Текст книги "Ричард Львиное Сердце"

Автор книги: Морис Хьюлетт (Юлет)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава XII
КАК ЗАТРАВИЛИ ПРЕСТАРЕЛОГО ЛЬВА

Теперь я должен рассказать вам, что случилось с королем английским, когда, как сокол, сраженный в своем полете, он увидел, что его нагнали и одолели в болоте. Его низвергли те, которых он хотел захлопнуть в западню; его самого затравил тот самый барсук, которого он надеялся выгнать из берлоги. Старик погнался за тем, от чего он сам не мог бы никогда уйти, – за смертью, и лишился того, что плохо хранил, – своего собственного дыхания. Чтобы покончить со всем этим витийством, скажу просто, что он схватил лихорадку, а лихорадка, развиваясь в теле, уже подточенном злобой и дурной жизнью, медленно грызла ему кости, испепеляла, скрючивала его.

Уже в когтях у подкрадывающейся болезни, он соединил свои войска с войсками Маршала и пошел освобождать город Ле-Манс, где преспокойно расположился себе король французский. Как только до Филиппа дошли слухи о его приближении, он предал город огню, и Генрих пришел только взглянуть, как освещалось красными языками небо, а над полымем стояло облако дыма, более мрачное, чем даже отчаяние, охватившее его. Говорят, с ним сделалась страшная истерика, когда он увидел эту ужасную картину. Он не допустил свою рать приблизиться к пылавшему городу, а сам слег в постель, повернулся лицом к стене палатки и отказывался как от святого Причастия, так и от пищи. А тут подоспели вести и, вдобавок, самые дурные. Французы уже в Шатодэне [93]93
  Шатоден —город в 40 верстах к северо-западу от Орлеана, по дороге в Ле-Манс. В описываемое время это была важная крепость, от которой сохранились развалины.


[Закрыть]; воины графини Бретонской угрожают с севера герцогству Анжуйскому; вся Турень с Сомюром [94]94
  Сомюр– живописный город на левом берегу Луарьг Сохранились развалины замка 11-го века, готические и романские церкви, долмены (кельтские каменные памятники). Сомюр – оплот гугенотов в 16-м веке.


[Закрыть]и целая цепь пограничных замков подчинились его сыну Ричарду. Все это старик слушал, не вставая с постели не открывая глаз.

Прошла целая неделя таких страданий. Тогда подступили к его ложу двое из его вельмож, а именно Маршал и епископ Гюг Дургэмский. Они сказали ему:

– Государь! Вот прибыли от Франции послы с переговорами о мире. Как тут быть?

– А как хотите! – вымолвил король. – Дайте мне только спать!

Он говорил, как сонный, но полагают, что он только не хотел дать заметить свое бодрствование.

Состоялось наскоро совещание между Джеффри, его побочным сыном, Маршалом, епископом – с одной стороны и французскими послами – с другой. Для самого короля Джеффри просил только одного – дозволить перевезти больного в замок Шинон, чтобы не умереть ему на большой дороге, как старой гончей. Это было дозволено. Но больной не обращал внимания, что бы с ним ни делали: он проспал всю дорогу до самого Шинона.

К нему принесли пергаменты, припечатанные его собственной большой печатью. А он, совершенно разбитый, прикладывал к ним руку, не изрыгнув ни одного проклятия за разграбление его королевства. Но вот, когда лица, принесшие эти бумаги, уже удалились из комнаты, осторожно ступая на цыпочках, он вдруг вскочил с постели.

– Гюг! – пробурчал он. – Епископ Гюг! Поди-ка ты сюда.

Епископ поспешил вернуться и подойти к королю: они оба, каждый по-своему, любили друг друга. Владыка подошел и опустился на колени у кровати.

– Читай мне подписи на этих проклятых штуках! – проговорил король.

Гюг порадовался, думая, что королю полегчало, но в то же время он боялся, как бы потом не сделалось ему хуже.

– О, дорогой государь мой! – начал он. Но старый король прервал его, стуча ногами под одеялом:

– Читай, говорят тебе!

И епископ Гюг принялся читать подписи все по порядку с самого начала. Больной слушал, не переставая трясти головой: очень уж донимала его лихорадка.

–  Филипп-Август, король франков, – произносит епископ.

