Текст книги "Крушение столпов"

Автор книги: Морис Дрюон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

7

Накануне дня святого Убера, то есть 2 ноября, в праздник Успения, маркиз де Ла Моннери велел позвать к себе после обеда чету Лавердюр.

Леонтина Лавердюр – прозвище доезжачего распространялось и на его жену и на троих сыновей, так что все практически забыли их настоящую фамилию – Буйо, – Леонтина Лавердюр была маленькой крикливой чернявой женщиной, часто-часто моргавшей и по привычке по каждому поводу бранившей мужа. Следует заметить, что точно так же бранила она в своих молитвах всех святых и самого Господа Бога.

– Итак, Лавердюр, завтра вы намерены взять вашего двухтысячного оленя? – спросил маркиз.

– Надеемся, господин маркиз, надеемся, – ответил доезжачий. – Упустить оленя на Уберов день – это уж совсем обидно. Такое всего-то раз и случилось за все тридцать девять лет, что я в команде, да и то собаки тогда еще были неопытны… Да-а, двухтысячный – это уже не шутка…

Лавердюр покачал головой и позволил себе расчувствоваться – на него нахлынули воспоминания о пробежавших годах. Ведь он отдавался любимому делу, жил в согласии с природой, с лесом, занимал в своем мире место, принадлежавшее ему по праву. Как знал он и то, что от Артуа до Гийенны и от Пуату до Морвана важные господа говорили: «Лавердюр из команды Моглева? Первый доезжачий Франции». Он ездил на прекрасных лошадях, гордо прогуливался по деревне в своей светло-желтой ливрее, брал оленей в присутствии принцев и королевских высочеств. У него был лучший и самый уважаемый хозяин; он прожил жизнь с замечательной женщиной, чьи крики создавали вокруг него ежедневную музыку восхищения и любви; они народили троих сыновей – все как один недюжинного здоровья, занимают достойное положение, а один уже стал отцом.

«Ведь я, в сущности, счастливый человек», – подумал он.

И смысл всей этой жизни воплощал в себе двухтысячный олень, о котором он так часто говорил и многие недели думал как о неком венце, апофеозе своего существования… «Двигаемся потихоньку, господин маркиз, уже тысяча девятьсот восемьдесят восьмой». Или: «Гляди, Леонтина, больше шести, в эту-то пору…»

И вот наступил канун великого дня.

Тот факт, что превратности охоты, затянувшиеся морозы, преждевременное или запоздалое наступление весеннего тепла, хитрость преследуемых животных, большее или меньшее усердие собак, все непредвиденные, непредсказуемые вещи привели к тому, что эта охота совпала с Уберовым днем, – казался Лавердюру знамением судьбы.

К тому же он знал, что служить ему осталось недолго.

«Ну, возьму я еще сто, сто пятьдесят, и потом еще смогу прислуживать, если господин маркиз или госпожа графиня захотят меня оставить, но выполнять как следует работу доезжачего я не смогу – слишком буду стар… Мне сейчас-то шестьдесят три года».

– Так вот, Лавердюр, – сказал маркиз, проведя рукой по белым усам, – я позвал вас вместе с женой, потому что хочу по этому случаю сделать вам подарок.

«Неужто Флоран ему сказал, что я мечтаю о стиральной машине, – подумала Леонтина. – Или, может, он даст нам денег. Тогда, конечно, мы машины не купим, а лучше отложим их».

– Вы ведь не из этих краев, – продолжал слепец. – Приближается ваша старость, и я не хочу, чтобы вас тревожили мысли о последнем приюте. Поэтому я решил подарить вам место на кладбище.

Сильнейшее волнение исказило лицо Лавердюра, окрасило щеки, а веки Леонтины стали учащенно подрагивать.

– Ах, господин маркиз! – воскликнул доезжачий. – Нет, в самом деле вы к нам добры! Ничто нам не могло доставить большего счастья.

