Текст книги "Собрание сочинений в 19 томах. Том 7. Узница Шато-Гайара"

Автор книги: Морис Дрюон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Вас ослепило горе, Людовик. А на душе у Жанны нет такого великого греха, как на душе у Маргариты и Бланки. Не спорю, она виновата, и очень виновата, ибо потакала преступному увлечению своих невесток, вместо того чтобы разоблачить их, и она много потеряла в моем уважении. Но ведь мессир Ногарэ, который сумел добиться многого, не смог все же получить доказательств, что Жанна изменила супружескому долгу.

– А ну-ка, пусть Ногарэ ее самолично допросит, и тогда мы увидим, как она не признается! – закричал Людовик. – Она помогала втаптывать в грязь мою честь и честь Карла, и, если вы нас действительно любите, как не раз уверяли, вы сами должны потребовать по отношению к ней той же кары, что и к двум остальным шлюхам.

Граф Пуатье возразил брату, и его ответ, который в других устах прозвучал бы злой иронией, как нельзя лучше характеризовал его нрав:

– Ваша честь, Людовик, мне бесспорно дорога; но не менее дорого мне и Франш-Конте.

Присутствующие удивленно переглянулись, а Филипп продолжал развивать свою мысль:

– Вы владеете Наваррой на правах вашей собственности, Людовик, она перешла к вам от нашей покойной матушки, и, возможно, впоследствии вам будет принадлежать Франция – молю бога, чтобы свершилось это как можно позже. У меня же есть только Пуатье, которое мне соизволил подарить наш отец, и я даже не пэр Франции. Но через Жанну я получил титул пфальцграфа Бургундского и титул сира Салэнского, а салэнские копи приносят мне большую половину моих доходов; кроме того, после смерти графини Маго я унаследую все Конте. Понятно? Пусть Жанну заточат в монастырь, и пусть она проживет там до тех пор, пока все не забудется, пусть даже останется там до конца дней своих, ежели это необходимо ради чести короны, но пусть сохранят ей жизнь.

Его высочество Людовик д'Эвре, который до сих пор не проронил ни слова, неожиданно встал на сторону Филиппа.

– Мой племянник прав, как перед лицом господа бога, так и перед лицом королевства, – сказал он. – Смерть слишком серьезная вещь, она грозит каждому из нас и каждому будет мукой, и не нам посылать на смерть своих близких в ослеплении гнева.

Людовик Наваррский метнул на дядю ненавидящий взгляд.

В королевской семье существовало два клана, и так повелось уже давно. Дядюшка Валуа пользовался расположением двух своих племянников: старшего Людовика и младшего Карла. Слабые, легко подпадавшие под чужое влияние, оба они восхищались его краснобайством, его жизнью, полной приключений, и подвигами на поле брани, даже его вечной погоней за престолами, которые то ускользали из-под самого носа Валуа, то снова силой оружия возвращались ему. А Филипп Пуатье был сторонником дяди д'Эвре, спокойного, рассудительного и прямодушного человека, который, будь на то воля судеб, стал бы одним из справедливых, но не популярных правителей. Притязания его были невелики, и он вполне довольствовался своими поместьями, которыми управлял весьма разумно. Он легко поддавался страху смерти, и это была, пожалуй, основная черта его характера.

Присутствующие ничуть не удивились, что в семейном споре Людовик д'Эвре встал на сторону любимого племянника: их близость была известна.

Куда больше удивило их поведение Валуа, который после пылких речей вдруг круто повернул и, оставив бесценного своего Людовика Наваррского без поддержки, также высказался против смертной казни для преступных принцесс. Заключение в монастырь, по его словам, было слишком легким наказанием, но заключение в темницу, пожизненное заключение в крепость (он настаивал именно на пожизненном заключении) – вот какой совет позволит он себе дать.

