Текст книги "Евангелие от Марии или немного лжи о любви, смерти и дееписателе Фоме"

Автор книги: Моника Талмер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Царство Истины

Пётр и Иуда, купаясь в лучах славы, стояли в центре синагоги, окружённые кольцом любопытных, и только один Бог ведал, куда их несло в своём тщеславии. Иисус остановился на пороге и, никем не замеченный, вникал в суть их речей. Время от времени он, зажимая рот рукой, содрогался от смеха, и Мария, уткнувшись в его плечо, смеялась вместе с ним.

– Грядёт царство истины!-Вещал Пётр.-Всяк, кто покается, прощён будет и допущен в царство!

– А где оно будет, это царство?-Напросился Пётр на вопрос.

– Да на небе!-Запищал Иуда.-Где же ещё?

– А почему оно только грядёт? Разве сейчас на небе у Бога нету царства?-Озадачили и Иуду.

– Сейчас на небо так не пустят, -важно объяснил Пётр.-А вот потом…-загадочно добавил он.

– Что -потом?-Капернаум был не только гостепреимен, но и любопытен.

– А там увидите!-Грозно сказал Иуда.

– Что увидим?-Зажав нос пальцами, гнусаво спросил Иисус.

Пётр вдруг сразу сник, а Иуда кинулся бегом в толпу и как-то необъяснимо слился с ней. Держась за живот от смеха, в открытые двери синагоги вошёл Иисус. Он поклонился, хотел было что-то сказать, но, не сумев справиться с новым взрывом смеха, только махнул рукой. Толпа неодобрительно зашумела.

– Это учитель!-Закричал Пётр.-А ну тихо, грешники!

Грешники не стихли, а фарисеи возле алтаря возмущённо переглянулись. То, что происходило, меньше всего было похоже на проповедь. Тот, кто вошёл, меньше всего был похож на учителя.

– Приветствую тебя, славный Капернаум, -поклонившись, наконец заговорил Иисус.-Благословит Господь тебя милостью своей во веки веков!

И только сейчас грешники стихли. Молчание было просто-таки гробовое. Иисус улыбнулся и вышел на середину.

– Грядёт царство истины, -подсказал кто-то из толпы.

– Спасибо, -поблагодарил Иисус.-Ну, это вы уже знаете…

Ни Петра, ни Андрея поблизости уже не было. Мария, так и осталась возле двери, боясь пошевелиться. Вне всякого сомнения, происходило нечто неслыханное – то, как уверенно держался Иисус, как, затаив дыхание, слушал его народ, как недовольно перешёптывались фарисеи… но как горели глаза, как все они смотрели на него, как мягкими струйками поднимался вверх голубоватый дым кадильниц…

– Вам говорят -молитесь Богу, а я говорю – ищите Бога! Но не там, где вы привыкли искать! Небесное Царствие всюду – я только открою для вас его двери…

– Ну и как же попасть, Иисус, в твоё Царствие? -Перебил его один из фарисеев.

– Да! Двери открыты -дальше что? – Подхватил второй. – Что нужно делать?

Иисус таинственно улыбнулся, обвёл глазами всех и бросил в притихшую толпу:

– Самому стать Царём!

Зашелестела эта толпа, и невесело стало в синагоге.

– Так ты собрался на Царствие, вот оно что, Иисус… Должно быть, ты спал сегодня, и тебе что-то приснилось… -облегчённо вздохнул первый фарисей, вымученно улыбаясь.

– Или чем-то не угодили тебе Давид с Соломоном, Иисус, что ты каждого норовишь помазать в цари? Или не по нраву тебе нынешняя власть?-Выпытывал второй, тревожно морща лоб.

– Кто сам станет Царём -тому Царь не нужен! И я, Иисус, сын Давидов, подданный тетрарха Галилеи и Переи Ирода Антипы, знаю только одну власть – власть моего Небесного Отца!

– Так сколько же у тебя отцов?-Насмехаясь, пришёл на выручку второй фарисей, распаляя себя и всех вокруг.-Ты называешь отцом всякого, о ком заходит речь, Иисус, не потому ли, что слаб и ищешь у них защиты?