– Ну что ж, тогда выбирайте место, – сказал маркиз.

– Тут уж ты выбирай, Леонтина, – сказал Лавердюр, будто речь шла об обзаведении хозяйством.

– Ну, это-то уж где захочет господин маркиз, – отозвалась своим пронзительным голосом, который не приглушили даже еле сдерживаемые рыдания, Леонтина Лавердюр, вытирая глаза кончиком фартука. – Он и так слишком добр! Только вот, если можно, какое-нибудь местечко, где бы ноги были на солнце.

Слепец кашлянул, прочищая горло.

– На завтра все готово? – спросил он.

– Да, господин маркиз, как обычно, – ответил Лавердюр. – Госпожа графиня сама украшает церковь, вместе с господином графом.

– Кого из собак вы намерены взять в свору?

– А я вот как раз и хотел поговорить об этом с господином маркизом. Можно взять Аннибаля – он лучше всех, и его можно бы дать Жолибуа. А что до меня, если господин маркиз не возражает, я бы взял Валянсея. Конечно, посмотреть на него – он своры не украсит, да и не берут обычно старых собак. Но господин маркиз знает: таких, как он, и троих за всю жизнь не увидишь. Кто в охоте знает толк, те-то поймут. В двенадцать лет это же прямо чудо какое-то. Это его последний сезон, да и то до конца не дотянет. Мочится он плохо – то ли уремия у него, то ли еще что в этом роде… И в такой день несправедливо было бы его забыть.

– Ну что же, Лавердюр, берите Валянсея… Мой младший брат тоже… – проговорил маркиз, чуть обмякнув в кресле.

Притупленность сознания, лень или угасание организма все чаще в минуты усталости вызывали у Урбена де Ла Моннери странные ассоциации, которые он не считал нужным разъяснять.

Чета Лавердюров, видя, что маркиз утомился, тихонько вышла и направилась за своими сабо, оставленными на пороге кухни.

Пока они шли от замка к своему домику, расположенному рядом с псарней, Леонтина, как всегда плаксиво, заметила:

– Вот видишь, папочка (она взяла от детей привычку называть так своего мужа), вот видишь, папочка, будет у нас с тобой все же навечно место на земле.

Лавердюр размышлял.

– А связано это со словом «уремия», – неожиданно проговорил он. – Оно ему напомнило брата, генерала, который умер от такой же болезни. И ведь есть же люди, которые говорят, будто господин маркиз ничего уже не помнит.

8

Своды нависали низко и сумрачно, стрельчатые пролеты витражей удерживали свет в тисках свинцовых переплетов. Гигантские жестокие сцены охоты на оленей чередовались на стенах с изображением остановок на Крестном пути и обрамлялись гирляндами остролиста. Из переплетения непокорных листьев возникала то рука предаваемой мукам Жанны д’Арк, то гипсовая голова кюре из Арса, то ореол святой Терезы. В пляшущем свете свечей удлиненные отростки рогов, словно украшавшие еще головы невидимых оленей, казалось, двигались среди кустов. Да и вся церковь будто стояла прямо в лесу.

В ней царил запах глубокой осени, тумана, ладана и мехов.

Неф был заполнен плотной толпой, и опоздавшие с трудом отворяли дверь, чтобы протиснуться в задние ряды приглашенных. Ни на Пасху, ни на Рождество, ни на какой другой официальный праздник кюре из небольшой деревушки Шанту-Моглев не мог похвастаться подобным скоплением людей, притом избранных. Сюда съехалось все высшее и мелкое дворянство провинции: и лица давно известные, и юное поколение, готовое к заключению брачных союзов, – триста человек, чьи предки создавали историю Франции и чьи имена напоминали о далеких битвах, знаменитых полотнах, о предателях-коннетаблях, дуэлях, договорах, королевских адюльтерах. Среди представителей местной аристократии можно было узнать нескольких породнившихся с ними крупных торговцев лесом и зерном, двух-трех парижских банкиров, известного нотариуса с благородным лицом, державшего в своей конторе свидетельства обогащения или медленного разорения почти всех присутствующих, смотрителей «Памятников истории и природы».

