Текст книги "Дикая груша у светлой реки"

Автор книги: Муса Ахмадов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Правильно говорит Денилбек, правильно! – раздалось несколько голосов.

В это время, растолкав людей, на пригорок ловко взошел его отец.

– Нет, неправильно, люди! Нет! Вы слышали, люди, слова наших святых праведников, что Советскую власть сменят, сидя за столом? Слышали. Сменили? Да. Что они еще говорили? Сказали, что будет жестокая война. Те, которые останутся ниже Войсковой дороги, будут страдать, которые успеют подняться выше Войсковой дороги – спасутся. Видимо, Войсковая дорога – это трасса Ростов – Баку. Сказано, что русские солдаты уйдут отсюда, и на спинах у них будет снег. Эти времена предсказаны святыми людьми. Поэтому мы должны, не оставаясь в стороне, встать рядом с лидером, присланным Богом для нашего спасения. Если не встанем, завтра нам придется ходить среди людей с опущенными от стыда глазами.

– Правильно! Правильно! Аллах акбар! – кричал молодой человек с небольшой бородою и в военной форме. Он узнал его с трудом: это был Илмади, который очень изменился за последние полгода. И в словах, и в жестах его чувствовалась уверенность. «Вот это воин!» – улыбнулся он. Ему было смешно, что из Илмади, которому он никогда не давал спуску, вышел такой авторитет. Когда голоса утихли, отец продолжил:

– И Денилбека я хорошо понимаю. И он, и его отцы жили, имея выгоду от русской власти. Сегодня он ее теряет. Что поделаешь? Таков Божий промысел. Для тебя будет лучше, Денилбек, если ты смиришься с ним.

Не дожидаясь, пока разойдутся люди, Довт медленно вышел из толпы и отправился в город: он все понял. Сейчас он знал, где его место: в первых рядах защитников нового президента и его власти.

Это было нетрудно: надев военную форму, разгуливать с оружием. Часто он видел в городе и отца, который кружился в зикре на главной площади. «Сын, смотри, не оплошай!» – говорил тот на бегу Довту. «Не оплошаю», – отвечал он. На том и расставались. Вести долгие беседы обоим было некогда: он состоял в «отряде спецназначения», отец – в Мехк-Кхиэле.^[1]

Отца он узнавал издалека: тот всегда кружился вокруг кольца людей, направляя круг, криком подбадривая зикристов, с возгласом: «О Всемилостивейший!» – поднимая посох, когда нужно было остановиться и громко запеть религиозную песню. Говорят, теперь, когда по московскому телевидению рассказывают, как началась вся эта буза, его отца показывают на весь экран, в пылу зикра, с поднятым посохом. Довт, правда, этого не видел, знакомые рассказывали.

В начале весны недовольные новой властью подняли мятеж. Захватив телевидение, они укрепились там. Когда президент спросил, кто возьмется его отбить, Довт вызвался первым. К нему присоединилось много бойцов. Дав несколько залпов по зданию из пулемета, установленного на бронированной машине, они ринулись на штурм и с боем отбили телевидение. Когда с пистолетом в руках, обходя второй этаж, он вошел в одну дверь, то оказался в комнате без окон, где стояли камеры. Увидев, как за занавеской в углу метнулась тень, крикнул:

– Выходи, положи оружие!

– Выйду, но оружия не сложу.

Довт узнал голос Дени. «Как некстати мы столкнулись», – подумал он. Сначала показалась едва различимая, трясущаяся рука с пистолетом, затем – он сам в милицейской форме.

– Это ты, Дени?

– Я, Довт.

– Оружие придется сложить… Вы проиграли, телевидение в наших руках.

– Я не сложу оружия, – отрезал тот. В это время, откуда ни возьмись, между ними встал Берс. Он очень удивился тогда, Довт не видел друга последние несколько лет, с тех пор, как тот женился на Камете.

– Опустите оба оружие… Что вы не поделили?.. Помиритесь… Как хорошо, что я успел…

Пока они втроем так стояли, в дверь вошло много людей с оружием, знакомых и незнакомых. Потом погас свет, и установилась такая тьма, что хоть глаз выколи. Раздался выстрел, голова падающего Берса скользнула по ноге Довта.

– Свет! Свет! – вырвался у него крик. Когда включился свет, они увидели Берса, лежащего головой к нему, ногами к Дени. На левой стороне груди было пятно крови.

