Текст книги "Мaздaк"

Автор книги: Морис Симашко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

"В один день родились мы с тобой, христианин Авраам..." Так сказал ему когда-то Светлолицый. Арийское древнее поверье есть, что судьбы ровесников связаны. Может быть, потому и не потащили его крючьями по указке Фаруда, а сейчас отправляют из Эран-шахра...

Врач Бурзой при прощанье сдвинул густые брови, посмотрел в глаза.

– Тебе лучше подольше оставаться у ромеев, мой Авраам...–сказал он.

IX

Квадриги мчались, веером вздымая тяжелый мокрый песок на поворотах. Одномастные кони были впряжены в колесницы, голубые и зеленые ленты вились в хвостах и гривах. Такие же – голубые и зеленые – рубашки были у возничих, а на громадном ипподроме по тем же цветам разделялись трибуны. Даже в кесаревой ложе наряду с голубыми были зеленые платья. Когда какая-нибудь квадрига вырывалась вперед, неслыханный рев возникал на трибуне, в чей цвет была она...

Нет, не останется он у ромеев... Авраам это понял, как только переехал границу и медленно затих за спиной теплый бронзовый звон языка пехлеви. Шумели такие же пестрые, как в Нисибине, приграничные базары, много дней вертелись по кругу над ущельями каменнокрасные армянские селения с крестами на скалах. А потом раздвинулась земля, засияло голубое море, и белые колоннады с уходящими в волны лестницами утверждали бесконечную красоту мира...

Ухожены были сады и виноградники в ромейской Ке-сарии, крепкие сытые рабы трудились в полях и имениях. Бесчисленные виллы стояли по холмам, и легкие невысокие стены окружали их подножья. Давно уже не знала нашествий эта часть империи. Сюда не доходили ни готы, ни прорывавшиеся всякий раз через Кавказ многоликие гунны. Лишь изредка беспокоили с моря вандалы, но в последнее время не решались заплывать дальше Родоса. Люди улыбались друг другу в селениях. А сердце Авраама кровоточило от тоски по черным камням Кте-сифона, и не спалось ему ночами...

Вороная квадрига со светло-зелеными лентами вырывалась к финишу, и закричал в победном восторге Авраам, ибо прасины – "зеленые" – были все его друзья в Новом Риме...

К Леониду Апиону, патрицию, ходил он здесь всякий вечер. Торговыми делами в товариществе управлял тот, потому что сюда, в Константинополь, переместилось все. Те же люди, что и на ктесифонском подворье, собирались в двухэтажном складе на берегу спокойного синего залива. Лишь торговые пути стали длиннее и товары вздорожали. Зиндбад-мореход плавал на своих тайярах где-то вкруг Кульзума, огибая Эраншахр. В Палестину и коптскую Александрию везли потом посуху шелк, золото, индийские камни, пряности, а там снова все перегружалось на корабли. Авель бар-Хенанишо уже в третий раз ушел с караваном через Тавриду, гуннские и хазарские земли. Дорого обходилась охрана, потому что гипербореи в шкурах выходили из своих лесов далеко в степь и нападали на путников. Кесарь поощрял праси-нов, вершивших денежные и торговые дела в империи. В два с половиной раза выросли поступления в его казну после разгрома товарищества в Эраншахре.

На этот раз взвыли венеты – "голубые". Две их колесницы сразу обошли "зеленых", и первые четыре лошади несли на мощных грудях белую ленточку финиша к кесаревой ложе. На краю трибуны прасинов сидел Авраам и в который раз изумился людскому буйству. Двадцать тысяч "голубых" скакали, били в радости друг друга по спинам, плакали. Через несколько рядов от него в патрицианской ложе старый достойный сенатор Агафий Кратисфен в неистовстве колотил палкой по барьеру. А ведь в предыдущем заезде сам Авраам прыгал, как пьяный козел в ромейских празднествах – брума-лиях...