Перед ступенями алтаря двое доезжачих в высоких сапогах с раструбами крепко стояли, чуть расставив ноги, и каждый держал на поводке большую собаку из охотничьей своры.

Старик Валянсей с вылинявшей шерстью, выпирающими ребрами, сгорбившийся, будто под тяжестью большого желто-черного банта, то и дело оседал на задние лапы и каждые три минуты ронял на каменные плиты несколько капель кровавой мочи.

Кюре нервничал: пес заботил его больше, чем ход всей мессы, ибо он опасался, как бы дети, поющие в хоре, не расхохотались, глядя на него.

«Мальчишки ведь такие глупые… Правда, и взрослые немногим умнее – додумались привести собаку, которая писает в церкви…»

Группа трубачей в красных одеждах, специально вызванных из Буржа, стояла около закрытой фисгармонии.

По обе стороны клироса, на скамьях, отведенных обычно для священнослужителей, сидели слуги: мужчины – слева, женщины – справа. В камзолах, за цвет которых команду Моглева прозвали солнечной, с вышитой посередине груди полоской выпуклых дубовых листьев, слуги походили на тех донаторов[14]14
  Донатор – в искусстве средневековья и Возрождения, а иногда и позже изображение строителя храма (с моделью здания в руках) или заказчика произведения живописи (реже скульптуры) и декоративно-прикладного искусства. Донатор обычно стоит перед Христом и Богоматерью или святыми.


[Закрыть], чьи изображения помещали в нижних углах старых витражей.

Два брата капуцина, пришедшие проповедовать уход от мира, были оттиснуты к стене: над окладистыми бородами поблескивали от любопытства и восхищения глаза; монахи то и дело перешептывались, глядя по сторонам.

На первом сиденье слева, чуть возвышавшемся и огороженном, подобно кафедре, неподвижно восседал маркиз де Ла Моннери; веки его наполовину прикрывали затянутые белой пленкой глаза, затылок с ежиком волос упирался в деревянную спинку. Рядом с ним – удостоенный этой чести, потому что представлял во Франции усопшего герцога Орлеанского, претендента на трон, – тучный виконт де Дуэ-Души, старик с толстыми бледными щеками, с головой, созданной для брыжей, сидел в полудреме, поглаживая козлиную бородку сюзерена. Дальше расположился красавец Габриэль Де Воос, который с места, занимаемого простым гостем, каким он был в прошлом году, перебрался на привилегированное место племянника и предводителя команды Моглева; а затем плотной чередой следовали псовые охотники, длинноносые, с костистыми руками, плотными затылками и насупленными бровями; среди них выделялись круглая голова майора Жилона и кирпичная, ни на кого не похожая голова огромного голландского барона, который ничего не смыслил в охоте и с десяти часов утра напивался виски.

На женской стороне виднелись треуголки, украшенные короткими перьями и золотыми галунами, приколотые и к подсиненным волосам графини де Ла Моннери, и к будто присыпанным пеплом волосам Жаклин, и к черным волосам ее кузины Изабеллы, и к тусклым волосам, обрамляющим серые лица без косметики владелиц окрестных замков, утомленных слишком частыми родами, и длинное лицо мадемуазель де Лонгбуаль, пятидесятилетней девственницы с осанкой амазонки и большими, как у мужчины, руками.

Габриэль был мрачен. Он чувствовал себя стесненно в новой одежде, резко выделявшейся среди поношенных курток, омытых зимними снегами и мартовскими дождями, выцветших от солнца, запятнанных соками, изъеденных лошадиным потом, – в каких были все его соседи.

К тому же госпожа де Ла Моннери не нашла ничего лучшего, как утром сказать Жаклин в его присутствии:

– До чего же он в этом костюме похож на Франсуа, просто трудно поверить. Надо заметить, что у твоего первого мужа было такое же пристрастие к подобным маскарадам.