– Ты убил его! – закричал он, наставляя пистолет на Дени.

– Зачем мне его убивать? – закричал в ответ и Дени.

Вставшие между ними люди разняли их…

С теми, кто отвозил тело, он отправился в село. Похороны были многолюдными. Люди очень тяжело восприняли убийство безвинного Берса. Он увидел и Камету, впервые после замужества, ее вывели, чтобы выразить ей соболезнование, она не держалась на ногах, и ее, плачущую, поддерживали две женщины. Двое детей – сын и дочь – остались без отца.

На третий день отец отвел его в сторону:

– В этом нет твоей вины?

– Конечно, нет, дада.

– Я к тому говорю, что бывает и по неосторожности, нечаянно, в оружии заключено много коварства.

– Мое оружие подлости не совершало, дада.

– Ты можешь в этом поклясться?

– Конечно, могу.

– Это хорошо. Ни в коем случае не проливай кровь чеченца. Кто бы что ни сделал, кем бы он ни был, ты не имеешь права убить или ранить чеченца. Какой бы большой начальник ни приказал тебе, не делай этого. Для сына нет начальника выше, чем отец.

Он бы и так не поднял руку на чеченца. Что там говорить о стрельбе, он не выносил даже неприличного разговора между двумя чеченцами. Когда произносилась непристойность, он сердцем чувствовал, что рушится что-то большое, казавшееся до сих пор святым. Даже если бы Берс не встал между ними, он не собирался трогать Дени. И оскорбить его не собирался, заставив сложить оружие. Он сказал те слова только для того, чтобы испытать его. Это же не дело – пытаться оскорбить друг друга. Ему не нужно было государство, которое создается, ошельмовав одних чеченцев, раздавив их, сделав других победителями. Так же считал его командир Усман. Когда ему приказали выбить с помощью оружия милиционеров, укрепившихся в здании Городского собрания, Усман сказал: «Я не намерен воевать с чеченцами, я буду воевать с внешним врагом, если он нападет на нас». С этого дня начались трения между военачальниками высокого ранга и Усманом. Когда его убили в бою, среди вождей мало кто искренне оплакивал его. Они вздохнули свободно, избавившись от человека, который говорил правду в глаза. Мало кто выступал против новых порядков, теперь путь был свободен.

Потом, после похорон Усмана, зло, обрушившееся на народ, подобно горной лавине, размело грани взаимоуважения и благородства, казавшиеся до сих пор нерушимыми. Когда изредка, раз в два или три месяца, наведывался в село, он рассказывал отцу про то, что ему не нравилось в государственных чиновниках, особенно как они пытаются опорочить несогласного с ними, унизить его, оскорбить.

Отец мрачнел: «Плохи дела, плохи. Да смилостивится над нами Бог!» – говорил он. Однако никогда у него не возникало сомнения в том, что курс президента верен, что это время переломное, предреченное еще святыми. Когда старшие сыновья за месяц до начала первой войны приехали и сказали: «Здесь будет война. Ее начинают жулики, разграбившие страну, чтобы отвлечь внимание от себя, ослабить, уничтожить наш народ. Мы не сможем эту войну остановить. Все, что мы сможем сделать, – уехать отсюда, мы приехали за вами», – отец не только не согласился с ними, наоборот, сильно отругал обоих. «Вы говорите так потому, что боитесь за свое богатство. Кроме того, вы давно живете среди чужих. Поэтому и мыслями, и характером вы походите на них… Это время предсказано святыми. Если даже война начнется, она завершится нашей победой. Хотите – приезжайте домой и помогайте нашему президенту. Нет – сидите там. Но не говорите ни слова в адрес тех, кто встал на путь свободы. Понятно?» – кричал отец.

Довка пытался что-то возразить, высказать свое мнение, он стоял, весь побагровев от обиды. Средний брат Докка промолчал, у него жена была русская. Если бы он произнес хоть слово, посчитали бы, что заступается за родственников жены. То, что его жена приняла ислам, делала намаз, постилась в месяц уразы, не было бы принято во внимание. Он уехал с непросыхающими глазами, произнеся всего лишь несколько слов: «Да сбережет вас Аллах!»