Подобное решение было продиктовано отнюдь не природной жалостливостью императора Константинопольского. Он действовал так по простому расчету, а расчет этот основывался на слове «незаконнорожденная», которым обмолвился в припадке гнева Людовик Наваррский. И в самом деле… все трое сыновей Филиппа Красивого не имели потомства мужского пола. У Людовика и Филиппа было по дочке; но ведь на крошке Жанне, дочери короля Наваррского, уже лежало серьезнейшее подозрение в незаконнорожденности, а это могло стать непреодолимым препятствием для ее будущего восшествия на престол. Обе дочери Карла умерли в раннем младенчестве… Если виновные жены будут казнены, трое наследных принцев поспешат вступить во второй брак, и, чего доброго, у них еще родятся сыновья. А ежели заключить принцесс пожизненно, королевские сыновья будут считаться женатыми, не смогут вступить в новые брачные союзы, а следовательно, не будут иметь и потомства. Конечно, можно добиться расторжения брака… хотя супружеская измена недостаточный мотив для этого… Все эти соображения с быстротой молнии пронеслись в голове Валуа, наделенного излишне живым воображением. Подобно тем воякам, которые, отправляясь на поле брани, перебирают в уме все мыслимые случаи, при каких вышестоящие начальники будут поголовно перебиты, и уже видят себя в чине главнокомандующего, так и дядюшка Валуа, поглядывая на впалую грудь своего возлюбленного племянника Людовика и на неестественно худую фигуру своего нелюбимого племянника Филиппа, думал, что тут будет чем поживиться внезапному недугу. Да и мало ли бывает несчастных случаев на охоте, мало ли ломается не вовремя копий на турнирах, мало ли лошадей сбрасывают всадников; а сколько дядюшек благополучно переживают своих племянников…

– Карл! – произнес человек с неподвижным взором – тот, кто сейчас был единственным и подлинным королем Франции.

Валуа испуганно вздрогнул, ему показалось, что король подслушал его мысли.

Но не к нему, а к младшему королевскому сыну Карлу были обращены слова Филиппа Красивого.

Юный принц отвел от лица руку. Он проплакал все время, пока шел Совет.

– Бланка, Бланка, – простонал он, – батюшка, как же она могла совершить такой поступок? Сколько раз она уверяла меня в своей любви и доказывала это не только словами.

Изабелла презрительно и нетерпеливо передернула плечами. «Мужская любовь! – думала она. – Слепая любовь к той, которой они обладали, эта легкость, с которой они готовы поверить любой лжи, только бы им не отказывали в объятиях… Неужели же для них так важны эти мгновения близости, которые отталкивают и оскорбляют меня?»

– Карл! – настойчиво повторил король, будто обращался к слабоумному. – Как вы посоветуете поступить с вашей супругой?

– Не знаю, батюшка, ничего не знаю. Я хочу скрыться от людей, уехать, я сам уйду в монастырь.

Еще немного, и он потребовал бы себе кары за то, что жена его обманула.

Филипп Красивый понял, что больше ничего не добьется. Он оглядел своих детей так, будто видел их впервые в жизни, и задумался – он думал о законе первородства, о том, что подчас природа не особенно заботится об интересах престола. Чего только не натворит, став королем, его старший сын Людовик, неразумный, жестокий, поддающийся любому порыву! И разве может стать ему поддержкой младший сын Карл, эта тряпка. Столкнувшись с первой жизненной драмой, он сломится! Наиболее уравновешенный нрав у среднего, Филиппа, и, конечно же, он больше, чем его братья, достоин управлять государством. Но никогда Людовик не станет прислушиваться к его советам, это видно уже сейчас.

– Твое мнение, Изабелла? – спросил он вполголоса, нагибаясь к дочери.

– Женщина, которая пала, – ответила Изабелла, – должна быть навечно отлучена от королевского ложа. И кара, постигшая ее, должна быть всенародной, дабы каждый знал, что преступление, совершенное супругой или дочерью короля, наказуется более сурово, чем преступление, совершенное женой вассала.

– Славная мысль! – похвалил король. Из всех его детей одна она, Изабелла, была бы настоящим властелином. Какая жалость, что родилась она не мужчиной и родилась не первой.