– Собачья кличка! – бормочет сквозь зубы старый король.

–  Санхес, король Наваррский, король католиков, – говорит Гюг.

– Старый сыч! – бормочет король Генрих. Такой же второй воспел он всех одинаково – и достославного герцога Бургундского, и Генриха, графа Шампанского, и прочих представителей французской стороны. На том и покончил бы епископ, если б король не потребовал, чтобы ему читали непременно всё.

– Нет, Гюг! – говорил он, и зубы его стучали в лихорадке, как в жесточайший холод. – Ну, читай же имя моего возлюбленного сына! Вот ты и увидишь, какие у меня в доме творятся приятные развлечения!

Епископ прочел вслух имя Ричарда, графа Пуату, а король прорычал свое любимое словечко:

– От чрева матери – изменник!

– А после Ричарда кто ещё идет? – спросил он.

– О, Владычица Небесная! Неужели вам всё ещё мало, государь? – спросил епископ боязливо.

Но старый король сел прямо и подпер голову рукой.

– Читай! – сказал он ещё раз.

– Не могу читать! – застонал Гюг.

– Болван! – проговорил король. – Подай сюда пергамент!

Он нагнулся и мутными глазами, которые уже едва повиновались ему, с ужасными усилиями начал разбирать имена наверху листа. И он нашел то, чего больше всего боялся – имя Джона, графа де Мартэна.

Страшно задрожал старик и давай тыкать в стену, словно видел на ней того самого, чье имя навело на него такой ужас.

– Иисусе Христе!.. Я же сам сделал его графом, королем и вот Иудой! Ну, Божинька! Как Ты мне удружил, так и я удружу Тебе! Ты отнял у меня всех моих сыновей, так пусть же дьяволу достанется моя душа! Тебе не получить её!..

В горле у него послышалась предсмертная хрипота, Гюг подбежал ему помочь. Король всё ещё сидел прямо, вытянувшись, и мутными глазами глядел в стену, тщетно пытаясь облечь в слова свою нечестивую гордыню. Слова не повиновались ему, челюсть отвисла на могучую старческую грудь. Ему принесли святые Дары, но его нутро отвергло эту святую пищу, слишком чистую для него. Гюг и остальные присутствующие наконец усмирили его, сами обливаясь потом. Его помазали миром, наскоро прочли над ним несколько молитв, приходилось отчаянно спешить, когда начались предсмертные судороги.

Была уж почти полночь, когда умер Генрих, король английский. И в этот час (с ужасом говорили в народе) ветер так бушевал, так рвался вокруг башен Шинона, словно весь ад кромешный гнался за обещанной ему душой. Впрочем, сказать правду, Генрих никогда не держал своего слова; и нет никакого повода предполагать, что он на этот раз изменил своему правилу.

Милó прибавляет:

"Так умер этот великий, могущественный, грозный король, проклиная детей своих, проклятых в нем, как и он в них. В сущности, он сам был более рабом, чем холопы, эти gleboe ascriptitit [95]95
  Т. е. приписанные к земле (лат. , прим. ред.). Glebae adscripti– название крепостных в средние века. Ещё римляне с 4-го века именовали так своих колонов-землепашцев, которые были лично свободны, но не могли покидать своей земли, даже если она отходила к другому владельцу. Они платили владельцу ежегодную аренду, обыкновенно плодами земли. Отсюда название перешло и к позднейшим крепостным.


[Закрыть], которыми он управлял в своей стране издали: он был раб своих худших свойств. Он постоянно воевал с Господом Богом и с избранниками Божьими. Что поделаешь с блаженным Фомой? Пусть он сам держит за себя ответ в Судный день. Я не отрицаю никаких его качеств: он был прямодушен, откровенен и смел, как лев. Но его заели собственные пороки. Мир его праху! Он был великий король, но, умирая, оставил супругу, заточенную в темнице, двоих сыновей, поднявших оружие против него, и, вдобавок, множество побочных детей".

Не успел Генрих испустить дух, как его подданные налетели на него, словно мухи, и разграбили замок Шинон. Они ободрали постель, на которой лежал покойник со злой усмешкой на губах, как будто смерть сделала его циником; с тела его сорвали кольца, золотое ожерелье и Распятие, висевшее на шее. Такое злодейство подвергало виновных смертной казни, но она была нипочем в те времена. Да и не было при короле никого, кто мог бы крикнуть: «Уважайте память вашего покойного владыки, нашего отца!»