– Я не слаб, просто есть Тот, Кто сильней меня, -пожал плечами Иисус.-Он даст мне силу и власть, и истинно говорю вам, – придёт день, когда вы попросите защиты у меня! – Звонко закончил он, обведя глазами всех собравшихся в синагоге.

Но этот день был далёк. И не любил дерзостей Капернаум. В глазах говорившего с ним фарисея Рахима зажёгся опасный огонёк.

– У тебя?… -Презрительно переспросил он под недовольный ропот толпы и окатил всех холодной волной. – У тебя, Иисус, бездельника, самозванца и бродяги? Развратника и смутьяна? Ты здесь только потому, что за тебя просит дочь Сулимы, жалкий лицемер, иначе кто бы стал тебя слушать!Ты шатаешься везде с кем ни попадя, ешь и пьёшь со всеми подряд, а потом приходишь сюда и говоришь нам о Боге, закатывая глаза под потолок! Но и этого мало – теперь ты притащил за собой женщину! Женщину! – Он поднял руку, собирая внимание, и торжественно указал ею на дверь, возле которой стояла Мария. – Скажешь, она нужна тебе для молитвы? Для откровений и пророчеств? Одного вида её довольно, чтобы понять, зачем она тебе нужна!… И это нынче у тебя зовётся Небесным Царствием!

Толпа ахнула. Мария зажмурилась и прислонилась к стене. Страх и стыд стеснили ей грудь. Не будь её сегодня с ним, не стой она здесь, сейчас, он нашёл бы, что им ответить, его бы обошла стороной беда… Сердце дёрнулось больно, помешав вдохнуть, и стало падать, и падать… и всё, о чём говорилось, во что верилось только что, показалось размытым и нестойким, как всплывший в голове обрывок вчерашнего сна..И чей-то больной ноющий голос прорывался и настойчиво звал за собой, в глубокую и страшную пропасть, и тоже обещал вечность, и падение, которому не будет конца…

– И что же? -Легко спросил Иисус. – Что – это, Рахим?… Какие мысли у тебя в голове? Ты и сам, должно быть, не прочь побывать в этом Царствии…

Он весело подмигнул ему и вдруг пошёл к Марии, которая очнулась от прикосновения его рук и открыла глаза.

– Может быть, мысли твои бегут впереди тебя и уже рисуют то, чего ты втайне жаждешь… -сказал Иисус, обнимая её и насмешливо глядя на Рахима. – Но этому не бывать – ты не стоишь мизинца этой женщины, Тебе неведома любовь, а ведь она живёт в её сердце. Твоё же – полно соблазна и греха.

– Так я живу во грехе, Иисус?-Фарисей задохнулся от ярости и бессилия от его выходки.-Я, уважаемый всеми служитель Господа, а не эта блудница?… Ты проводишь с ней свои ночи, а потом приводишь сюда, обнимаешь при всех и велишь кланяться ей, как святой? Где же твоя истина, Иисус, как же Отец твой позволяет тебе это?!

– Где моя истина? Да вот здесь! Где Царствие Небесное? Оно здесь, Рахим! Здесь, слышите, вы, любители обмана! -Он вдруг изменился в лице и выкрикнул это грозно, сдерживая рвущуюся наружу яростную силу. – Побежите туда, куда вам укажут, сделаете то, что вам велят, а просить будете – не допроситесь! Нет вам дороги, и в пропасть ведут ваши пути! Нет у вас других помыслов, как о грехе, и смерть – удел всех ваших желаний! Вам не быть там, где буду я – запомните это! А я обещаю жизнь идущим со мной! Жизнь! И весь мир.

Он гордо сверкнул глазами и покинул синагогу, уводя за собой Марию, а вслед за ними, опомнившись, пустились бегом Пётр, Андрей и Иуда.

Из синагоги тут же вышли и поспешили за ними два утренних иудиных приятеля, сыны рыбака Заведея из Капернаума, Иаков и Иоанн.