Сама она ненавидела охоту и приезжала только раз в году на Уберов день – так государыня подчиняется иным придворным обязанностям.

С самого начала церемонии Габриэль не спускал глаз с жены, словно ревнивец, неотступно следящий за кокеткой, в надежде перехватить взгляды, которыми она обменивается с кем-то издалека.

«Быть не может, чтобы она не вспоминала сейчас о нем, – думал Габриэль. – Я сижу здесь, на том же месте: она смотрит на меня, а видится ей вместо меня он».

Церковь, любая церковь, всегда была для него ненавистным местом – и когда ему приходилось ходить туда вместе с Жаклин, и когда она шла туда одна. Ибо он знал, был совершенно в том уверен, что она погружается там в воспоминания о покойном и ведет с ним всякий раз таинственные беседы.

Когда Жаклин попросила Габриэля, сразу по их возвращении из Италии, спать в разных спальнях, она имела глупость сказать правду:

– Когда вы спите рядом, я не могу как следует молиться.

Смысл этой фразы он понял без труда: «Ваше присутствие стесняет меня, когда я хочу помолиться за Франсуа». Поэтому любая молитвенная сосредоточенность, любая благоговейная пауза портила ему настроение.

Позже Габриэлю становилось стыдно, но это ничего не меняло.

Он увидел, как первый доезжачий почтительно подошел к Жаклин и что-то шепнул ей, и она сделала знак детям, находившимся недалеко от клироса.

Мари-Анж и Жан-Ноэль приблизились, держась за руки, чтобы подбадривать друг друга, и стараясь скрупулезно исполнить все данные им указания. Мари-Анж была чуть выше брата. Жан-Ноэль очень гордился тем, что мог надеть штаны для верховой езды. Дети преклонили колена до земли, проходя мимо алтаря, и прошли к скамье, где сидели мужчины.

– Дэдди, я хочу попросить вашу шляпу для пожертвований, – сказала Мари-Анж Габриэлю, в то время как Жан-Ноэль обратился с той же просьбой к майору Жилону.

– Бери, бери, – ответил Габриэль, неласково взглянув на нее.

Какое-то мгновение дети заколебались, не зная, по какой стороне идти, затем самой природой подсказанная хитрость заставила Жан-Ноэля направиться в сторону дам, а Мари-Анж остаться возле мужчин.

Они продвигались медленно, собирая купюры и стараясь не отставать друг от друга. Их красота, юность и даже их застенчивость казались столь трогательными в этом собрании, где старость и уродство держали неоспоримое первенство, что все взгляды, все мысли завертелись вокруг них, и механически повторяемые молитвы застыли на ханжеских губах, и равнодушные перестали считать – стремясь развеять скуку – отростки на рогах в сценах охоты; и тишина церкви, прерываемая лишь скрипом стула, покашливанием или напевным бормотанием священника, стала вдруг более напряженной.

А Габриэля все это время мучил вопрос: где были зачаты Жан-Ноэль и Мари-Анж – на кровати в особняке на авеню Мессины или же здесь, в Моглеве?

Причетчик позвонил в колокольчик, давая сигнал к окончанию службы. Тогда присутствующие, будто донаторы, сошедшие с витражей, упали на колени: мужчины под стук сапог, рукояток хлыста и охотничьих ножей; женщины – одинаково уткнувшись лбом в ладони.

Трубачи в красных одеждах, стоявшие у фисгармонии, вскинули над головой свои двенадцать труб и приблизили к губам двенадцать мундштуков. Вся церковь до самых сводов завибрировала от звуков, несущихся сквозь кольца меди, – они выплескивались в воздух, словно пузырьки кипящей воды, вздымались над свечами и руками статуй, сплетались с гирляндами и оленьими рогами и в конце концов разрывались в ушах толпы.