Тот же старый неумный шахрадар, ведший с ромеями переговоры в Нисибине, послан был в Константинополь. Не ему было тягаться с этим Агафием Кратисфеном и холодными кесаревыми евнухами. По-персидски хитрил он и, пожалуй, смог бы обмануть добрую сотню других шахрадаров. Так сказочный воитель Ростам обманывал некогда туранцев, забираясь в их крепости под видом купца. Но совсем в иной плоскости вершилась ро-мейская политика, и неуклюже мерзкими казались первобытные шахрадаровы ухищрения...

А вдобавок приставлен бьы к посольству человек в черной куртке-кабе, имевший, по обычаю, лишь прозвище. Барсуком звали его среди своих, и Авраам помнил, как на ступенях чужого дасткарта отвязывал тот лодку, куда попрыгали потом убегающие гуркаганы...

Видать, по внешнему подобию брали они себе клички в каризах. Переваливаясь на кривых коротких ногах, ходил Барсук, и тяжелые крючковатые руки цеплялись за все по пути. Грамоты не знал он и не смыслил ничего по-ромейски, но сидел на всех диспутах и внимательно смотрел в животы говорившим. Глухое недоброе ворчание издавал он всякий раз, когда уходил Авраам по своим делам от посольства. Прислужники Барсука ходили по пятам...

Персы еще до подхода ромейских армий ушли от Феодосиополя, Амиды и Эдессы, так что быстро договорились о том, что все остается при старых границах. Но требовали возмещения ромеи и не хотели давать золото на охрану кавказских проходов. А персы решили навечно замкнуть эти проходы стенами, уходящими от гор прямо в море. Все больше денег требовалось им...

И еще самим царем царей было поручено шахрадару просить кесаря усыновить до совершеннолетия царевича Хосроя. Так уже было между Эраншахром и ромейской империей. Царь-грешник Ездигерд Первый воспитал при себе малолетнего кесаря Феодосия, и долго не воевали тогда ромеи с персами.

От младшей из трех царских жен рода Испахпатов родился Хосрой. Еще два сына от других законных жен было у Светлолицего Кавада. Средний сын Зам потерял глаз при соколиной охоте, так что не годился в цари. Зато старший, царевич Кавус, надевал уже черную куртку и ездил ночами с людьми пайгансалара. Поэтому как только имя третьего сына Хосроя услышал Барсук в речи шахрадара, то рявкнул на него, не стесняясь ромеев...

Все свелось к тому, что другое, более высокое, посольство прибудет со временем ко двору кесаря, и тогда решатся все дела между империей и Эраншахром. Кесарь не допустил к себе шахрадара с его людьми. Лишь императорским магистром оффиций были они приняты, да еще евнух-препозит кесаревой опочивальни поговорил с ними. И это было уже неплохо, потому что прямое отношение к императрице Ариадне имел он, которая после смерти Зенона с согласия сената и цирковых партий – демов избрала себе мужем нынешнего кесаря Анастасия. Пока что от персов были только взяты подарки. В гостином дворе, где жили они, составлялся караван с ответными дарами кесаря царствующему брату и богу Каваду...

Квадриги медленно уплывали в ворота, провожаемые неистовствующими трибунами. Вдруг словно ветер прошел по ним, и все стихло. Лишь где-то внизу явственно слышалось рычание. Диких зверей выпускали в ров, разделявший трибуны, чтобы не случилось побоища...

Прямо напротив кесаря стояли приподнятые над остальными голубые и зеленые ложи возглавлявших обе партии народных вождей – демархов. Были еще белые и розовые демы на ипподроме, но немногочисленные ряды их примыкали к главным цветам: "белые" – левки к венетам, а "розовые" – русии к прасинам. Они редко выставляли собственные колесницы...

– Приветствую тебя, великий народ!

Это глашатай кесаря провозгласил в гигантский рупор, и человек в пурпурной мантии с диадемой на голове по-римски вскинул руку. В такие же рупоры отозвались ложи демархов:

– Привет тебе, Анастасий, вечный август и автокра

тор!

На имперской латыни сказали они установленные слова. Во всех префектурах, диоцезах и провинциях империи писали на этом языке. Но обиходная речь была эллинской – чем дальше к востоку, тем больше...