– Эх… всё! Нет назад дороги! Ничего, ещё без драки обошлось… Жалко! Хороший был город…

Пётр говорил, ни к кому не обращаясь, под тягостное молчание остальных, пока терпение у Марии не лопнуло.

– Довольно… -сказала она, вставая. -Я ухожу, довольно меня попрекать… Забудьте всё, возвращайтесь к Сулиме, без меня он даст вам ночлег. Потемнеет скоро – идите.

Все неловко отвернулись, у кого-то вырвался тяжёлый вздох. Где-то неподалёку надрывно крикнула птица и словно захлебнувшись вечерней тишиной, умолкла.

– Вот, держите… -сказала она, протягивая монеты. – Вы накормили меня вчера… Держи, Иуда… чего ты? Бери!

– Возьми деньги, Иуда, -вдруг сказал Иисус.

Иуда поднял голову, но не пошевелился.

– Сходи на базар, купи еды и возвращайся назад.

Иуда отрицательно покачал головой и опустил её снова.

– Пусть она идёт, учитель, -сказал Андрей. – Нам не нужны её деньги.

– Это наши деньги. И она никуда не пойдёт.

– Ну, всё! -Пётр хлопнул себя рукой по колену и встал. – С горы и вниз понесла нелёгкая!… Непременно нужно было тебе явиться с ней! Спала бы себе и дальше, краса многогрешная! Столько трудов – и всё теперь зря! Зря! И дня не прошло… Куда прикажешь идти теперь?

– Я пойду, Иисус, -сказала Мария, едва дыша. – Разве я в силах вынести это? О, зачем только ты позвал меня с собой! Я прожила целую жизнь за один день, счастье и несчастье, любовь и разлуку… Никого нет добрее тебя и лучше, но, верно, и одной ночи иногда бывает слишком много!

– Одной ночи? -Спросил Иисус, поднимаясь с земли. -Я смогу защитить тебя, я никому не дам тебя в обиду, теперь ты это знаешь. Но если есть другое место, где тебя ждут, куда зовёт тебя твоё сердце – значит, я ошибся, можешь уходить.

– Нет! -Вскрикнула Мария в страхе, что он мог подумать так. – Нет у меня теперь другой судьбы и другой дороги!

– Тогда оставайся со мной -все дни и все ночи. Пётр! Я ни слова более вам не скажу. Иуда принесёт еду, и мы отправимся смотреть закат к морю. Купи рыбы, Иуда – мы пожарим её и запьём хорошим вином.

– У нас дома полно рыбы, -сказал Иоанн. – Мы можем вернуться и принести.

– Слышал, что сказал Пётр? Назад уже дороги нет. Завтра мы отправимся в Кану. Беги на базар, Иуда, -солнце не будет ждать.

– Нет, нет… -пробормотала Мария, глядя вслед убегающему Иуде, – не спеши так, Иуда, можешь не спешить… пускай солнце подождёт…

Она опустилась на землю у ног Иисуса, и подняв голову, преданно посмотрела ему в глаза, ничего вокруг уже не замечая.

– А оно и правда, Иисус… -замявшись, сказал Пётр, неловко и сам присаживаясь рядом. – Тепло как, ночлега можно и не искать… Да и ужин на берегу получше будет… на что нам этот Сулима?

– Выходки его дочки уже вот где! -Заявил и Андрей, скривившись и указав на шею. – То умирает она, то прыгает, как коза…

– О, да… -смущённо подхватил Иоанн. – Всему городу известно, что это за девица…

– Как Иисуса увидит -так сразу помирать! – Разгорячился Пётр. – На лавку – и плохо ей! Пока он за руку её не возьмёт, не встанет, всё чтоб он рядом сидел! Ах, вот же ещё…

– Хорошо как с вами… -задумчиво сказал Иаков, перебивая его. – Ужин на закате, ночлег на берегу… а завтра в путь – и жизнь уже другая!

– Это что! Мы куда угодно можем пойти! -Похвастался Пётр. -Я завтра всё решу, увидите – не пожалеете!… Мария… Ты… ты пойдёшь с нами? – Хмурясь, спросил он робко.