Это был, оказывается, последний раз, когда они собирались все вместе. Весть о том, что при ракетном обстреле погиб президент, сразила отца, и на третий день он скончался. После того как война перебралась за Войсковую дорогу, отец стал очень задумчив.

Сейчас Довту кажется, что причиной смерти отца явилась не гибель его президента, а то, что он усомнился в истинности слов, слышанных еще в детстве, в которые он верил всем сердцем, усомнился, видя, что жизнь с каждым днем опровергает их.

Приехавшие на похороны отца братья забрали с собой, против ее воли, мать, он же отказался наотрез: хорош бы он был, если бы сбежал и стал жить в стране врагов, воюющих с нашим народом! Он вернулся в свой домик на окраине города и не пристал ни к одной группе. Он-то бы жил и в селе. Но там была она, однажды озарившая его жизнь, а потом сделавшая столь несчастным. Что сказать при встрече? Как пройти мимо нее? Найти ответы на эти вопросы было труднее, чем пойти на войну.

Когда началась вторая война, он присоединился к боевикам, оставшимся оборонять город. В иные дни он жалел об этом своем решении.

Впервые такая мысль возникла, когда он наткнулся на окраине города на большую толпу. В центре толпы стоял грузовик с зенитной установкой. Какой-то старик говорил:

– Уберите отсюда этот пугач! Как только вы сделаете из него выстрел, нас начнут бомбить. Погибнут женщины, дети, больные, разнесут эти жилища, восстановленные нами с таким трудом.

– Если будут бомбить мирное население, мы напишем на них большую жалобу в ООН и Страсбург, – улыбнулся молодой человек в военной форме, с аккуратно подстриженной бородкой, множеством медалей на груди, с пестрым погоном на правом плече.

– Если нас всех уничтожат, зачем нам твоя ООН? – кричал старик.

– Не обязательно же вам всем погибать. Выжившим будет от этого какая-то польза, – не отступал тот. Он был в темных очках. Довту показалось, что он где-то слышал этот голос.

– Подожди, товарищ, сними-ка свои очки! – вышел он вперед.

– Это что еще за разговор?! Может, мне еще что-то снять?!

– Надо будет, заставим снять и другое, – приставил пистолет к его уху Довт.

– Ха-ха-ха, – засмеялся тот, снимая очки, – ты стал еще злее, Довт!

– А-а, Илмади, это ты, – засунул пистолет в карман Довт. – Зачем ты мучаешь этих людей?

– Я должен выполнить приказ.

– Подожди-ка, мы ведь начинали все ради этих людей…

– Я не знаю, кто это начинал, почему. У меня есть приказ установить зенитку здесь.

– Валлахи, ты ее здесь не поставишь, пока я жив, – Довт снова достал из кармана пистолет.

– С тобой бесполезно спорить. Пойдем, ребята, я его с детства очень хорошо знаю. Он не отступит, – Илмади со своей группой ушел.

С началом второй войны Довт заметил много необычного, чего не было во время первой. Самое странное: боевикам не было дела до простых людей, а люди их начали ненавидеть. Иногда у него возникала мысль, что российские солдаты и боевики воюют не друг против друга, а с народом. Обе эти стороны имели, видимо, свои цели, неизвестные ему, и для их достижения они не щадили людей. Правда, по сравнению с российскими солдатами с их бомбардировками, артобстрелами, «зачистками» боевики чинили народу гораздо меньше зла. Но оно было. Поэтому сегодня в народе не было прежнего согласия.

Если в первой войне с победой выходили даже из, казалось бы, безвыходных ситуаций, убивая одним выстрелом двоих, поджигая, как спичечные коробки, танки, то теперь даже кажущиеся беспроигрышными столкновения завершаются по какой-либо причине поражениями. Говорится ведь: «К тому, что суждено быть, идешь, ослепнув». Такие ослепшие люди потянулись в ту ночь из города и подорвались на минах.

«Нужно дорожить уважением людей, – говорил ему отец. – Того, кого не любят люди, не любит и Бог».

Да, причина поражений, как ему кажется, и крылась в этом. А путь, казавшийся Довту единственно верным, – это оказание помощи нуждающимся, слушаясь только своего сердца. Прослышав, что где-то идет «зачистка», он тайком пробирался туда. Наткнувшись на издевающихся над людьми солдат, в которых водка увеличила жестокость, он давал несколько очередей, перебираясь с одного места на другое. Тогда солдаты, бросив все, устремлялись за ним. Далеко уводил он их, изредка стреляя. Затем, спрятав оружие, таился в заранее приготовленном месте несколько дней.