– Возмездие свершится сегодня же перед вечерней, – сказал король, подымаясь.

И он удалился, чтобы, как и всегда, принять окончательное решение вместе со своими советниками Ногарэ и Мариньи.

Глава Х
Суд

Во время переезда из Парижа в Понтуаз графиня Маго, мерно покачиваясь на своих носилках, думала лишь об одном: каким образом умилостивить короля Филиппа Красивого. Но мысли разбегались. Слишком много различных соображений, слишком много страхов, а главное, безумный гнев против дочерей и кузины, против их идиотов мужей, против неосторожных их любовников, против всех тех, кто из легкомыслия, в ослеплении или уступив плотским порывам грозил разрушить умело возведенное здание ее могущества, – все это мешало ей сосредоточиться. Чем теперь станет графиня Маго? Матерью разведенных принцесс – и только. И она решила взвалить всю тяжесть преступления на Маргариту, чтобы обелить двух других преступниц. Во-первых, Маргарита не ее дочь. Кроме того, она старшая, и, следовательно, ей можно поставить в вину, что она увлекла на греховный путь младших своих невесток.

Робер Артуа вел кавалькаду крупной рысью, как бы желая подчеркнуть свое рвение. Он не без удовольствия поглядывал на пышную грудь Беатрисы д'Ирсон, стан которой красиво покачивался в такт лошадиной рыси, но с несравненно более острым удовольствием он смотрел на бывшего каноника, неуклюже подпрыгивающего в седле, и уж совсем расцветал от счастья, слыша стенания тетушки. Всякий раз, когда его дородную родственницу подкидывало на ухабах и она испускала жалобный стон, он словно невзначай переводил коней на галоп. Немудрено, что графиня Маго вздохнула с облегчением, когда перед путниками выступили наконец над кронами деревьев башни Мобюиссонского замка.

Вскоре кортеж въехал в ворота. Во дворе и в самом замке царила глубокая тишина, нарушаемая лишь мерным шагом лучников.

Маго вылезла из носилок и обратилась к первому попавшемуся стражнику:

– Где король?

– Его величество творит суд в капитульном зале.

В сопровождении Робера, Тьерри д'Ирсона и Беатрисы графиня Маго тут же направилась к аббатству.

Несмотря на всю свою усталость, шагала она быстро и решительно.

В этот день капитульный зал являл необычное зрелище: меж серых колонн, под уходящим ввысь холодным сводом не видно было монахинь, которые обычно собирались здесь для молитвы; перед своим государем застыл в молчании весь королевский двор.

Когда графиня Маго вошла, кое-кто оглянулся в ее сторону – и по залу пробежал шепот. Голос, голос, который мог принадлежать одному лишь Ногарэ, читавшему приговор, умолк, и король обменялся многозначительным взглядом со своим непреклонным советником.

Графиня без труда протиснулась вперед – присутствующие расступались перед ней. Она заметила короля, который восседал на троне, с короной на голове, со скипетром в руке. Лицо его было еще холоднее, чем обычно, а взгляд еще неподвижнее.

Казалось, он отрешился от всего земного. Разве, выполняя свой страшный долг, как то завещал ему дед, Людовик Святой, не представлял он здесь божественное правосудие?

Изабелла, Ангерран де Мариньи, его высочество Валуа, его высочество д'Эвре сидели на скамьях рядом с тремя королевскими сыновьями и владетельными баронами. Перед возвышением на каменных плитах стояли на коленях три молоденькие монашенки, низко склонив обритые наголо головы. Немного позади, у подножия трона, красовался Алэн де Парейль, главный исполнитель королевских приговоров. «Слава тебе, господи, – подумала Маго. – Мы поспели вовремя. Судят каких-то монахинь по обвинению в колдовстве или содомском грехе».