– Конечно, она пойдёт с нами, Пётр, и никого не станет слушать, -за неё ответил Иисус, и сам садясь между ними. – Теперь нас ждёт долгая дорога.

– Расскажи нам, учитель… -попросил Пётр, заглядывая ему в глаза. – Расскажи, что нас ждёт… На что похоже Небесное Царствие?

– Да погоди, -обрвал его Андрей. – Иуда не слышит, пошёл за рыбой… нечестно так.

– Иуда у нас сам куда хочешь дорогу найдёт, и туда, и обратно… Расскажи, Иисус! Про Царствие… про весь мир расскажи!

Иисус страдальчески поморщился и поднял глаза к небу, на котором начинали уже сгущаться краски заката, и облака из белых становились тускло-синими. Подумав о чём-то, он улыбнулся, и лицо его посветлело. Чётче обозначилась на тонком носу маленькая горбинка, острее стал узкий подбородок, упавшие назад тёмные волосы открыли высокий чистый лоб. Вслед за ним Мария посмотрела в небо, изо всех сил пожелав угадать его мысль, и глаза её потеплели, подёрнулись поволокой… и тогда она улыбнулась тоже, едва сдерживая рвущуюся прямо из сердца неистовую радость – безмолвную, как знающая свой час стихия, и бесконечную, как путь до самой высокой звезды…

Дееписатель Фома

Тиха была галилейская Кана, в которую вошли они на рассвете. Дома, рассыпанные по зелёным холмам, красовались под первыми лучами солнца, улицы были пусты, и безветренное утро обещало вскоре превратиться в полуденный ад.

И овинов сладко пахло тёплым сеном, виноградные гроздья сочно висли над оградами и сами просились в мешок к Иуде, а в загонах робко блеяли проголодавшиеся барашки.

Мир изменился, и что-то ушло из него вслед за вчерашним закатом. Что-то, о чём не стоило жалеть. День, спешащий навстречу, был кристально чистым и новым, и был таким для всех, кто повстречался им в это утро.

Пётр дёрнул за руку Андрея, и они чуть отстали.

– Вербу для неё рвёт, -кивнул он. – Гляди, гляди… А ночью – видел, нет, – он с ней спал!

– О чём ты? Мы все спали рядом.

– Рядом, рядом… только она голову ему на грудь положила, он её обнял, вот так прямо… и спали! Это прошлой ночью, а нынче вечером ушли, бродили где-то, а когда спать вернулись, он её перед сном поцеловал!

– Всё, Пётр, слышишь? -Разозлился Андрей. – Какое нам дело… что по ночам? Ты спишь, и он спит… или ты сам хочешь спать с ним вобнимку?

– Да что это, доброе дело, что ли? На неё спокойно не посмотриш ведь, а он -погладит по голове – и спать! Скажешь, в синагогу не мог без неё придти? Всё не так, только она появилась, неизвестно, что будет ещё… В Кану вот притащились… к кому, зачем?

– Ему лучше знать, Пётр… оставь ты это, а? Может, ему легче с ней, говорить стал как складно… раньше ведь сказать не мог, чего хочет -а теперь посмотрит на неё, улыбнётся – и как говорит!

– Говорит-то он говорит, только после его непонятно куда заносит… Хотя ведь и раньше такое бывало… Эх, пошёл я найду синагогу, может, договорюсь!… Иуда, слышишь! -Крикнул он. – Разыщи базар, купи яиц… что из того, что ты наворовал винограда? Хлеба, молока… давай, давай!

К завтраку Пётр вернулся, и возбуждённо сообщил:

– Будет дело! Там чтец только рад будет, так что можем идти!

– Нет, ну надо же… -не мог он успокоиться, жуя хлеб. – Просто пришёл… просить никого не надо… говорю – Тору будет читать, с пояснениями… Что ни говори, а мне Кана уже нравится! Иуда, подай молоко! Ох, хорошее молоко… Только не надо больше про Царя… ладно, Иисус? Ведь только по шее получим…

Он вытер белую струйку, стекавшую по бороде, и широко улыбнулся.

После проповеди за ними увязался тощий нескладный Фома с сухим и невыразительным лицом.