Маршал Уильям уехал в Руан со страху, чтоб не встретиться с графом Ричардом. Джеффри уж был на полдороге в Анжер, где хранились сокровища. Епископ Дургемский (не без основания) поспешил в Пуатье, чтобы первому приветствовать нового короля. Только и осталось верных людей в этой берлоге, что две бедные девушки, с которыми, перед смертью, путался старый греховодник. Видя, что он лежит голый на постели, одна из них, по имени Николета из Гарфлера, дотронулась до плеча другой, которую звали Кентской Секирой, и сказала:

– Нашего господина до того обобрали, что не оставили на нем даже рубахи, чтоб его положить в гроб. Что же нам теперь делать?

Секира отвечала:

– Если нас застанут здесь, подле него, нас наверно повесят. А ведь старик любил меня.

– И меня также любил. Бог свидетель! – подхватила Николета.

Они молча посмотрели одна на другую.

– Н-ну? – спросила Николета.

– Чего ты хочешь от меня? – промолвила Секира.

Они поцеловались, зная, что тут дело касается каторги, и пошли вместе к его трупу. Нежно омыли они его и помазали ароматными маслами, сложили ему руки, закрыли ему его страшные, неподвижные глаза, наконец надели на него коротенькую рубаху, которая была не с мужчины, а с мальчика. Потом явился канцлер Стефен Туронский, вызванный впопыхах с веселой пирушки, а с ним ещё один или два гостя. Они водворили хоть немного порядок.

Канцлеру было прекрасно известно, что король Генрих желал, чтоб его похоронили в церкви женского монастыря в Фонтевро. Когда-то кто-то предсказал ему, что он будет лежать посреди женщин в покрывале, сам под покрывалом. Ему очень понравилось такое предсказание, хоть частенько случалось, что он подсмеивался над ним. Но никто не решался перевезти тело покойного без разрешения нового короля, кто бы он ни был. И в самом деле, мог ли кто знать наверно, когда именно анжуец заявит свои права на английскую корону? Поэтому посланы были гонцы и к графу Ричарду в Пуатье и к графу Джону, про которого думали, что он находится в Париже. Между тем, этот последний был в это время в Type вместе с французским королем и первый получил эту весть.

Она настигла его, так сказать, на лету. Ален, каноник города Тура, предстал перед ним, преклонил колена и сказал, в чем дело.

– Господи, Иисусе Христе! Что мы будем делать? – воскликнул Джон, вдруг сделавшись белее полотна.

Оба принялись толковать о том да о сем, что можно или чего нельзя было сделать, как вдруг ворвались к ним король Филипп, Сен-Поль, де Бар и багроволицый герцог Бургундский. Король Филипп подбежал к Джону и похлопал его по спине:

– Король Джон! Король Джон английский! – кричал молодой человек, вещая, словно летучая ведьма. Затем герцог Бургундский заревел своим басом:

– Богом клянусь, я за вас, за вас, приятель!

– Государь, заступись за меня – и я твой слуга! – вторил де Бар.

Граф Джон оглянулся вокруг и всплеснул руками.

– Ах, господа! Что мне теперь делать? Он размяк совершенно: страх и желание совсем разводянили его сердце.

Все они подняли гвалт, заговорили разом, – все, кроме самого предмета спора. Он только кусал ногти, посматривая в окно. К ним, крадучись, подошла Элоиза французская, бледная, как смерть, в своем сером монашеском одеянии. Уже не знаю, как она сюда попала: знаю только, что все перед ней расступились. Так она добралась до кресла Джона и рукой коснулась его плеча.

– Ну, что же дальше? Говори, изменник! – хриплым голосом промолвила она. – За кого примешься теперь? Ты изменил сестре и своему отцу, теперь очередь за твоим королем и братом?

Джон задрожал.

– Нет, Элоиза! Нет! – шепотом ответил он. – Поди, ложись! Нам и в голову этого не приходит.

Но она всё стояла перед ним с кислой улыбкой на лице, изможденном от горя и состарившимся не по летам.

Сен-Поль топнул ногой.

