор видно не было, но этот край обладал каким-то пронзительным обаянием, она ощущала силу его благодатной почвы и радовалась изобилию деревьев. И хотя прелестью они не могли сравниться с персиками, но обладали той гибкостью, что неведома в горах, в итоге рождая гармонию, до глубины души трогавшую Клару, – наделенной естественной жизненной силой, требовательностью, под которой пряталась улыбка, так что за два месяца она увидела весь спектр, прекрасные пахотные земли, бархатистые персики, сулящие наслаждение, а на противоположном полюсе – суровые, гордо вздымающиеся горы. Более того, любуясь рустовкой каменных оград, она прочувствовала ту неброскую, но мощную красоту, что затмевает благостное довольство тучных земель и превращает пейзажи с могучими деревьями и тенистыми тропами в увлекательную историю, полную листвы и любви. Она увидела деревню, стоящую на склоне холма с церковью и домами, чьи массивные стены говорили о суровости зим. Однако чувствовалось, что с весной сюда приходит ясная погода и стоит до осенних заморозков, и то ли из-за отсутствия гор, то ли от обилия деревьев, но ясно было, что здесь у людей обязательно найдется час отдохнуть от трудов. Наконец, она замечала скользящие тени, не различая ни фигур, ни лиц; и они в безразличии проходили мимо, хотя ей так хотелось спросить, что это за селение и что за плоды висят в его садах.
И вдруг – словно вспышка. Она не знала ни откуда та возникла, ни куда ушла, но видела, как та пронеслась и скрылась за поворотом дороги. Как бы мимолетно ни было ее появление, каждая черта запечатлелась в ней с болезненной четкостью, снова воскрешавшей перед глазами это лицо с темными зрачками, худыми породистыми чертами и тугой золотистой кожей, где рот алел кровавым пятном. Она стала искать ее след и обнаружила девочку на опушке высокого леса, по которой ступал высокий серый конь. Вся панорама вспыхнула светом, и на оледеневший лес наслоился туманный горный пейзаж. Они не вклинивались друг в друга, а смыкались, как облака: она увидела панорамы, которые свивались друг с другом, туда же еще вплетались погоды, и солнце светило, и шел снег под молнией, прочертившей след поверх безоблачного неба. И тогда на сцену пал смерч. В мгновенном озарении, стянувшем в узел поступки и времена, Кларе явились гигантские извивы бури, злые вихри и черные стрелы, яростно взлетающие к небу, в то время как крошечная старушка потрясала палкой, воздетой над всклокоченной головой. На границе сна и яви она успела увидеть другую сцену, в которой девочка ужинала в компании шестерых взрослых, окружавших ее ласковым и мирным ореолом, и в нем она впервые в жизни увидела материальное воплощение любви. Наконец все исчезло, и Клара очнулась в тишине темной комнаты. Наутро она рассказала Маэстро о том, что ей привиделось во сне. В конце рассказа она добавила имя маленькой незнакомки, потому что оно явилось в озарении и очевидности.
Густаво Аччиавати улыбнулся ей во второй раз.
На этот раз его улыбка была грустной.
– У каждой войны – свои предатели, – сказал он ей. – Со вчерашнего дня Мария в опасности.