– Что говорил ты о посеянных зёрнах, Иисус?-Спросил он, терзаясь сомнением.-Не имел ли ты в виду людей?

– А ты сегодня молодец, -рассмеялся Иисус.-Пойдём с нами, Фома, и ты узнаешь не только это.

– А куда идёте вы?

– А я не знаю, -махнул рукой Иисус.-Спроси вон у него, -он кивнул на Петра.

Фома озадаченно потёр пальцами переносицу.

– Вы насмехаетесь надо мной, -наконец сообразил он.-Думал я, что вы добрые люди.

– Да мы и есть добрые люди, Фома, -дружески обнял его Иоанн.-Никоим образом не хотели тебя обидеть. Куда идём мы, Пётр?

– В Далмануфу, -буркнул Пётр.

– Вот, -сказал Фоме Иоанн.

– Пойду я с вами -и что?-С новым сомнением спросил Фома.

– А что ты хотел бы?-Уточнил Иисус.

– Я хотел бы говорить с тобой, когда пожелаю.

– А!-Сказал Иисус.-Это будет. Ещё сам попросишь, чтобы я замолчал.

– Значит так: Иисуса называть учителем, -отведя в сторону бледного Фому, обрабатывал его Иоанн, -в синагогах стоять рядом и молчать, на улицах блюсти толпу. Только кто поднимет камень… ясно?

– Не совсем ясно, уважаемый Иоанн, что значит блюсти толпу…

– Ммм… ты кто вообще, Фома?

– Дееписатель, -скромно потупился Фома.

– О! То, что надо! Тогда будешь дееписать!

– Что?

– Его! Он говорит, а ты пиши. Ясно? Блюсти толпу отменяется. Ну, всё. Ах, да! Добро пожаловать в царство истины, Фома!

– Спасибо, -поклонился вежливый Фома.

– Ты только посмотри, Иоанн, -подскочил к ним Пётр, -он снова для неё обдирает деревья!

Иоанн высокомерно глянул на него через плечо.

– Это к Иуде, -посоветовал он.-Почему бы вам не ныть с ним на пару?

На лице Фомы отразилось слабое подобие улыбки.

– Это -подруга учителя?-Понимающе спросил он.

– Это -та, кто не нашего ума дело, -назидательно сказал Иоанн.-Звать Марией. Её не дееписать.

Фома покорно склонил голову и опустил глаза, чтобы скрыть мелькнувший в них хитренький огонёк.

Поначалу новообращённый дееписатель выражал некоторе сомнение и беспокойство, раздражая этим Петра сверх всякой меры, и держался исключительно особняком. А потом смело подошёл к Иисусу и попросил его на пару слов. Через несколько часов, когда Пётр, потеряв всякое терпение, отыскал их в потёмках на окраине дальней рощи, они мирно сидели рядом на поваленном бревне и молчали.

– Доверься мне, -сказал Иисус, вставая.-И я открою тебе, кто ты. Просто поверь мне – и ничего больше не надо.

– Не торопи меня, учитель, -почтительно, но твёрдо ответил ему Фома.

А на следующий день растерянный Пётр принимал вежливые извинения, а Иуда – новое поручение по части хозяйства в пользу дееписателя. И настроение у всех почему-то было исключительно приподнятое, словно случился маленький общий праздник.

Вскоре Иудой был раздобыт для Фомы пергамент, и все принялись наперебой наставлять его в его дееписании. Он долготерпел, но потом неожиданно грозно гаркнул, что из-под палки писать не будет, и все оставили его в покое, а потом и вовсе позабыли эту идею, и Фома ходил со всеми, как равный, и отличал его только торчащий из-за пояса пергамент.

Из Каны они прихватили с собой не только горе-дееписателя – какое-то радостное волнение вышло из города и отправилось вместе с ними. Ожидание – словно с минуты на минуту что-то важное произойдёт, – вот что принёс с собой тощий Фома. Он умел разъяснить притчи и загадки, разглядеть во всём тайный смысл и указать его остальным. Как будто сверял он каждый их шаг с каким-то своим планом, и, уверившись в его правильности, кивал с удовлетворением – вот, поглядите, а я что говорил, теперь уж точно рукой подать до Небесного Царствия!