"Голубые" победили в скачках, и их демархи обратились через рупоры первыми к кесарю:

– Скажи, Анастасий, будет ли твой квестор судить Патрокла-Крысомора?

Еще Константин Великий, чьим именем зовется Новый Рим – Византии, установил народное право одобрения или осуждения на ипподромах всех действий властей. Патрокл Мантитей, судовладелец и откупщик из прасинов, подрядился на доставку пшеницы из Ливии. Часть ее оказалась проросшей, и люди болели от плохого хлеба. Крысомором прозвали за это Патрокла. Кроме того, казна заплатила ему отступного за четыре утонувших галеры с пшеницей, а одну из них видели после этого на Крите...

– Мой консисторий не нашел вины Патрокла Манти-тея, патриция...

Услышав ответ, закричали, застучали ногами голубые трибуны. Потом по знаку своих демархов прекратили они шум, и тогда вдруг по-эллински обратились к кесарю прасины:

– Чем наградишь, вечный август и автократор, славный девятый легион магистра Вителия?!

Громовым хохотом ответили трибуны. Даже среди "голубых" приветственно замахали руками. Один из пяти военных магистров империи, престарелый дукс Вите-лий, командовал пограничными легионами на Евфрате, в провинциях диоцеза "Восток". Когда комиссия префекта приехала проверять, как идет переформирование армии после неудачной войны с персами, то не обнаружила целого легиона. Между тем на несуществующий девятый легион аккуратно выписывались питание, обмундирование и даже ртуть для чистки ромейских орлов. Влиятельные венеты из древних римских родов всячески прикрывали Вителия, и кесарь не спешил с отстранением его от дел. "Зеленые" сильны были в диоцезе "Восток", и ему надо было иметь там "голубого" стра-тига...

Словно не слыша подоплеки в каждом вопросе, серьезно отвечал кесарь. Кучка тихих евнухов сидела за ним.

Авраам вспомнил известное высказывание одного из них -государственного старца Урвикия. Когда патриарх обратил его внимание на то, что сатана просыпается в людях на ипподроме, великий евнух сказал: "Вот и хорошо : крепче спать будут потом!" Как на земную реальность, без варварской претенциозности и мистики, смотрели они на людские страсти. Выход давали им здесь, и не копились эти страсти в душах до безумной грани...

Их мало интересовали уже древние герои. Ловкий Язон с хитроумным Одиссем явно брали верх над первобытным Гераклом. Равновесие правило империей. Теплое синее море плескалось у здешних берегов, солнце не жгло так немилосердно. И не было столько голодных...

– Может быть, погреться захотел твой эпарх Ксан-тий?!

Трибуны примолкли. Это была откровенная угроза, хоть и относилась к управителю города. На главной улице Месе, идущей от Золотых Ворот, видел Авраам почерневшие остовы домов. Даже многочисленные монументы и стены императорского дворца на Августеоне опалены были пожаром. Не так давно возмущенные демы после представления на ипподроме начали подряд поджигать дома сенаторов, а кесаря забросали камнями...

– Полисионерам претория, магистрам и милиции указано на возможность новых выступлений демагогов...

Опять долго шумели трибуны, угрожающе вскидывались кулаки и выкрикивались проклятия кесарю, пока разноцветные трубачи не затрубили в сверкающие трубы-фанфары. Ромейские актеры-мимы нестройной толпой шли из ворот, и овацией встретил их ипподром.

А мимы уже перестроились на ходу, трое отделились от остальных, запрыгали впереди. Один из них приставил к лицу огромную, больше себя самого, маску и степенно, размеренно зашагал взад и вперед по театральным подмосткам. Ахнули трибуны: это он ходил по арене – Анастасий Дикор, уравновешенный, дебелый, выбранный императрицей в мужья из простых чиновни-ков-силенциариев. Со дня воцарения не оставляли его в покое мимы, и неоднократно изгонял он их за наглость из стен города...

А двое других пока что вывернули плащи. Один из них оказался голубым, другой – зеленым. Маски нацепили они и стали с двух сторон по-собачьи хватать Анастасия за полы. Но тот продолжал спокойно выхаживать, ловко и незаметно лягая голубого и зеленого демархов. Авраам качался от хохота вместе со всем ипподромом. Размеренно аплодировал кесарь в своей ложе, гулко били в ладоши подлинные демархи...