О его борьбе прознали люди. Про него стали слагать легенды. Рассказы о его подвигах, нередко приукрашенные, передавались из уст в уста. Живущие в развалинах люди и боевики прозвали его Одиноким Волком, говорили, что и солдаты, тщетно пытавшиеся выйти на его след, называли его так.

Он мало что мог сделать, и все же это не давало угаснуть надеждам на лучшее в сердцах разочаровавшихся во всем людей.

Однажды вечером со стороны Алдов послышались стрельба и крики, но он был далеко и не смог прийти на помощь. Через неделю от людей, укрывшихся в школьном подвале, он услышал, что там в тот вечер убили пятьдесят семь человек – стариков, женщин, детей – всех подряд. Говорили, что по поселку до этого бегал солдат, предупреждая, что за ним идут дикари, вышедшие убивать всех. Те, кого он успел предупредить, спрятались, но эти самые «дикари» убили его, назвав предателем.

Довту казалось, что рассказы о подобных добрых солдатах придуманы кем-то: или русскими, пытающимися ослабить ненависть к своему народу, или стариками, которые не желают до конца разочароваться в соседях. Так он думал, пока с ним не произошел один случай.

4

Довт принял на себя еще одно обязательство. Он носил еду, лекарства нуждающимся, которые терпели голод, холод в одном из подвалов Грозного.

Он ходил по магазинам, складам, собирая для них продукты. Так, пришел он как-то в школьный подвал, неся с собой полмешка пряников и конфет. Раздав их, обратил внимание на старуху, сидевшую в стороне.

– Вы что это сидите в стороне? Придвигайтесь, – сказал ей Довт.

– Она боится тебя… – сказала беззубая старуха рядом.

– Почему?

– Она русская… Марья Ивановна…

– Ну и что?

– Она тебя боится… думает, что ты боевик…

– Хоть и боевик, я не воюю со стариками и женщинами… Придвигайтесь, Марья Ивановна… С сегодняшнего дня можете считать меня своим сыном. Вам ничего не грозит, пока я жив…

Старушка подсела к ним и перекусила. До войны она преподавала русский язык в одной из школ Грозного. Муж ее умер. Двое детей со своими семьями жили в России: сын во Владивостоке, дочь в Москве.

На третью ночь, когда выпал снег, он на санках отвез туда два мешка муки. В ту же минуту одна смуглая женщина испекла из нее вкусные лепешки. Хорошим продуктом оказались лепешки: со временем они не становились кислыми, как хлеб, их можно было есть всухомятку.

Как-то зимней ночью пришел он в этот подвал за лепешками, да и погреться, поговорить с людьми.

Через некоторое время в подвал заскочили солдаты:

– Встать! Лечь! К стенке! – раздались крики.

Как золотоискатели песок и мелкие камешки в решете, они стали быстро перебирать их и отделили затем от них Довта, как подпадающего под расстрел. «С первого взгляда видно, что это боевик. К стенке его!» – приказал командир. Его поставили к стене.

Люди в подвале стали кричать: «Это не боевик, он хороший человек, помогающий всем голодающим, мы будем жаловаться президенту и в ООН напишем!»

– Заткнитесь! – дал очередь командир. Пули, рикошетя, отлетели от пола, стен, потолка. К счастью, никого не задело. Офицер повернулся к солдатам:

– Выполнять приказ!

Те вскинули автоматы.

Он прошептал слова молитвы.

– Он что-то шепчет, – проговорил один солдат.

– Подождите! – остановил их офицер. – Говори свое последнее слово. Говори громко, чтобы все слышали. Любой человек имеет право на последнее слово.

– Мне нечего сказать!..

И тут между ними встала Марья Ивановна.

– Мне есть что сказать! Я, Решетникова Марья Ивановна, учительница этого парня. Если бы не он, мы все давно умерли бы с голоду… Если вы вышли убивать безвинных людей, вы убьете его только после меня… – закричала Марья Ивановна, становясь перед Довтом.

– Ты русская? – направил на нее автомат офицер.

– Да. Вот мой паспорт, – она достала из кармана пальто паспорт и протянула ему.