И обещанное миру сбывалось для них. Преисполненные новой счастливой силы, они выходили из городских синагог, провожаемые взглядами, полными зависти и какой-то смутной догадки, чувствуя, что с каждым их шагом что-то вокруг неуловимо и навсегда менялось. На их лицах лежал тот особенный отпечаток участников великих событий, вызывающий опасение и страх перед неумолимой волей, но не оставляющий никаких сомнений в вверенной им власти. С каждым шагом они всё больше отрывались от земли, а небо становилось всё ближе и всё понятней, и от сотворения мира до сего дня ни для кого и никогда оно ещё не бывало так близко.

…А она забыла, сколько прошло дней, только помнила, почему стали таким ночи. Она сидела рядом, пока он не засыпал, и смотрела на его лицо, спокойное и чистое, без единой морщинки, до самой последней минуты боясь оторваться, боясь потерять его во сне. Расцвела удивительная галилейская весна, задышала тёплым ветром и ароматом яблоневых садов, и разбросала по небу золотые звёзды. Ночь настигала их повсюду так внезапно, словно каждый день иначе бежало время, и разделяла дороги и города, вчера и завтра, и под огромным небесным сводом они были дома везде, где бы ни сгустились вдруг тёмно-синие мягкие сумерки.

Неподалёку сладко посапывал Фома, уткнувшись в чьё-то плечо, как слепой щенок, и совсем безобидно храпел могучий Симон Бариона, похожий на каменного великана. Беспокойно метался по каким-то тревожным мирам маленький Иуда, ловя воздух открытым ртом, а Андрей, раскинув в стороны руки, не сводил с неба закрытых глаз. Братья-рыбаки спали, повернувшись лицами друг к другу, словно продолжали во сне свой вчерашний разговор.

Больше не было косых взглядов украдкой, тяжёлых вздохов и недоверия, встретивших её – изменилось всё, и жизнь неумолимо преломилась и заскользила дальше легко и быстро, как солнечный луч по гладкой поверхности, отполированной до зеркального блеска.

Фома проснулся неожиданно, когда ночь уже пошла на убыль и небо на востоке приготовилось светлеть. Потерев кулаком левый глаз, он сел и огляделся вокруг. Всё было тихо, только Иуда нервно дёргал во сне ногой.

– Ничего больше не надо, говоришь…-пробормотал он, потягиваясь.-Совсем-совсем ничего, Иисус?

Прошедшие дни помогли Фоме сделать два вывода. Первый – что его мысли и ожидания схожи с иисусовыми до самых мелочей; второй – что ему никогда и ни за что на свете не понять Иисуса. Как ни странно, в этом не было никакого противоречия – по крайней мере, не для Фомы.

«Однако же, -размышлял он, косясь на мирно спавшего учителя, – подвесьте меня вниз головой, если я не прав, но ничего нового он не говорит! О чём же он молчит… вот в чём загвоздка!… Верь, говорит, и всё! И всё!… Мы оба с ним знаем правду – разве нет? Ну что же… пусть он, сколько хочет, молчит, а я молчать не буду»!

А правда Фомы заключалась в том, что ему было двадцать шесть лет, и всю свою жизнь он только и делал то, что не делал ничего. Его детский учитель – чтец в синагоге, устав от его дотошных вопросов и неуместного молчания, во всеуслышание объявил Фому тупым, и его размышления объявил тугодумием, и дело было сделано – насмерть устыдившись, маленький Фома навсегда спрятал от мира то лучшее, что было у него, и послушно поплёлся по жизни дальше, как ведомое на заклание животное, взирая на людей с тоской и бесконечным немым вопросом. Но у людей не было ответа, они только делали вид, что знали его, и, поняв это, Фома стал несносен и упрям– его молчаливый бунт против всеобщего незнания обозначился тем, что всякая деятельность стала ему глубоко противна. Он проявлял вызывающее безразличие к любой работе и вскоре стал позором для семьи, перестал появляться в синагоге и чтить субботы. С утра он уходил из дому и слонялся где придётся, на все вопросы отвечал угрюмым молчанием, и своим упрямством доводил до бешенства всякого, кто пытался его вразумить.