Потом набежала целая толпа мимов. Маски и одежды изображали все диоцезы империи, и каждый оттеснял другого, чего-то требуя от кесаря. Копт из Египта вкупе с армянским нахараром совали ему свои кресты в утверждение божьей природы Спасителя; их отталкивал несторианин из Эдессы; грубый иллириец тащил императора в сторону старого Рима, показывая при этом пальцем на скалившего зубы готского конунга; тощий самаритянин, взявшись за руки с иудеем, выбирали камень покрупнее, чтобы толкнуть его на Новый Рим. И еще громадный, нелепый, красноротый зверь все рычал из-за Евфрата: зубы у него торчали из головы, хвост был покрыт шипами, длинные крючья' заменяли руки и ноги, а на туловище была натянута черная персидская куртка-каба...

Закончилось представление мимов, и служители стали составлять из железных звеньев большую круглую клетку. Рыканье усилилось во рву. Убийц, пиратов и рабов-поджигателей должны были скармливать здесь зверям. Лишь желающие из плебеев оставались смотреть это зрелище...

И вдруг встали в одном порыве трибуны: голубые и зеленые. Тьгсячерукий гром покатился к кесаревой ложе:

– Привет тебе, Анастасий, наш вечный август и автократор!

Кесарь, большой, дородный, с невыразительным лицом, плыл на носилках сквозь толпу, направо и налево вздевая руку. Каждый из пятидесяти тысяч обращался к нему.

– Вечно живи, мой кесарь, великий, несравненный!.. Это выкрикнул сосед – черноволосый крепкий эллин в полотняной тоге, и Авраам в изумлении открыл рот. Лишь накануне тот, когда демархи спрашивали о магистре Вителии, при общем смехе пожелал кесарю Анастасию подавиться костью в сегодняшний ужин. Может быть, и впрямь изнемог сатана на переполненном страстями зрелище. А те, в коих не успокоился враг рода человеческого, терпеливо ждали, пока служители обнесут решеткой арену...

Патриций Леонид Апион нахмурился, когда Авраам рассказал обо всем, что было на ипподроме.

– Безмерные нападки демагогов принуждают кесаря утяжелять десницу,-сказал он.– Пока еще терпимо, но, если наденет порфиру другой, властный и менее рассудительный, произойдет недоброе.

– Возможно такое? – спросил Авраам. Патриций пожал плечами:

– Политическое здравомыслие неминуемо потребует положить более тяжелую гирю на другую чашу весов. Как бы, перетянув, не придавила она разум!..

Ничего больше не сказал Леонид Апион, потому что не было у него времени заниматься разговорами. Внизу, у пристани, стояли пятнадцать плоскодонных кораблей, которые должны были через день уплыть с товарами через Черное море и дальше по Борисфену до древнего Кеева-города. Испокон веков вели там ромеи обмен с северными язычниками...

Весы и гири!.. Все они здесь, особенно прасины, приводили примеры из торгового обихода. Даже кесарь в своих указах пользовался экономическими терминами. И лишь опухшие люмпен-пролетарии, отирающиеся у бесчисленных винных лавок, по-римски выпячивали груди и клялись Гераклом...

Последний вечер в доме Леонида Апиона испортили ему здешние знакомые Агафон и Евстроний Руфин, поэт...

В префектуре претория служил гладкий, кругленький, с золотыми кудряшками вкруг лысой головы Агафон Та-тий. Хитроумнейшим инженером был он и ведал всеми императорскими стройками города. Уже долгое время носился он с идеей возведения в Новом Риме небывалого храма господня, в котором воплотилась бы древняя, угодная богу мысль о единстве Востока и Запада. Наставнице мудрости – святой Софии – будет посвящен этот храм и толпы молящихся со всех концов земли вместит в свои стены. Лучшие мастера в мире распишут его святыми сюжетами. И, взглянув на храм, осмыслят дикие князья и конунги величие церкви Христовой...