– Кому мы можем довериться в Анжу? – спросил он де Бара.

Де Бар передернул плечами. Герцог Бургундский пробурчал что-то такое, очень похожее на «Проклятое бабье!». А король Филипп приказал сестре идти и ложиться спать.

Молодцы выпроводили её вон из комнаты, но не без тяжелой сцены, и принялись снова всячески изворачиваться, наседая на бедного принца так, чтобы его руками жар загребать. Утром, часов около восьми, на дворе послышался конский топот, от которого графа Джона всего передернуло. Часовые возвестили прибытие глашатая.

Тот явился. Шатаясь от усталости, обливаясь потом, он остановился, не обнажая головы перед высокими особами.

– Говорите, сударь! – произнес король Филипп.

– Шапку долой в присутствии короля Франции, собака! – крикнул юный Сен-Поль.

Но глашатай остался стоять в шапке.

– Я вещаю от лица Англии всем англичанам. Таково веление моего господина, Ричарда, короля английского, герцога Нормандского, графа Анжуйского: просить брата нашего, пресветлого графа де Мортена, со всевозможной поспешностью прибыть к нам в Фонтевро, дабы присутствовать на погребении короля, отца нашего. Пусть и все те, кто обязан ему повиновением, немедля явятся туда.

Тихий ропот пробежал по всему собранию. Он шел, разрастаясь, покуда наконец герцог Бургундский не прогремел:

– Вот Англия… Рубить его.

Но глашатай стоял, как вкопанный; никто не брался за меч. Джон отпустил его, сказав ему на прощанье несколько успокоительных слов, но от друзей своих ему было не так легко отделаться. Впрочем, они и сами не могли ничего от него добиться. Если бы ещё был с ними маркиз Монферратский, они, пожалуй, могли бы взвинтить его до крайней решимости. Но у Монферрата была прямая дорога впереди: кто бы ни вызвался помочь ему добраться до Иерусалимского престола, ему было всё равно: того он и готов признать королем Англии, тому готов был служить!

Но Филипп не хотел подвергаться опасности, а герцог Бургундский выжидал, что скажет Филипп. Что же касается Сен-Поля, то он представлял из себя два-три меча да неиссякаемый источник зависти. А в глубине, позади всех, стояла неукротимая Элоиза с укором в своих ввалившихся глазах. В конце концов, граф Джон, немного погодя, выехал в Фонтевро со всей пышностью, какую только можно было немедленно устроить. Туда же, само собой разумеется, отправилась и мадам Элоиза.

"Я находился при моём господине, – повествует аббат Милó в своей книге, – когда ему принесли весть о смерти отца. Он только что вернулся домой из поездки на юг, где целые дни напролет занимался соколиной охотой в лугах и наслаждался отдыхом в непринужденном кругу своих присных с Жанной на коленях. Бертран де Борн тоже был там и распевал какую-то смелую песенку. Были тут ещё кроткий виконт де Безьер, мадам Элиса Монфор, которая сидела на подушке и играла рукой дамы Жанны, Гастон Беарнец и, кажется, ещё мадам Тибор де Везеле. Вдруг неожиданно вошел привратник и в дверях пал на одно колено – церемония, которой терпеть не мог граф Пуату. Ричард нахмурился.

– Ну, Госельм, полно! Встань на обе ноги, дружище, если хочешь мне угодить.

– Ваше королевское величество, – начал Госельм, но остановился.

Господин мой воззрился на него.

– О, Deus! – воскликнул он по-нашему. У него захватило дух. Жанна соскользнула с его колен и упала пред ним на колени. Так же опустились на колени все присутствующие и стояли неподвижно, покуда Гастон Беарнец, самый шальной из них, не вскочил с громким криком:

– Ура, король английского народа!.. Ура! О, граф Анжуйский!

Все мы подхватили этот крик. Но Ричард остановил нас: в глазах его отразился взгляд, надрывающий сердце.

– Помилуй меня, Боже! Большой я грешник! – промолвил он и закрыл лицо руками.

Никто не проронил ни слова; а Жанна низко-низко наклонилась и губами коснулась его ноги.