И она поспешила к возвышению, где ей полагалось сидеть по праву рождения и еще потому, что графиня Маго носила высокое звание пэра Франции. Вдруг она почувствовала, что ноги у нее подкосились: одна из коленопреклоненных преступниц подняла голову, и графиня узнала в кающейся монахине собственную дочь Бланку. Три монахини были тремя принцессами – им обрили головы и надели на них власяницу. Графиня Маго зашаталась и глухо вскрикнула, будто ее ударили кинжалом в грудь. Машинальным движением она уцепилась за руку племянника, который оказался рядом.

– Увы, тетушка, слишком поздно; мы приехали слишком поздно, – сказал Робер Артуа, который самозабвенно упивался своей местью.

Король кивнул головой, и хранитель печати возобновил прерванное чтение.

В наголо обритых головках бургундских принцесс суровый голос Ногарэ рождал целую вереницу унизительных картин. Краска залила лицо графини Маго, и она содрогнулась от стыда, того самого стыда, который терзал троих принцев, троих мужей, ставших всеобщим посмешищем, – они сидели перед королем, низко склонив головы, как три преступника.

– «…Заслушав показания и признания вышепоименованных Готье и Филиппа д'Онэ, вследствие чего установлено существование любовной связи между ними и Маргаритой и Бланкой Бургундскими, заключить сих последних в крепость Шато-Гайар и держать их там до тех пор, пока господь не призовет их к себе».

– Пожизненное заключение… – пробормотала графиня Маго. – Их осудили на пожизненное заключение…

– «Вышеназванная Жанна, пфальцграфиня Бургундская и графиня Пуатье, – продолжал Ногарэ, – ввиду того, что она не уличена в нарушении супружеского долга и посему прелюбодеяние вменено в вину ей быть не может, но поскольку установлено, что она повинна в преступном сообщничестве и попустительстве, заточена будет в замок Дурдан на все то время, какое потребуется ей для покаяния, и так долго, как то заблагорассудится королю».

Последовало молчание, и Маго, с ненавистью глядя на хранителя печати, шептала про себя: «Это он, он, пес, все затеял, его это рук дело, ему бы только шпионить, доносить и мучить. Ничего, он поплатится за это. Поплатится своей шкурой!» Однако Ногарэ еще не окончил чтения обвинительного приговора.

– «Мессиры Готье и Филипп д'Онэ, как посягнувшие на честь особ царствующего дома и презревшие феодальные узы, кои обязаны были блюсти, будут ободраны живьем, четвертованы, оскоплены, обезглавлены и повешены публично на заре следующего дня. Так рассудил наш мудрейший, всемогущественнейший и возлюбленный король».

По спине принцесс прошла холодная дрожь, когда они услышали, какие пытки ждут их возлюбленных. Ногарэ медленно свернул пергаментный свиток, король поднялся с трона. Зал постепенно пустел, и только неясный гул голосов отдавался под каменными сводами, привыкшими к словам святой молитвы. Люди сторонились графини Маго, избегали глядеть в ее сторону. «Подлецы, трусы», – думала она с ненавистью. Она направилась к двери, но Алэн де Парейль преградил ей путь.

– Нельзя, ваша светлость, – сказал он. – Король разрешил только своим сыновьям, в том случае, если они того сами пожелают, приблизиться к преступницам, дабы услышать их последнее прости и слова их раскаяния.

Не дослушав Алэна де Парейля, графиня быстро повернулась к трону, но король уже выходил из залы; за ним плелся, задыхаясь от гнева и унижения, Людовик Наваррский, шествие замыкал Филипп Пуатье, даже не оглянувшийся на свою жену.

– Матушка! – пронзительно закричала Бланка, видя, что Маго выходит из залы, тяжело опираясь на своего канцлера и Беатрису. – Матушка!

Из троих обманутых супругов не последовал за отцом только лишь Карл. Он подошел к Бланке, но язык не повиновался ему.

– И ты могла это сделать, – бормотал он, – и ты могла это сделать!

Бланка вздрогнула всем телом, отчаянно затрясла своей оголенной головкой, на которой бритва цирюльника оставила красные царапины. Она походила на голенького птенчика.