Выше ростом становился Агафон, когда рассказывал о своем замысле, и глаза у него горели. В префектуре ценили его, и Консисторий в скором времени должен был рассмотреть проект храма. Сам кесарь дважды выслушивал Агафона Татия...

В первое же свидание в доме Леонида Апиона, после увлекательного рассказа о храме и других задуманных им строениях, маленький Агафон таинственно поманил пальцем Авраама в другую комнату.

– У нас уже все готово! – прошептал он.

Оказывается, Агафон и его друг Евстропий возглавляли здешних истинно верующих в правду Маздака. Всеобщее владение имуществом и женщинами проповедовали они. Больше полусотни людей уже было у них, и Агафон подумывал о том, чтобы откупить для начала секцию на ипподроме. Красные ленты будут у их квадриги...

На следующее утро он заехал за Авраамом в парных носилках. Быстро, весело бежали рабы по самой кромке берега, и вскоре оказались они в маленькой светлой вилле с мраморными беседками. Увлекшись, Агафон показал ему множество тонких изящных вещиц, собранных им по разным провинциям. Со вкусом были расставлены они на специальных подставках...

В последней комнате глухими щитами были забраны окна. Повозившись во тьме, Агафон сам, без помощи раба, высек огонь, зажег факел. В черную кожаную куртку-кабу успел он одеться, и персидский крюк для утаскива-ния мертвых был в его руке. Такие же перекрещенные крючья висели по всем четырем стенам...

– Всех мы перетаскаем, начиная с кесаря! – сказал он глухим, страшным голосом, и почудилось, что зазвенели золотые колечки волос вкруг его лысой головы.

Авраам молча смотрел на него...

Поэт Евстропий Руфин в последний вечер читал поэму о несравненной Феодоре, уподобляя ее, по признанному порядку, всем эллинским богиням, начиная с Афро-диты. Их было так много, что можно было понять его маленькую содержанку, дочь конюха прасинов при ипподроме. Десятилетняя красавица Феодора убегала в солдатские казармы, когда заставлял ее Евстропий слушать свои стихи...

Снова они делали друг другу тайные знаки, подмигивали, отводили Авраама в сторону. С Барсуком уже про что-то говорили они на гостином дворе. Агафон Татий сказал, что это настоящий борец за правду, не боящийся крови, и такими людьми надо гордиться...

В последний раз прошел Авраам от кесаревой площади – Августеона по Месе, постоял там, где раздваивается она. Тысячи людей во всевозможных одеждах двигались в разные стороны, заходили в бесчисленные лавки, сидели прямо вдоль тротуаров, спорили, громко смеялись.

Четырех-, пяти– и даже девятиэтажные каменные дома стояли по обе стороны улицы. Тяжелые медные кольца свешивались из львиных пастей в высоких дубовых парадных. Солнце без помех светило в забранные сверкающим александрийским стеклом окна...

А он уже был не здесь. Глухие настороженные стены с узкими щелями, покинутые людьми селения, кровь на площадях ждали его. Совы ухали по ночам. Историю Эраншахра писал Авраам – сын перса Вахромея...

Как только переплыли на пароме Босфор, в ромей-ской провинции Вифинии встретились с Эраншахром. Цыганские телеги-фуры с плетеными крышами стояли у самого берега. Изгоняли домов из Эраншахра, и брели они по всем ромейским дорогам, вызывая неприязнь своим жалким видом. Не допускали их в Константинополь и другие города империи. Они составляли здесь плоты, привязывали к ним телеги и плыли через Мраморное море в провинцию Европу, растекаясь оттуда по Фракии, Македонии, Иллирийскому побережью. Разговоры шли среди них, что куда больше повезло тем, кто пошел через пустыню в Египет или ушел в Ту-ран...

А через две недели стали попадаться беженцы-инородцы: ромеи, арамеи, сирийцы, иудеи. Да и персов было немало, побросавших свои дома в страхе перед людьми пайгансалара с крючьями. Прилетевшая из лесу стрела воткнулась как-то в акацию рядом с Барсуком, и он на время снял свою черную куртку...