Ричард послал за глашатаями; а к нам ворвался Гюг Пюйзет, епископ Дургемский, весь так и пылая лицом, далеко оставляя за собой всех остальных, а также и всякое приличие. Тем временем король Ричард успел оправиться. Он выслушал скорбную весть, не дрогнув ни одной чертой, и отдал несколько кратких приказаний. Первым из них было – со всей пышностью перевезти в Фонтевро тело покойного короля; вторым – воздвигнуть помост в его собственной часовне, здесь, в Пуатье, и возжечь там высокие свечи.

Как только всё это было готово, он оставил покой, в котором сидел вместе с нами, и, выйдя вон в то время, как мы ещё продолжали стоять, почтительно склоняясь перед ним, направился в часовню. Всю ночь провел он там на коленях, один, с парой священников. Он не посылал за графиней Жанной, а она сама не осмеливалась войти к нему. Её дамы говорили мне, что она тоже всю ночь провела в молитве пред Распятием в своей спальне. Оно и понятно: ей ведь предстояло трудное дело – носить королевский венец.

Дня два или три спустя, ранним утром, вступил король Ричард в Фонтевро. Я поехал вместе с ним, а также Гюг Дургемский, епископ Пуатьевский, дофин Овернский. Вот они, да канцлер города Пуатье с челядинцами и телохранителями всего-то и было нашей свиты. Графиня Жанна была каждую минуту готова следовать за супругом к его двору вместе со всеми своими дамами, куда бы и когда бы он не указал ей. Бертран де Борн выехал среди ночи, и королю Ричарду не пришлось его больше видеть. Но мне, клянусь Богом, придется ещё говорить об его последнем тенцоне, об его последней королевской сирвенте!

Перед самым отъездом король Ричард дважды облобызал графиню Жанну, прощаясь с ней в большом зале.

– Прощай, моя королева! – сказал он коротко и ясно, и (как думают иные, только не я) не без задней мысли, – Да будет тебе Бог защитой! Я с тобой увижусь через несколько дней.

Если этот мужчина уже успел измениться, Жанна ни в чем не изменилась. Она имела весьма угрюмый вид, но не проливала слез и подставила лицо свое ему для поцелуев покорно, как дитя. Она не говорила ровно ничего, но, вся бледная, стояла на пороге вместе со своими дамами, пока король Ричард ехал по мосту.

Что касается лично меня, – в заключение говорит аббат Милó, – я беру в расчет молодость и необузданную кровь этого благороднейшего отпрыска древнего рода. Я припоминаю их грозные имена – Тортульф Лесник, Немерзляк Фульк Черный, Фульк Рыжий, Жеффруа Серокафтанник, Жеффруа Красавец и этого старика Генриха, самого порочного из них. Припоминаю также их деяния – войну отца с сыновьями, заговоры сыновей против отца своего, ненависть к справедливости и любовь к неправде, их гонения на служителей алтаря и монахов, их пированья на собственных бойнях. И говорю я себе тогда: "Ну, милейший Милó, а как бы ты сам принял весть о призвании тебя на королевский и графский престол? Сказал ли бы ты, как принц Джон: «Христе Боже! Что мы будем делать, Ален?», или же: «Помилуй меня, Боже! Я – великий грешник!».

Правду сказать, ведь не граф Джон был призван владеть королевством, а Ричард! Впрочем, я предпочитаю думать, что в эту минуту каждый из них видел пред собой не столько опустелый трон, сколько своего покойного отца. При этом Джон думал о своей безопасности, а Ричард – о своем грехе.

Однако такие размышления – пустое дело, под стать лишь старикам. А вы, читатели мои, полагаю, совсем молодые люди".

Глава XIII
КАК ОНИ ВСТРЕТИЛИСЬ В ФОНТЕВРО

Размышляя сам с собой на пути чрез туманные долины, король Ричард вдруг натянул поводья и послал гонца за аббатом Милó. Тот поспешил пришпорить своего мула. Как только он поравнялся со своим господином, тот заговорил с ним спокойным голосом, как человек, готовый к худшему.

– Милó! Что должен делать человек, убивший своего отца родного? Возможно ли раскаяние для такого грешника?

Милó сначала посмотрел на голубое небо, потом обвел вокруг глазами землю, одетую в золото и изумруды. Он совсем прищурил глаза и не мешал солнышку играть у него на лице. Воздух был особенно мягок, торф под ногами – особенно податлив. Ему нравилось тут.