Щеки трубачей надулись и покраснели, словно у ангелов на Страшном суде.

«Давай молись за него, – подумал Габриэль. – Испрашивай у Бога прощения за самоубийство, и пусть Он соединит вас навечно. Ты ведь только об этом и мечтаешь… А я исполняю роль статиста на земле и к тому же должен молчать, поскольку мне оплачивают мои костюмы…»

Жан-Ноэль, встав на колени там, где он в тот момент находился, то есть посреди центрального прохода, и прижав к груди полную банкнот шляпу, молился.

«Господи, – шептал он, – упокой папину душу – его отнял у нас несчастный случай… И еще упокой души Нюнжессера и Коли».

Ибо в то время как во Франции существовало еще триста команд псовой охоты и старый слепой феодал по-прежнему пестовал своих собак, лошадей, гостей и слуг, человек, впервые совершив перелет на аэроплане, покорил Атлантику. И в последний год Жан-Ноэль всегда поминал в своих молитвах несчастных предшественников Линдберга.

«И потом, Господи, – продолжал он, – сделай так, чтобы когда-нибудь и я, как дядя Урбен, стал предводителем команды. Впрочем, все равно ведь так оно и будет, раз мама является его наследницей, а я – ее. Господи, сделай так, чтобы все досталось мне».

В то же время Леонтина Лавердюр довольствовалась малым:

«Господи, помоги моему Лавердюру взять сегодня двухтысячного оленя. Ведь ежели он этого оленя упустит, заболеет он, я точно говорю… А он не заслуживает такой участи, не заслуживает!»

Головы поднялись. Жан-Ноэль и Мари-Анж закончили сбор пожертвований и вернулись в ризницу.

Маленький беззубый старикан с идиотским смехом протянул им остатки освященного хлеба.

– Раз уж ваше семейство наделяет им всех, справедливо будет, чтобы он к вам и вернулся, – сказал ризничий, пока дети посреди висящих стихирей, риз и кадил жевали кусочки хлеба.

Месса подходила к концу. И будто донаторы сошли с витража и направились к выходу с медлительностью и достоинством королевской семьи, выходящей с «Те Deum»[15]15
  Католическая молитва.


[Закрыть].

Слепец шел впереди, и все присутствующие с уважением наблюдали за ним. В одной руке он, помогая себе, держал толстую трость, а другой легонько опирался на локоть племянницы.

Из запоздалого кокетства, какое позволяло маркизу звание предводителя команды, он пожелал надеть в этот день – единственный среди мужчин – большую треуголку и стал более чем когда бы то ни было – со своими колесообразными ляжками, сморщенными на щиколотках сапогами, одеждой в стиле Людовика XV – походить на предков, чьи кости покоились под известняковыми плитами, которые Валянсей отметил красноватой лужей.

Все собрались на деревенской площади, заставленной торпедо, лимузинами, английскими двуколками и вместительными бричками. Утро было освещено неярким ноябрьским солнцем, легкий холодный ветерок стелился по земле – «просушиватель», как говорили длинноносые мелкопоместные дворяне. Среди людей, находившихся там, многие встречались лишь раз в году и приезжали только из удовольствия собраться вместе, из удовольствия увидеть других и показать себя. Все занялись пустыми разговорами, принялись обмениваться ничего не значащими фразами, приличествующими случаю любезностями, стали предаваться воспоминаниям.

Де Вооса представляли множеству людей, чьи имена он никогда не смог бы соотнести с их лицами. Его внимательно разглядывали, изучали, и он чувствовал, как ему вслед летит едкое злословие. В тот день он был в центре внимания как «новый муж малышки де Ла Моннери». Старики и старухи со слезящимися глазами, объявлявшие себя дальними родственниками Жаклин, подходили пожать ему руку со словами:

– Мы так за нее рады!

Он был красив, элегантен, в расцвете лет, обольстителен, желанен и у всех вызывал зависть. Брак его казался очень удачным. В глазах молодежи Де Воос был воплощением мечты, у людей постарше он вызывал сожаление о прошлом. И никто не подозревал о его горе.