– Я не знала… Я не хотела… Карл, – рыдая, выкрикивала она.

Вдруг тишину нарушил суровый голос Изабеллы:

– Не поддавайтесь слабости, Карл! Помните, что вы принц.

Выпрямив свой и без того прямой стан, Изабелла, с маленькой короной на волосах, стояла, как страж, рядом с братом, и губы ее кривила презрительная гримаска.

При виде золовки Маргарита Бургундская дала волю долго сдерживаемому гневу.

– Не поддавайтесь жалости, Карл! Не поддавайтесь жалости! – завопила она. – Следуйте примеру вашей сестрицы Изабеллы, которая не смеет понять, что такое любовная слабость. У нее в сердце ненависть да желчь. Не будь ее, вы бы никогда ничего не узнали. Она меня ненавидит, вас ненавидит, всех нас ненавидит!

Изабелла молча скрестила руки на пышных складках платья и смерила Маргариту холодным гневным взглядом.

– Бог простит вам ваши прегрешения, – произнесла она наконец.

– Не бойся, бог простит мне мои прегрешения раньше, чем сделает тебя счастливой женщиной. – Я королева, – возразила Изабелла. – Пусть у меня нет счастья, зато у меня есть скипетр и королевство.

– А я, если я и не знала счастья, зато знала такое наслаждение, перед которым ничто все короны мира, и я об этом не жалею.

Стоя лицом к лицу с королевой английской, осунувшаяся, наголо обритая Маргарита с заплаканными, красными глазами, еще находила в себе силы, чтобы оскорблять, поносить, защищаться.

– Была весна, – торопливо говорила она, задыхаясь от желания высказать все, – был он, была любовь, мужская любовь, его сила, радость отдаваться и брать… Этого ты никогда не узнаешь, подохнешь от желания узнать, а не узнаешь, никогда, никогда не узнаешь. Должно быть, в постели ты не очень-то привлекательна, раз твой муж предпочитает мальчиков!

Побледнев как полотно, но не в силах вымолвить ни слова, Изабелла махнула Алэну де Парейлю.

– Нет уж! – закричала Маргарита. – Не смей ничего приказывать мессиру де Парейлю. Я ему приказывала и, может быть, еще буду приказывать! Пускай немного потерпит, пускай напоследок подчинится моим приказаниям.

Она повернулась спиной к Изабелле и Карлу и кивнула Алэну, как бы говоря, что готова идти. Три осужденные вышли, в сопровождении стражи миновали коридор и двор и достигли отведенной им темницы.

Когда Алэн де Парейль запер дверь, Маргарита бросилась на кровать и впилась зубами в угол простыни.

– Где мои волосы, мои чудесные волосы? – рыдала Бланка.

Глава XI
На площади Мартрэ

Казалось, никогда не придет заря на смену бесконечной ночи, не принесет ни покоя, ни надежды, ни забвения, ни спасительного самообмана!

В одном из подвальных помещений Понтуазского превотства два человека, лежа рядом на куче гнилой соломы, ждали смерти. По распоряжению Гийома Ногарэ братьев д'Онэ подлечили. Теперь их раны не кровоточили более, ровнее бились сердца, их разорванным мышцам и растерзанным телам заботливые лекари вернули часть былой силы, дабы могли они перенести новые, еще более неслыханные страдания, полнее испытать весь ужас пытки, на которую были обречены.

Никто не спал в эту ночь: ни осужденные принцессы, ни графиня Маго, ни три королевских сына, ни сам король. Не спала также Изабелла: слова, брошенные Маргаритой, не выходили у нее из памяти. Лишь два человека этой ночью почивали сном праведников: мессир Ногарэ, ибо он выполнил долг свой, и Робер Артуа, ибо он, чтобы насладиться местью, проделал целых двадцать лье.

Около шести часов утра по коридорам замка разнесся топот ног – это явились за принцессами лучники мессира Алэна де Парейля. Шестьдесят всадников в кожаных камзолах, металлических кольчугах и железных шлемах окружили три повозки, обтянутые черной материей. Сам Алэн де Парейль подсадил дам на повозки; потом по его знаку позорный кортеж тронулся в путь под розоватым утренним небом.