– А что ты делаешь с ними, с этими… – выдержал он паузу, подыскивая самое грязное ругательство.

Марья Ивановна быстро продолжила:

– С этими самыми добрыми людьми я живу, потому что мой дом здесь…

Тогда Довт впервые поверил, что среди русских есть люди, которые относятся к чеченцам хорошо.

Сейчас его друзей, живших в школьном подвале, увезли в Ингушетию в лагерь беженцев. Некому печь ему лепешки. Из тех, что он принес пять дней назад, осталось пол-лепешки, еще есть немного грецких орехов. Положив то, что имеется, на ящик, используемый вместо стола, произнеся молитву, он начал не спеша, словно сидел за хорошим сытным ужином, есть, откусывая от лепешки, закусывая ее орехом. Спускались сумерки. Он совершил вечерний намаз. Долго возносил молитвы и перебирал четки. Почувствовал облегчение.

Довт решил сегодня отправиться посмотреть, нет ли где в городских развалинах, подвалах нуждающихся в помощи. Надвинул на глаза вязаную шапку, надел куртку, полученную от гуманитарной организации. В один карман положил кусок лепешки, завернутый в бумагу, в другой – орехи. За пояс, под куртку, засунул пистолет.

На улице шел крупный снег. Он покрывал белым одеялом пережеванный и выплюнутый войной город: местами черными пятнами выделялись грязные улицы, развалины, раненые деревья, уцелевшие стены домов. Стояла тишина, только издали доносилась стрельба.

В двух маленьких окнах полуподвального этажа двухэтажного дома без крыши и окон он различил свет. Осторожно пробрался к окошку. Но быстро отошел в сторону: горящее на улице газовое пламя отбрасывало свет, и это превращало Довта в отличную мишень для солдат. Около другого окна было темно – там куча мусора. Он подошел к окну и заглянул внутрь.

В комнате были дети – он увидел их в свете керосиновой лампы. Трое спали на вещах, разбросанных по углам. У стола, на котором стояла керосиновая лампа, сидела девочка лет десяти. Похоже, она плакала.

В это время один из спящих проснулся. Это мальчик, он чуть младше девочки.

– Айшат, ты плачешь? – обратился он к девочке.

– Нет, я плакала во сне, – ответила та. – Я видела во сне маму и сестру, убитую бомбой. Я знала, что это сон, знала, что, как только проснусь, они уйдут. Поэтому плакала.

– Пусть сон будет к добру, – произнес мальчик как взрослый. – Я тоже видел во сне родителей. Наверное, их души беспокоятся за нас.

– Мама! – вскакивая, закричал маленький мальчик лет пяти-шести. – Где мама? Она же только что была здесь.

– Мамед, это был сон. Мама еще не приехала, – обняла его Айшат.

– А когда она приедет, Айшат? – всхлипывает мальчик.

– Скоро приедет, Мамед, скоро, не плачь.

– А папа приедет?

– И папа, и мама – оба приедут.

Их голоса разбудили маленькую девочку. Протирая глаза, она подошла к мальчику.

– И наши родители приедут. Правда, Шама?

– Конечно, приедут, Хеда, – поглаживая малышку по голове, мальчик усадил ее рядом с собой.

– Она принесет мне много конфет, яблок, бананов…

– И мне принесет много чего, – подхватил мальчик. – Много хлеба, молока, сметаны… Я есть хочу! – закричал он.

– И я, – вступила маленькая девочка.

– Идите сюда оба, – Шама взял черную сумку, висевшую на стене на гвозде. – Нате, кушайте хлеб.

Мамед быстро съел свой хлеб.

– Я хочу мяса! – сказал он.

– Я тоже! – повторила за ним Хеда.

– Мясо нужно сварить…

– Айшат, поставь кастрюлю с водой, нужно сварить мяса, – распорядился Шама.

Айшат поставила кастрюлю на печь. Шама с черной сумкой в руках подошел к печи. Накрыв кастрюлю крышкой, он подозвал маленьких детей:

– Идите сюда, пока мясо варится, послушайте сказку, – усадил детей рядом с собой. – Жила-была Коза, у нее было три козленка: Однопузый, Двупузый, Трехпузый…

– Да ну ее, я уже слышал эту сказку, – прокричал Мамед.

– Раз слышал, расскажи ты… – Шама притворился, что обиделся.