Кучка конных иудеев, не отставая, ехала на хвосте посольского каравана. Еще в Константинополе через Леонида Апиона вели они какие-то переговоры с самим Барсуком. Лишь случайно узнал Авраам, что о "ростке древа Давидова" шла между ними речь. Оказалось, выкупить хотят они Аббу, если жив он до сих пор в каризе, куда бросили его в ночь смерти Розбеха. Деньги, собранные с разных сторон мира, сулили за него.

Четыре длиннобородых старика в черных ермолках ехали среди них. На каждом привале молодые иудеи садились вокруг, не снимая кольчуг, с длинными кинжалами в руках, а старцы раскрывали большую книгу с медными застежками и начинали дико спорить, плюясь и проклиная друг друга до двенадцатого колена. Авраам понимал все: об одном лишь слове шли пререкания. В ушах у него стоял грустный голос маленького Аббы:

"Ты не знаешь, что такое наши евреи... О, эта тупая вера в книгу!" В Даре, на самой границе, остались иудеи в ожидании ответа...

Тысячи повозок с камнем двигались по древней Ке-евой дороге со стороны Эдессы. Новую большую крепость сооружали ромеи напротив Нисибина...

В Нисибине уже тоже ночами слышалось шуршание и раздавались вопли людей. По Тигру плыли черные тайяры. Стоны и плач доносились из красноватой воды...

От заброшенной кузни при дороге завернул Авраам на полдня в знакомый дех. Старший сын заменил на царской службе сотника Исфандиара, и жил он дома. Дети возились у хауза, и мальчик лет двенадцати с черным клоком волос "на счастье" совсем похож был на Фархад-гусана...

Сотник Исфандиар увидел, как смотрит Авраам на мальчика, и вздохнул. В обычном бою не задумываясь положил бы он жизнь за друга и родственника. Но именем предержащей власти уволокли тогда Фархад-гусана, и не положено было за него вступаться. Бессильна перед властью арийская казарменная отвага...

Все же заняли в конце концов местные дехканы пустующую землю за рекой, ничего не выделив односельчанам из людей-вастриошан. Новый раб появился в семье сотника помимо Ламбака. И еще пара приземистых мидийских быков с громадными желтыми рогами.

Вдвое больше стало поле Исфандиара. Черные, сверкающие под солнцем комья выворачивала двуручная соха, за которой шел теперь раб из соседей-земледельцев, продавшийся на пять лет в семью сотника. А перед глазами Авраама все вспыхивали равномерно поднимавшиеся и опускавшиеся мечи азатов, когда не пускали они к переправе красных деристденанов. С голой, пугающей ясностью понял вдруг он, какая страшная сила истории тагтся в этом увеличенном поле, новом рабе и паре оыков...

Добрые арийские глаза сотника Исфандиара прямо смотрели на него. Только теперь Авраам увидел, что тот постарел. К груди Исфандиара прижался головой Авраам, и далекое отцовское тепло вспомнилось ему...

В виду Ктесифона догнал Авраам посольский караван, и Барсук недобро скосил глаза в его сторону. Черные птицы с грязными клювами реяли прямо над городом...

В день возвращения поволокли крючьями возглавлявшего посольство шахрадара, а Барсука сделали великим эрандиперпатом. Возле самого эранспахбеда и артешта-рансалара Сиявуша сел он в Царском Совете. И сзади Сиявуша сидел уже безымянный черный человек...

Прямо из Царского Совета утащили шахрадара. Раздвинулась завеса в нише за спиной, и крючья подхватили его под горло. В один миг это произошло, как в арийской притче. Пустая синяя подушка еще хранила вмятину от его тела...

Не до Авраама было главе царских писцов Фаруду. Какого-то черного диперана прислали от пайгансалара, и тот не спускал с Фаруда ожидающих глаз. Уходя, посмотрел в зал Авраам. Все головы были повернуты к Та-хамтану. Не глядя, делали говорившие знак в сторону царя царей. Прямо сидел Светлолицый Кавад, и руки его симметрично лежали на поручнях трона...