– Государь! – начал он. – Это – тяжелый вопрос. Но на свете бывали дела и похуже.

– Назови мне, друг мой, хоть одно из них, – промолвил король, устремив глаза на край холма.

– Государь мой, король Ричард! – отвечал Милó. – Был некогда Отец, который Сам убил Сына своего, дабы люди сделались лучше. Я полагаю, то было страшное горе.

Король не проронил ни слова в продолжение нескольких шагов, но затем спросил:

– А стали ли от этого люди много лучше?

– Прекрасный мой владыка! – возразил Милó. – Не очень-то. Но уже это – не вина Бога; ведь люди всегда, да и сейчас, ещё могли бы исправиться.

– Неужели же. Милó, ты осмелишься ставить моё ужаснейшее злодеяние наряду с Божественной Жертвой искупления? – спросил король, обращая к нему суровое лицо.

– Это не совсем так, мой повелитель, король! – заметил Милó вообще. – Но я вижу тут такую разницу. Ты не настолько виноват, как тебе кажется: ведь в нашем мире отец воспитывает своего сына как в смысле телесном, так и относительно правил. На небесах – совсем другое дело. Там Сын всегда существовал, как и Отец, с самого начала. Он такой же Предвечный, как и Отец; Он рожден от Отца, но не сотворен. В этом святом деле не было ни малейшей греховности: одна чистая жертва. А в нашем земном деле было много грешного и ни тени самопожертвования.

– Да, мой грех, Милó! – рыдая, подхватил Ричард.

– О, Господи! Да нет же, по-моему! – отозвался старый священник. – Ты, государь, являешься лишь тем, чем твои предки сделали тебя. Но заметь теперь мои слова: жертвуя собой, ты можешь сделаться совсем иным. И тогда-то, если на тебе останутся лишь обычные грехи зараженного человека, ты ещё сможешь угодить Всемогущему Богу исполнением того, что ты один способен совершить, – благодетельным самопожертвованием.

– Какую же жертву могу я принести? – спросил молодой король.

Милó привстал на стременах с самым восторженным видом.

– Видишь ли, господин мой! – начал он. – Вот уж два года, как ты носишь знак этого самопожертвования, но ничего ещё для этого не успел совершить. А за эти два года избранный престол Господень подвергался поруганию, стал лоханью язычников. В оковах томится Честное Древо, это неоцененное сокровище, этот Жезл Благодати, этот знак свободы. Святой Гроб разверзнут, Антихрист царит везде. О, Боже, Боже! (тут аббат погрозил высоко поднятым пальцем). Долго ли всё это будет продолжаться? Ты меня вопрошаешь о грехе и о самозаклании? Смотри же, вот твой путь!

Король Ричард мотнул сперва своей головой, а потом головой своего коня.

– Поезжай назад. Милó! Оставь меня! – сказал он, пришпоривая своего коня, и вскачь понесся прочь по серому долу.

Дружина всадников остановилась в Туаре [96]96
  Туар– городок в Пуату, на полпути между Ла-Рошелью и Туром. В описываемое время здесь было значительное укрепление.


[Закрыть]и расположилась на ночлег в монастыре ордена Савиньи. Король Ричард всё держался особняком, ел мало, говорил ещё меньше. Всю или почти всю ночь он молился, стоя в одной рубашке на коленях в часовне, держа перед собой обнаженный меч вместо креста. На следующее утро, с первыми петухами, он созвал своих челядинцев и ещё до зари погнал всех в дорогу с такой поспешностью, что не было ещё полудня, как перед ними показался храм женского монастыря Фонтевро, словно груда темных скал.

За милю до городских стен король спешился и попросил своих разоружить его. Он отцепил от пояса свой меч, снял шлем и кольцо, плащ и кафтан с вышитым гербом, а также пояс своего родного края. Так, лишенный всех знаков своего высокого сана, одетый лишь в панцирь, с непокрытой головой, безоружный, пеший, он вступил в городок Фонтевро среди своих конных людей. Но не мог Ричард снять с себя свой царственный рост, царственный взгляд, повелительную поступь: всё это с избытком заменяло то, чего он сам себя лишил.