У одного из окон замка стояла графиня Маго, прижавшись лбом к стеклу; ее широкие плечи вздрагивали.

– Вы плачете, сударыня? – спросила Беатриса д'Ирсон.

– И я могу иногда плакать, – ответила Маго хриплым голосом.

Беатриса была одета к выходу.

– Ты уходишь? – осведомилась графиня.

– Да, сударыня, я хочу пойти посмотреть… если вы не возражаете.

Тем временем главную площадь города Понтуаз, называемую площадью Мартрэ, где должна была свершиться казнь братьев д'Онэ, запрудили толпы народа. Горожане, крестьяне и солдаты начали стекаться сюда с зари, и людской поток все не иссякал. Владельцы домов, выходивших фасадом на площадь, за немалую цену сдали окна, к которым прильнули, тесня друг друга, зеваки. То обстоятельство, что осужденные благородного происхождения, что они молоды, а особенно то, что они принадлежат к придворной знати, подстрекало любопытство. А сам характер преступления, этот чудовищный скандал, вся эта любовная история разжигали воображение.

За ночь на площади успели возвести помост – он возвышался над землей на один туаз, – две виселицы, стоявшие по оба его конца, привлекали к себе жадные взгляды.

Еще издали толпа приметила двух палачей в красных капюшонах и того же цвета плащах: они, не торопясь, пробирались к помосту. За ними следовали подручные, каждый тащил большой черный ящик, в котором хранилась палаческая снасть. Заплечных дел мастера взошли на помост, и площадь внезапно утихла. Палач взялся за колесо, повернул его, и оно пронзительно завизжало. Этот визг толпа встретила веселым смехом, будто ей показали новый очень занятный фокус. Посыпались веселые шуточки, сосед подталкивал локтем соседа, кто-то пустил по рукам кувшин с вином, и его под дружные рукоплескания торжественно поднесли палачам.

В конце улицы появилась повозка, ее приветствовали оглушительным улюлюканьем, которое стало еще громче, когда присутствующие узнали братьев д'Онэ. Ни Готье, ни Филипп не пошевелились. Веревки, привязанные к драбинам повозки, придерживали их, иначе они не устояли бы на ногах.

Священник, явившийся в темницу, выслушал их сбивчивую исповедь и последнее прости, которое они пожелали передать родным. Измученные, дрожащие, отупевшие, они не сопротивлялись – вряд ли уже не угас их разум, – и желали они лишь одного; чтобы поскорее кончился этот кошмар, скорее наступило блаженное небытие.

Палачи столкнули их на помост и раздели донага. Ярмарочное веселье охватило толпу, когда перед ней на помосте предстали два брата д'Онэ, голые, огромные, похожие на двух розовых паяцев неестественной величины. А когда палачи привязали двух молодых дворян к колесам, когда их повернули лицом вверх, площадь всколыхнулась и ответила градом грубых шуток и непристойных замечаний. Затем стали ждать. Палачи, сложив на груди руки, стояли, опершись о столб виселицы. Так проходили минуты. Людей охватило нетерпение, со всех сторон сыпались вопросы. Толпа глухо волновалась. Вдруг всем стала понятна причина этой заминки. На площадь въехали три повозки, обтянутые черным. По утонченному замыслу мессира Ногарэ и с согласия короля на площадь привезли принцесс, чтобы они могли присутствовать при казни.

При виде двух обнаженных тел, словно распятых меж двух колес, Бланка лишилась чувств.

Жанна судорожно уцепилась за край повозки и, обливаясь слезами, кричала толпе:

– Скажите моему супругу, скажите его высочеству Филиппу, что я невиновна.

До этой минуты она держалась стойко, но теперь нервы сдали, и толпа забавлялась ее отчаянием.