А когда в городе стали появляться бродячие торговцы и разбивать на окраине свои шатры, окончательно решилась судьба Фомы. Как-то само собой получилось так, что кто-то из них о чём-то попросил его, гулявшего без дела, и Фома неожиданно для самого себя согласился, и дело пошло – вскоре он был на короткой ноге со всеми купцами, радуя их своей расторопностью и понятливостью, и все ночи проводил с ними у костра, без конца слушая их рассказы и не сводя напряжённых глаз с коричневых лиц с вечной дорожной пылью в складках морщин. Фома писал за ними, в чём было отказано в своё время еврею-чтецу, а после раздавал свои записи всякому, кто попросит и больше не интересовался их судьбой. То, что он брал себе в награду, было гораздо важней и не имело цены.

Мир вдруг разросся до невиданных размеров и закружил Фому в каком-то дивном танце, открывая свои тайны и даря несметные богатства. Всё в этом мире было для него – и удивительные голубые горы с вечными снегами, охраняющие восток, и таинственные мудрецы, живущие на их вершинах, и молчаливые люди, умеющие подниматься в воздух, как птицы, и боги, в человеческом обличье сходящие с небес… Народы, бесследно исчезающие с лица земли вслед за своими богами, величественные храмы, ставшие грудой камней, города и дворцы, обращённые в пустыни… Древние манускрипты и глиняные таблички, умеющие хранить тайны до назначенного срока и терпеливо лежать, занесённые песком, дожидаясь своего часа, полуистлевшие рукописи, награждающие кого-то запоздалой славой, а кого-то – бесценной истиной… Постепенно в юной голове Фомы сложилась определённая и ясная картина, и бесконечная цепочка вопросов сама собой замкнулась одним-единственным последним звеном – и звеном этим был он сам. Точно неизвестно, что представилось или привидилось Фоме, но мир снова стал уменьшаться, и уменьшался до тех пор, пока не уместился на ладони, и тогда он с удовлетворением отметил про себя, что познал наконец его тайну.

К двадцати шести годам от всего пережитого у Фомы сохранилась только некоторая робость и излишняя вежливость, да ещё дотошная способность доводить до логического конца каждое начатое размышление. Он был худ и нескладен, как подросток, близоруко щурился и имел привычку презрительно кривить левый угол рта при всяком удобном случае. В то самое канское утро, когда в синагогу, куда он забрёл впервые после долгих лет молчаливого протеста, вслед за ним вошла толпа каких-то странных людей, посторонившись, он дал им дорогу. И тогда увидел того, кто стоил всех восточных тороговцев, да, пожалуй, и всех мудрецов. Сначала Фома недоверчиво щурился и по привычке искал в новом учителе какой-то подвох, но, не обнаружив оного, второй раз совершил то, чего от себя не ожидал никак.

Долгожданное примирение с Богом не состоялось – вышло так, что в то утро молодой дееписатель из Каны Дидим Фома, бездельник и философ сомнительного качества, вышел из синагоги и навсегда исчез из родного города, отправившись вслед за новоявленным проповедником по имени Иисус, и благо человечества было последним, о чём он думал в этот момент.

…– Ничего больше не надо, говоришь…-почти беззвучно шептал Фома, застывшим взглядом уставившись в уходящую ночь.-Ничего больше не надо, Иисус? Ошибаешься, надо кое-что ещё…

Он поджал губы и быстро схватил котомку, лежащую рядом. Нашарил рукой закрытую чернильницу с чёрной сажей и острое перо, извлёк их наружу, потом достал пергамент, свёрнутый и перевязанный ремешком. Затем минуту сидел неподвижно, напряжённо вслушиваясь в предутреннюю тишину. А когда, протяжный и жалобный, издалека прилетел первый птичий крик, он очнулся, словно дождавшись условного сигнала, аккуратно развернул пергамент и уверенно плюнул в чернильницу.