– Рассказать? Я, папа и мама поехали как-то в село, – начал Мамед. – Там были дедушка и бабушка. Бабушка приготовила мне творог со сметаной и кукурузную лепешку. Потом мы с папой и дедушкой отправились косить. Там росла большая яблоня, а на ней много красных яблок.

– Это очень интересная сказка, – подхватила Айшат.

– И мне хочется рассказать сказку, – вмешалась Хеда. – На Новый год я с мамой и папой ходила на елку. Елка была большая-пребольшая. На ней было много игрушек. Гура-Дада^[2] подарил мне игрушку. И сфотографировался со мной… Шама, а когда будет Новый год?

– Когда на улице выпадет много снега, – ответил Шама.

В это время маленький мальчик подбежал к печке и снял с кастрюли крышку. Крышка, сорвавшись с его рук, упала на пол.

Мальчик закричал:

– Там нет мяса!

Подошла Хеда:

– А что там?

– Ничего, кроме воды! – плача, ответил Мамед.

Дети кинулись к Шаме:

– Ты обманул нас! Ты нас обманул!

Довт оглянулся, утирая навернувшиеся слезы, и у окна, озаренного газовым пламенем, заметил какой-то силуэт. Пригляделся… О Великий Бог! Это же Дени! От неожиданности он растерялся, не зная, что предпринять… Появилась возможность отомстить за Берса. Но имеет ли он право на месть? Кто его на это уполномачивал? А если Берса убил не он?.. Хотя мысли его смешались, Довт не теряет рассудка. Напрягшись, как натянутая тетива, осторожно ступая, он отступил назад, обошел дом и с пистолетом в руках подкрался к Дени. Тот, заподозрив что-то неладное, быстро обернулся и потянулся к оружию.

– Не трогай оружие! Ты опоздал! – громко, так что услышал бы и глухой, крикнул Довт.

На несколько мгновений установилась тишина. Довту показалось, что прошла целая вечность. Наконец, тот тихо произнес:

– Это ты, Довт?

Дальше они продолжали быстро, словно насылая друг на друга молнии.

– Я, Дени, я, – послал Довт свою молнию. Потом включившийся в голове магнитофон завел привычную речь: – Посмотри на этих детей. Мы вышли завоевать свободу, чтобы наши дети не терпели эти лишения… Все это случилось потому, что вы не присоединились к нам, а встали против нас.

И ответ Дени был быстр, как молния:

– Если бы вы сидели по домам, не пытаясь совершить невозможное, и эти дети были бы сейчас дома.

– Нет, не были бы, над нашим народом каждые пятьдесят лет устраивается геноцид!

– Наслышались мы этих разговоров! То, чем занимаетесь вы, не что иное, как провокация, затеянная для истребления нашего народа!

– Если сейчас перетерпеть, наш народ навсегда освободится!

Довт удивляется себе: он повторяет слова тех, с кем вел споры последнее время.

– Зачем вести бесполезные разговоры? Делай то, что намеревался! Стреляй!

– Как ты в нашего друга Берса?

– Нет, я не стрелял в него.

– Как не стрелял? Когда мы стояли друг против друга, а он встал между нами…

– Он пытался помирить нас. Какой был парень!

– Поэтому ты убил его?

– Я его не убивал… Как только он встал между нами, погас свет… Раздался выстрел… Когда свет включился…

– Когда свет включился, Берс лежал, а в твоих руках был пистолет… – повысил голос Довт.

– Но я не нажимал на курок! – закричал в ответ Дени.

– Ты хотел выстрелить в меня, а попал в него!

– Это неправда!

– Я убью тебя! Говори правду! – взвел курок Довт.

– Я не убивал Берса – вот правда! – не отступал Дени.

– Как ты скажешь правду?! Ты же внук доносчика Денисолта.

Сказав эти слова, Довт сам поразилтся: откуда они взялись? Он никогда не слышал, что Денисолт был доносчиком. И отец этого никогда не говорил. Значит, он, сам того не сознавая, встал на путь оскорблений, надуманных обвинений, к чему до сих пор относился с презрением.

– Мой дед был представителем власти… Старался установить порядок в этом крае… Твой дед, Бага, этот порядок нарушал… Называя себя абреком, уводил коров, которых выгоняли на пастбище!