Урбен де Ла Моннери, по-прежнему в сопровождении Жаклин, медленно переходил от группы к группе и время от времени, зацепив кого-нибудь рукояткой трости, спрашивал:

– Кто это?

Старая худая дама, обтянутая серым пальто, как ветка корой, подошла к слепцу.

– Урбен, – сказала она, – я – Одиль.

Голос ее звучал мягко, мелодично, а лицо было испещрено вертикальными морщинами.

– Наконец-то… вот и вы! Я ждал вас до начала мессы, – тоном упрека проговорил маркиз.

– У господина Сежарри, который любезно согласился довезти меня, сломался автомобиль, – объяснила она.

Легкое дрожание рук предводителя команды внезапно усилилось, и это стало тем заметнее, что у старой дамы, которую звали госпожа де Бондюмон, тоже появилась дрожь, только дрожь вертикальная: все ее тело – с головы до ног – безостановочно затряслось в том же направлении, как и трещинки морщин.

Жаклин деликатно высвободила руку дяди; люди, находившиеся рядом, инстинктивно отступили на несколько шагов, и мелкопоместные дворяне невольно образовали круг, глядя почти с восхищением на двух трясущихся, каждый по-своему, стариков – один из них был уже совсем слеп, – которые обменивались ничего не значащими словами, стоя друг против друга и переживая конец своей долгой и сдерживаемой рамками приличий любви.

9

Замок Моглев был построен на естественной террасе, возвышавшейся над деревней. С той стороны, где стояли угловые сторожевые башни и башни боковые, он представлял собой огромное мрачное средневековое сооружение с серыми неприступными стенами, на которых виднелись узкие прорези окон и низких дверей. Лужайки с растущими на них редкими раскидистыми вязами, нижние ветви которых не достигали и до половины склона, располагавшегося между замком и шиферными крышами деревенских домов, не слишком оживляли вид этой крепости.

Но стоило обойти замок, и взору неожиданно открывался великолепный западный фасад – знаменитый фасад, которого коснулся гений Ренессанса и который делал Моглев не только одним из самых больших, но и самым прекрасным замком края.

На западном фасаде не оставалось ничего, что не было бы украшено лепниной или какой-либо другой отделкой, – не оставалось угла, где бы не красовалась колонна, где не вились бы ветви аканта, плюща или винограда. Почти живое сплетение узких окон, ажурные лестницы, где ступени хранили память о злодеяниях, лоджии, галереи, обрамленные гербами, печные трубы, вздымающиеся в небо.

Всякого, кто приезжает в Моглев, поражает невероятный контраст между тяжелой массой заднего фасада, несущего феодальный, воинственный, мрачный дух средневековья, и праздником искусства и роскоши другой стороны замка.

Просторный парадный двор, посыпанный золотистым песком, с часовней чуть поодаль выгодно подчеркивал вдохновенную монументальность знаменитого фасада.

Парк в английском стиле, разбитый в XVIII веке, начинался сразу, открывая взгляду тщательно продуманную вольную композицию, составленную из различных пород деревьев, красиво раскинувшихся на бескрайнем газоне, и уходил вдаль, сливаясь с опушкой леса.

Пруд, расположенный чуть ниже, задерживал в своих гладких зеленоватых водах, между остриями камыша, отражение облаков.

Построенные в каре на желтом песке парадного двора лошади, собаки и их хозяева получили благословение кюре.

Псари с помощью плеток заставляли собак стоять спокойно. Лошади с недавно остриженными колющимися гривами нервничали под толстыми нарядными попонами с вышитыми в углу короной или монограммой.

– Итак, докладывайте, Лавердюр! – крикнул маркиз.

Лавердюр в сопровождении второго доезжачего и двух лесничих подошел и, держа шапку в руке, встал перед слепцом по стойке «смирно».