Одна лишь Маргарита Бургундская имела мужество взглянуть на эшафот, и сопровождающие ее лица в смятении спрашивали себя, уж не испытывает ли королева Наваррская жестокого, страшного наслаждения, видя, что выставлено напоказ это обнаженное, розовеющее в лучах солнца тело – тело того, кто за обладание ею сейчас расплатится жизнью.

Когда палачи уже взмахнули палицами, готовые обрушить их на свои жертвы, переломать им кости, Маргарита громко крикнула: «Филипп!» – и не было скорби в этом крике.

Палицы опустились; послышался глухой треск, и небеса навсегда померкли для братьев д'Онэ. Палачи железными крючьями содрали кожу с двух уже бесчувственных тел; весь помост был залит кровью.

Истерическое возбуждение толпы достигло высшего предела, когда палачи длинными ножами, наподобие тех, которыми орудуют мясники, оскопили двух юных прелюбодеев и оба одновременно подбросили в воздух рассчитанно ловким, жонглерским движением то, что ввергло братьев д'Онэ в смертный грех.

Люди толкались, лезли вперед, чтобы не пропустить редкого зрелища. Женщины кричали мужьям:

– Что, теперь закаешься, старый греховодник!

– И тебя то же самое ждет!

– Давно бы пора тебя так!

Тела сняли с колес, и в солнечных лучах блеснул топор, отсекший повинные головы. Потом то, что осталось от Готье и Филиппа д'Онэ, от двух красавцев конюших, которые еще позавчера беспечно гарцевали по Клермонской дороге, – бесформенное, кровавое месиво – было вздернуто на виселицы, и вокруг с карканьем уже закружилось воронье, слетавшееся с соседних колоколен.

Тогда медленно тронулись три черные повозки; стражи начали быстро очищать площадь от толпы, горожане вернулись к будничным делам, кто в свою лавчонку, кто в свою кузню, кто в мясной ряд, кто в огород, со странным спокойствием людей, для которых смерть ближнего лишь обыденное зрелище.

Ибо в те времена, когда большинство детей умирало в младенчестве, а половина женщин – родами, когда эпидемии уничтожали поголовно все взрослое население, когда редкая рана заживала и когда не зарубцовывался окончательно почти ни один шрам, когда церковь поучала свою паству непрестанно думать о смерти, когда на надгробных памятниках изображались трупы, пожираемые червями, когда каждый, как на добычу червей, смотрел на свою бренную плоть, мысль о смерти была самой привычной, будничной, естественной; зрелище человека, испускающего дух, не было тогда, как для нас, трагическим напоминанием об общем уделе всего живого.

Меж тем как на Нормандской дороге женщина с наголо обритой головой не переставала кричать: «Скажите его высочеству Филиппу, что я невиновна! Скажите ему, что я никогда его не обманывала!..» – палачи на глазах кучки не желавших расходиться зевак делили ризы своих жертв. По тогдашнему обычаю, заплечных дел мастера имели право оставлять себе все, что обнаруживали у казненных «за поясом». Таким образом, великолепные кошели, подарок королевы английской, попали в руки палачей. Каждый взял себе по кошелю – такой неслыханной удачи не случалось у них за всю их палаческую жизнь.

Увлеченные дележкой, палачи и не заметили, как к ним подошла молоденькая чернокудрая красавица, судя по одежде не горожанка, а знатная девушка, и вполголоса, не торопясь, попросила отдать ей язык одного из казненных. Красавица эта была Беатриса д'Ирсон.

– Говорят, язык висельника хорошо помогает от желудочных колик, – пояснила она. – Мне все равно, чей язык, дайте любой на выбор.

Палачи подозрительно взглянули на незнакомку, соображая, не колдовство ли здесь какое. Ибо каждому известно, что с помощью языка повешенного, особенно повешенного в пятницу, можно легко вызвать дьявола. А как вот насчет языка обезглавленного, пригоден ли и он для этой цели?

Но так как на ладони Беатрисы блеснула славненькая золотая монетка, палачи согласились и украдкой от посторонних взглядов вручили ей просимое.