Да, Дени тоже не удержался, чтобы не встать на этот путь беспочвенных обвинений и оскорблений. Ждал только повода, хотя прекрасно знает, что дед Довты не уводил чужих коров. Наоборот, когда создавались колхозы и у крестьян насильно забрали скот, он, пробравшись ночью тайком на ферму, открыл ворота и отогнал коров по домам.

– Хватит! Я убью тебя! – закричал Довт.

– Так убивай! Стреляй, – невозмутимо произнес Дени.

Довт почувствовал, что рука с пистолетом дрожит. Испугавшись («Нажмешь нечаянно на курок, и тогда случится непоправимое»), он опустил пистолет.

– «Стреляй!» У меня была возможность убить тебя, как только увидел… – глубоко вздохнул Довт.

– Почему же не убил?

– Не знаю… Не смог, хотя ты и причинил много вреда нашим ребятам… Эти дети…

– Что мы будем делать с этими детьми?

– Не знаю. Жаль детей… То, что между нами, можно решить и потом.

Довт заметил, что Дени несколько успокоился.

– Я тоже так думаю, – сказал он. – Давай сначала хоть поговорим с ними.

– Хорошо, иди первым…

– Опасаешься идти вперед?

– То, что мне можно доверять, ты сейчас видел. А кто знает, что у тебя на уме?

– Эх, чеченцы! – закричал Дени. – Вот о чем, оказывается, пелось в наших илли:

Да не умрем мы, молодцы,

Потеряв доверие друг к другу.

5

Шедший впереди Дени постучался, и голоса в комнате стихли. Затем мальчик постарше спросил:

– Кто там?

– Гура-Дада, – ответил Дени.

– А ты хороший человек?

– Гура-Дада плохим не бывает.

Шама открыл дверь и впустил их.

– Дети, не пугайтесь, мы вам ничего плохого не сделаем, – успокоил их Довт.

– Вас же двое, – удивился Мамед. – А где Гура-Дада?

– Гура-Дад двое, – ответил Дени.

– Он не таким бывает. У него белая борода, красная шапка, – недовольна Хеда.

– Сейчас же идет война. Во время войны нужно надеть военную форму, – попытался развеять ее сомнения Дени.

– А где тогда подарки? – ради подарков Мамед согласен простить им военную форму.

– И подарки есть, – достав из кармана завернутую в бумагу лепешку, Довт разделил ее на несколько частей. – Берите, дети, ешьте.

– И у меня есть для вас подарки, – Дени достал из кармана сыр, завернутый в бумагу. Подойдя к столу, он разрезал его на куски и раздал детям.

– Гура-Дады! Знаете, как мы раньше встречали Новый год? – спросила Хеда.

– Как? Расскажи, – повернулся к ней Дени.

– Все брались за руки и водили вокруг елки хоровод…

– И мы сделаем так же, подходите все, беритесь за руки, – согласился Дени.

– Я елка, я елка! – встал в круг Мамед.

Остальные повели вокруг него хоровод. Хеда оказалась между ним и Дени. Все запели:

Новый год, Новый год —

Пусть добрым будет твой приход!

Новый год, Новый год —

Пусть счастье принесет!

Прошло какое-то время.

– Знаете, что еще делали раньше? – остановилась Хеда. – Играли в кошки-мышки.

Глаза Мамеда заблестели от удовольствия.

– Ладно, – сказал он, – ты будешь мышкой, я – кошкой.

Хеда побежала, Мамед бросился ее догонять. Остальные стали приговаривать:

Мышь, мышь, убегай,

Убегай, скрывайся!

Кошка, будь ты начеку,

Поймай быстро мышку!

Когда Хеда покинула круг, он распался, так как Довт и Дени не взялись за руки. Оторвавшаяся от «кошки» Хеда заметила это.

– Беритесь за руки, не пропускайте «кошку»! – закричала Хеда. Руки Довта и Дени соединились. Довт на время забыл обо всем: о войне, о вражде, обидах. Он вернулся в детство, в утро своей жизни. А там все было светлым, навевающим покой, как прозрачные воды реки, протекающей рядом с их селом, как тень дикой груши на ее берегу.

На глаза навернулись слезы.

Остопируллах, как же он ослаб, чуть не расплакался. В последнее время часто тянет плакать. К чему бы это?