Народ падал перед ним на колени. Многие, особенно женщины с детками, закутанными в большие платки, юноши и девушки хватали его за руку или за край панциря, чтобы, приложившись к ним, получить малую толику той благодати, которая, вестимо, дается королям от Бога. Приблизившись к церкви, он преклонил колена и опустил голову на грудь. Горе, по-видимому, как мороз, заледенило его нутро: он выпрямился, как окоченелый, и решительно пошел вперед. А никому и в голову не приходило, что этот король, подымавшийся по широким ступеням навстречу брату – покаянник!

Перед запертыми воротами аббатства стоял граф Джон, блистая роскошью своих пурпуровых одежд и графской короной на желтых волосах. Словно король, стоял он посреди своих пэров, но его покрасневшее лицо было неспокойно, а пальцы тревожно шевелились, что не пристало королю.

Нерешимость заставила его выждать, стоя на месте, пока Ричард не поднялся на первый ряд ступеней; но тут уж Джон чересчур суетливо спустился к нему, просчитывая ступеньки, то кивая головой, то словно бодаясь и вытягивая руки и весь стан, как проситель, знающий, что он не заслужил милости.

– Ура, король английский! Ура! – воскликнул он льстиво, но останавливаясь по-царски повыше, величаясь в своих королевских одеждах, и в то же время как бы пресмыкаясь перед принцем, стоявшим ниже его. Король Ричард остановился, уже занеся ногу на следующую ступень, и выждал, чтобы граф спустился к нему.

– Как его положили? – были его первые слова. На лице брата отразился ужас.

– Ах, да почем я знаю? – содрогаясь, ответил он. – Я ещё не видал его.

А он уже пробыл в Фонтевро целый день или даже больше.

– Как так? – спросил Ричард.

И Джон опять протянул вперед руки.

– О, братец! Я поджидал тебя! – громко воскликнул он и прибавил, понижая голос: – Я не мог один смотреть ему в лицо!

Это была, очевидно, правда: иначе он никогда бы не сказал этого.

– Псс! – произнес король Ричард. – Этим дела не поправишь. Но сказано в Писании: «И воззрят нань его же прободаша». Иди же туда!

Он поднялся на ступеньки в уровень с братом, и всем бросилось в глаза, что он на целую ладонь выше Джона, хоть тот был тоже рослый красивый мужчина.

– Нет, Ричард, с тобой, только с тобой! Без тебя – ни за что на свете! – проговорил Джон шепотом, вертя глазами.

Ричард не обратил на него внимания и велел распахнуть двери. Приказание было исполнено, и жуткий холод мрака, запах сырости и восковых свечей, дыхание смерти вырвались оттуда. Джон содрогнулся. Ричард не мешал ему дрожать и с солнечного света перешел под гулкие своды церкви. Легкой, решительной походкой вошел он туда, как храбрец, который смущается лишь до тех пор, пока не станет с опасностью лицом к лицу. Джон схватил брата за руку и на цыпочках вошел вслед за ним. Все остальные, французы и пуатуйцы, толпясь, следовали за ними, равно как и два епископа в облачении.

В самом дальнем конце церкви за большим Распятием они увидели высокие свечи, пылавшие вокруг гроба. Перед ним был небольшой белый алтарь, у которого священник шептал молитвы. Главный алтарь на возвышении не был освещен, а за решеткой северного входа монахини пели погребальные гимны. Король Ричард быстро продвинулся вперед, остальные кучкой шли позади. Посреди всего этого леденящего душу убранства лежал угрюмый, недовольный, каким был и при жизни, но теперь бесстрастный, как все покойники, бездыханный могучий король Англии, по-видимому, совершенно безучастный ко всему этому могуществу, – лежал мертвый граф Анжуйский, чуждый всему живому.

Однако это было не совсем так, если верить свидетельству очевидцев. Ненависть за гробом – вещь ужасная! Пусть один Бог будет судьей тому, что произошло, а я не берусь даже пересказывать. Милó всё видел: пусть же Милó, который даже находил себе в этом некоторое утешение, вам обо всем и расскажет.

"Я ведь знаю, – говорит он, – что, в конце концов, всё тайное делается явным. И вот те обстоятельства, о которых я в ту пору лишь смутно догадывался, постепенно открылись моему разумению. Слушайте! Я расскажу вам таинственное событие.