Врач Бурзой не оглядывался. Он повел Авраама далеко в сад, где журчала вода, и начал читать... "Появились люди, не украшенные достоинством таланта и дела, без наследственного занятия, без заботы о благородстве и происхождении, без профессии и искусства, свободные от всяких мыслей и не занятые никакой профессией, готовые к клевете и ложному свидетельствованию и измышлению ; и от этого добывали средства к жизни, достигали совершенства положения и находили богатство..."

Древнюю арийскую хитрость применил врач Бурзой. От лица некоего мобеда Тансара бьшо написано поучительное письмо к владьпсе Табаристана. Три века назад якобы жил праведный мобед, но слишком хорошо был осведомлен о сегодняшних делах в Эраншахре...

В тот же день, выйдя пешком за городские ворота, направился Авраам к дасткарту. На полпути остановил его подросток с козой:

– Ты зачем туда идешь, ученый диперан?! Авраам вспомнил рассказы про дасткарт Спендиатов. Сам Тахамтан со своими людьми наезжает туда. Все дороги охраняются служителями пайгансалара. И убивают сразу того, кого находят на полфарсанга в окружности. Без следа пропадают случайно оказавшиеся там люди...

– Железные когти у них, и красный огонь изо рта!.. – объяснял подросток, прижимая козу к ногам.

Авраам поднялся на холмик, пытаясь разглядеть что-нибудь за далекими деревьями. Кусты шевельнулись впереди. А может быть, показалось это ему...

А ночью, в доме врача Бурзоя, от тихого шуршания проснулся он, и сразу стук раздался во тьме. Всадники ждали его во дворе. Оглянувшись на белое лицо Бурзоя, влез в седло Авраам...

Нет, не от пангайсалара это были люди. Он впервые перешагнул порог царского дасткарта. Долгими коридорами вели его, потом приподняли завесу и слегка толкнули в спину. Светлолицый сидел на высоких подушках, и у ног его был лишь царевич Хосрой...

– Ты вернулся, христианин Авраам...

Тихо, почти неслышно сказал это царь царей и в задумчивости опустил голову. Таким чеканили его на драхмах: с серебряными локонами у висков. И глаза у него стали медленные, монетные.

Как маленькая птица Симург сидел, вцепившись руками в скамеечку, пятилетний Хосрой. Знали все, что отец отправляет его в дикий Мазандеран, к Испахпатам. Царевич Кавус в черной куртке сидел в зале Царского Совета при Тахамтане. Не от царя царей зависел уже выбор наследника...

Светлолицый сделал знак рукой:

– Ты уедешь в Мерв, ровесник Авраам... Навсегда!

XI

Он ехал в последний раз через Ктесифон. Знакомые звуки заставили дрогнуть сердце. Авраам придержал коня...

Распаренные усталые слоны жевали кровавую джугару. Прямо в тазы уже лили вино, и маленькие глазки их слезливо и бессмысленно смотрели в землю. Тюремные рабы деловито оттирали вениками каменное дно хауза. Очередные пять деристденанов в выгоревших красных одеждах-кабах, связанные одной веревкой, ждали своей очереди.

– О Маздак, о-о!..

Время от времени кто-то из них поднимал к солнцу голову, и призывный стон исходил из сухих потрескавшихся губ. Прислужники закончили очистку хауза, а люди пайгансалара в черных куртках принялись хлопать бичами, поднимая с земли деристденанов. Дрожащей красной струйкой потекли они вниз по скату... Они не смотрели в его сторону, но по длинным рукам, привыкшим мять чистую глину, узнал их Авраам. И тут же вспомнился ему теплый голубой залив и сытенькие, лысенькие ромейские маздакиты...

Покорно улеглись на дно хауза гончар и его братья. Но когда, оттирая друг друга громадными тушами, ринулись слоны в хауз, одинокий слабый голос послышался оттуда. К нему присоединился другой, потом третий, и вдруг песня взметнулась в небо над Ктеси-фоном...

Это были звуки, которые услышал Авраам сквозь трубный рык. Тупые животные, сопя и хрюкая, возились в каменной яме, и "Песня Красного Слона" рвалась оттуда в будущий мир...