Довт тряхнул головой, словно отгоняя нахлынувшие чувства, и попробовал переключить внимание на игру детей.

Шама отвел в сторону Довта и Дени.

– Наши с Хедой родители умерли… И их родители тоже… Мы не говорим об этом маленьким, скрываем, – прошептал мальчик.

– Да смилостивится над ними Бог!

– Да будет Он милостив к ним… Иди, Шама, к детям… Нам нужно немного поговорить, – сказал Довт, потом, когда мальчик ушел, обратился к Дени. – Ну, что будем делать с этими детьми?

– Что? Нужно увезти их отсюда…

– Я увезу их в горы, в наше село…

– Да ты что? Оставшиеся там, бедняги, сами еле сводят концы с концами, к тому же путь туда не безопасен, дороги постоянно бомбят, подвергают артобстрелам, – не соглашается с ним Дени.

– Давно ты был в селе?

– Месяц назад.

– Как там?

– Большинство жителей уехало… Осталось с десяток семей… И семья Берса дома…

– Как же нам поступить с этими детьми?

– Я их увезу… в Кабарду… в санаторий… Там безопасно… И в школу пойдут…

– Тогда быстрее собирайся в дорогу, – сказал Довт. – Скоро должны прийти мои товарищи. Мне трудно будет их удержать.

Зачем он это сказал? Да, ему не хотелось, чтобы Дени знал, что он один как перст.

Дени и сам не намерен задерживаться.

– Дети, собирайтесь! Мы уходим.

– Куда? – спросил Шама.

– Туда, где нет войны.

Двинувшийся было в сторону выхода Дени вдруг застыл на месте, заслышав гул грузовой машины. Машина остановилась.

– Слезайте! Прочешем это место! – раздалась команда на русском языке.

Дени и Довт на мгновение замерли.

– Подождите пока, я пойду, посмотрю. – Когда Дени вышел, Довт с пистолетом в руках стал за дверью и, приложив палец к губам, попросил детей не шуметь.

«Сейчас мы увидим, Дени, насколько тебе можно верить», – прошептал он.

Снаружи послышались голоса:

– Стой! Ты кто такой?

– Я заместитель начальника райотдела милиции Денисултанов Дени.

– Документы!

На какое-то время установилась тишина.

– Что ты здесь делаешь? – задал вопрос тот же голос.

– Проверяем этот квартал силами милиции.

– Помощь нужна?

– Спасибо, нет.

Когда шум машины стал отдаляться, Дени вошел.

– Уехали? – засунул свой пистолет за пояс Довт.

– Уехали.

– Милость Бога не знает границ!

– Алхамдулиллах! Пошли, дети!

– Счастливого пути! – протянул Довт руку Дени.

– Счастливо оставаться! – пожал ее Дени. У двери Дени вдруг оборачивается.

– Довт, я не убивал Берса.

– Теперь я верю тебе.

– В тот день мое оружие не стреляло.

– Я верю… А кто его убил?

– Когда погас свет… Тот, кто привык вершить свои дела в темноте…

– Значит, кто-то третий сеет между нами вражду…

– Да, Довт. Я давно это понял, – с этими словами он направился к двери. Пропустив вперед детей, вышел сам.

– Да хранит вас Бог! – произнес Довт. Потом, прохаживаясь по комнате, добавил: – Опять я остался один. – И продолжает размышлять вслух: «Много удивительного пришлось сегодня увидеть. Человек, который воевал против меня, которого я считал своим злейшим врагом, спас меня. Не выдал солдатам. Мы помирились, помирились из-за этих детей. Значит, не такими уж и врагами мы были…»

Куда идти? Он стоял на улице мертвого города. На некоторое время установилась необычная тишина, слышался только шум ветра, круживший снег.

Неожиданно вспомнились слова Дени: «И семья Берса дома». Выходит, Камета в селе, со своими детьми. Да, он любит ее и теперь. Оказывается, все, что бы он ни делал, воюя, скрываясь от карателей, приходя на помощь нуждающимся, было всего лишь попыткой забыть эту девушку, забыть раны, нанесенные ею. Что он делает здесь, если односельчане его вернулись, если та, которую он любит больше жизни, дома?! Значит, нужно отправиться домой. К счастью, она жива. Нужно поговорить с ней хоть теперь. И ее дети ему будут так же дороги, как и она. Правда, люди дадут волю языкам…