Легко, смело подошел король Ричард к своему мертвому отцу, а граф Джон тащился за ним, как воплощение бремени забот. Ричард благоговейно преклонил колена у гроба и немного помолился пред ним; затем, подняв голову, он прикоснулся к серому старческому лицу. Клянусь Богом, он сделал это просто, как малый ребенок. Вдруг тихо-тихо показалась из ноздри мертвеца струйка черной крови и змейкой потекла по губам… Мы все, трепеща, видели это: ужасный вид, способный потрясти всякого богобоязненного человека, не то что нас, грешных! Все отшатнулись, задыхаясь от волнения или шепча; я же, не отдавая себе отчета, кто я или что я делаю, помня только свою любовь к королю, бросился прикрыть платком этот ужас.

Я так бы и сделал, хотя все уже успели заметить, заме! ил и король и этот бледный Иуда Джои, отскочивший с воплем: «О, Христос, Христос!»

Король встал и, подняв руку, остановил меня в моем благочестивом намерении. Все затаили дыхание. Я заметил, что священник у алтаря тоже поглядывал из-за угла, сложив губы сердечком.

Ричард был бледен и сумрачен. Он заговорил с отцом, а в это время граф Джон лежал, съёжившись, на полу.

– Ты думаешь, отец, что я – твой убийца, – проговорил король, – и указываешь на меня этим знамением смерти? Что ж, я за таковое его и принимаю.

Знай же, что если последняя война между нами началась справедливо, то справедливо она и кончилась. А о справедливости я могу судить не хуже тебя. Ты уже сделал свое дело на земле, а моё ещё впереди. Если я сумею быть таким же могущественным государем, как ты, я ещё могу надеяться угодить тебе; если же мне это не удастся, я никогда не упрекну тебя, отец, за это. Теперь, аббат Милó, – в заключение прибавил он, – можешь закрыть ему лицо.

Я так и сделал. Граф Джон встал на ноги опять и посмотрел на брата. Но этим ещё не кончилось.

Мадам Элоиза французская вошла в церковь в монастырские двери. Она была в сером монашеском одеянии, даже покрывало у неё на голове было серое; за нею шли её женщины в таких же серых платьях. Она шла торопливо, быстро шаркая ногами, словно скользила по полу. У гроба она остановилась, поводя глазами во все стороны, словно затравленный зверь. Она видела ясно короля Ричарда: он стоял тут же, во весь рост. Но всё-таки она обводила глазами вокруг. Граф Джон стоял на коленях в тени, и она заметила его после всех других; но раз встретившись глазами с его отчаянным взглядом, она уж больше не сводила с него глаз. Что бы она ни делала (а делала она многое), что бы ни говорила (а уста её были чреваты), она всё время упорно на него смотрела.

Стоя по ту сторону гроба, напротив того, за кем она так пристально наблюдала, Элоиза простерла руки над трупом, как простирает их священник за обедней над приготовляемыми святыми Дарами. Она сурово взглянула на графа и проговорила:

– Если б мертвые могли говорить, как ты думаешь, Джон, что сказал бы он про нас с тобой?

– Ах, мадам! – произнес граф Джон, дрожа, как осиновый лист. – Что это?

Элоиза сняла с покойника мой платок. Ужасная вещь всё ещё была там!

– Он был ласков со мной, – сказала она, пытливо вглядываясь в бездыханное лицо. – Он старался всячески угодить мне. – Она погладила лицо покойник и опять взглянула на графа. – Но вот, Джон, явился ты, а тебя он любил больше всех. Как же ты-то служил ему, мой милый паренек?.. О, Спаситель! – воскликнула она, поднимая свои взоры к небесам. – О, Спаситель, если б мертвые могли говорить!

Но и Джон мог говорить не больше мертвого: за него ответил король Ричард.

– Мадам! – начал он. – Мертвый уже сказал свое слово, и я ему ответил. Мне кажется, священный долг короля – быть посредником между Богом и людьми. Пусть же никто больше ничего не говорит: всё уже сказано!

– Нет, Ричард, нет! – перебила его Элоиза. – Сказано не всё. Как верно то, что я живу в терзаниях, так же верно, что ты будешь каяться, если не выслушаешь меня теперь.