XII

Не мог оставить он Эраншахра, не заехав сюда. Грохотали камни в ночи ущелья, и неслышные скорбные тени стояли в проломе скалы. Там, где жил когда-то старый цыган, поселились женщины-христианки. Раз в неделю приезжал человек из общины и оставлял им хлеб перед входом в пещеру. Из диких камней и деревьев построили молельню, и ночью виден был там желтый колеблющийся свет. Персы в округе молча покачивали головами, но сами привозили к большому камню у пещеры хворост для топлива и крученые хузанские тыквы...

Авраам дрогнул, увидев неясное очертание в дверях часовни. Оно тут же растворилось в желтом свете, но сердце его не могло успокоиться. И каждый день начал приходить он сюда. Белые дивы кричали во тьме, и капленная стена поднималась к небу. Там, за недвижными хлопьями облаков, висел мостик...

Долго сидел в тот день он на камне. Из низеньких дверей молельни вышла большая старая женщина, посмотрела на него грустным недобрым взглядом. Взяв с камня железный пестик, она принялась мерно бить в подвешенный к дереву старый бронзовый щит. Звуки получались глухие и слабые, от них хотелось закрыть лицо руками.

Немые темные фигуры показывались в дверях, шли назад к пещере. Одна задержалась, сдвинула покрывало...

На горячем солнце все сидел он, и кружилась голова, как в соленой пустыне. Авраам встал, нетвердым шагом подошел ко входу в молельню. Глаза его привыкли постепенно к желтому мерцанию лампады. Земляной пол был подметен и присыпан травой, выпирали из стен обмазанные глиной дикие камни. Но лишь потом разглядел он все это...

Напротив входа жесткими однотонными красками был нарисован человек на кресте. Тело его не имело мышц и реальных выпуклостей, из пробитых гвоздями ладоней потоками лилась грубая охра. Но сухой хруст вдруг послышался Аврааму, слоновье хрюканье и стоны из-под воды...

Он понял, зачем стояли здесь на коленях женщины. Нет, не жаловаться ушли они сюда от мира. Им, распятым жизнью, необходимо было плакать над чьими-то ранами. Выше всех других сил оказалась сила сострадания. Это был гимн духу человеческому. И нужна была именно грубая охра...

Этого не могло быть, но день за днем приходил он и садился на камень. И однажды подошла к нему Белая фарангис...

Лицо ее было открыто, и прекрасные зелено-золотые глаза смотрели спокойно и отрешенно. Холодный саксаганский серпик под подушкой был в чьей-то другой жизни. Авраам уже слышал, что какой-то христианин подобрал в ущелье застрявшую в ветках женщину...

Они долго стояли, и солнце красило камни вокруг. Лилась где-то вода, с шуршанием перелетали над травой кузнечики...

Это было каждый день: теплые камни, звук воды и летящие к ногам кузнечики. Однажды она тихо сказала :

– Я слишком долго падала, Авраам... Он не знал, что произошло с ним: слезы брызнули из глаз, бурно сотрясалось все тело. Почему он плакал?.. И о чем?.. Он никогда еще так не плакал...

И тогда сквозь теплую радугу Авраам увидел ее широко раскрытые материнские глаза. И понял, что к тому, на кресте, обращены они...

И дальше поехал Авраам.

* ЭПИЛОГ *

I

Да, снова он увидел пламенеющий Ктесифон... Белые башни, пальмовые острова и брусок красного железа на приподнятой наковальне. Чего-то не хватало. Мар Авраам оглянулся: призрачной стеной по горизонту стояли холодные горы. Тогда он закрыл глаза. И вдруг горький забытый запах почувствовали его ноздри. Факельные реки потекли со всех сторон света, дымное солнце летело над Ктесифоном...

Он открыл глаза, и сразу пропал запах дыма и крови. Чистое утро было в мире. Обычная заря красила зелень деревьев, многократно отражаясь в зеркальной стене дворца. Это было красиво...

Сопровождающие его молодые азаты, почти мальчики, почтительно остановились сзади. Авраам дышал воздухом юности. Двадцать лет его не было здесь...