– Господин маркиз, – произнес Лавердюр, – по моему мнению, в лесу Мальвуа есть олень, судя по рогам, лет четырех. Но я думаю, сегодня там есть и кое-что получше, – с достоинством добавил он.

Жолибуа, второй доезжачий, худой длинный малый, одно плечо у которого было выше другого и черная прядь волос падала на лицо, загнал «в карман» шестигодовалого оленя.

– Он воротился по большой просеке, – объяснял второй доезжачий, – после вышел на Рон-дю-Сеньер, потом воротился обратно за левое ограждение, а там передохнул. А после уж ищейка моя и замолчала.

– Он один или в стаде?

– Один, господин маркиз.

Маркиз расспросил лесничих. У первого был на примете годовалый олень в стороне Бор-Дье.

Наконец папаша Плантероз, маленький невзрачный старикашка со слезящимися глазками, служивший в Моглеве вот уже шестьдесят лет, прошамкал беззубым ртом:

– А я тут приметил свинью на дороге в Фоны. И подумал, что, ежели вдруг оленя не выследим, и она может пригодиться…

Дорога в Фоны проходила рядом с домишком, где он жил, а старик лесничий с трудом уже мог ходить куда-то дальше.

– Спасибо, Плантероз, очень хорошо, – милостиво проговорил маркиз.

Какое-то мгновение он размышлял. Лавердюр, слегка раздосадованный, что в своем докладе он не мог назвать подходящего оленя, ожидал решения предводителя команды, смутно надеясь, что маркиз позволит ему в виде исключения – коль скоро речь идет о его двухтысячном олене – вести охоту на животное, которое он выследил сам.

– Итак, господа, что вы обо всем этом думаете? – из вежливости спросил маркиз, обращаясь к тучному виконту, Жилону и Де Воосу, стоявшим рядом с ним. Затем, не дожидаясь от них ответа, сказал: – Вы запаслись навозом, Жолибуа?

Второй доезжачий вынул из кармана штанов горсть маленьких черных шариков и протянул на ладони маркизу, чтобы тот мог их пощупать. Жилон, склонившись, надел очки.

– Итак, Лавердюр, – решил маркиз, – вы отправитесь стучать по заметине Жолибуа.

– Извольте, господин маркиз.

– И сразу пускайте собак… Притом не ради эффекта, а потому, что уже поздно и вы потеряете слишком много времени, если будете удерживать тех, кто впереди вас.

– Слушаюсь, господин маркиз.

«И я на его месте решил бы точно так же, – одновременно думал он. – Между четырехгодовалым и шестигодовалым и выбирать нечего, а особенно в Уберов день. Да и потом, ведь это же я отправил Жолибуа в Рон-дю-Сеньер, – вспомнил он, утешая себя. – Он работает у меня в подчинении. А значит, это все равно, что я сам загнал бы оленя “в карман”».

– Жюльен! – позвал маркиз.

Старый кучер замка Моглев приблизился к нему: он держал под уздцы двадцатилетнюю кобылу с усталыми ногами и глубоко запавшими от возраста грустными глазами.

– Господин маркиз? – отозвался кучер, снимая цилиндр.

У него был едва заметный английский акцент, перенятый полвека назад у тренера в Мэзон-Лаффите.

– Я сегодня не поеду, – сказал слепец, повторяя фразу, произносимую им последние четыре года всякий раз в день охоты.

– Может ли господин Жан-Ноэль ненадолго сесть на Эжери?

– Да… да! – скрепя сердце разрешил маркиз. – Но пусть едет очень медленно, а ты все время будь рядом.

Затем, не добавив больше ни слова, он внезапно двинулся с места и, зная, что на него все смотрят, направился один, неожиданно твердой походкой, ко входу в замок, где его ждал Флоран.

В сопровождении дворецкого старый феодал исчез, поглощенный величественным фасадом, за которым он спрячет свою старость, слепоту и тоску.