Текст книги "Тайна трех архивов"

Автор книги: Моисей Лесман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Моисей Семенович Лесман
Тайна трех архивов

Вступительная заметка И. Фонякова

Кто хоть раз побывал в квартире известного ленинградского коллекционера Моисея Семеновича Лесмана – несомненно запомнил это посещение на всю жизнь. Узкая крутая лестница на самый верх старого дома на улице Лизы Чайкиной, медная табличка на дверях: «Квартира охраняется государством»… Увы, состояние самого жилища собирателя едва ли подтверждало эти прекрасные слова: вошедшему сразу бросались в глаза следы многочисленных протечек, постоянно угрожавших собранным здесь раритетам. А раритеты здесь были собраны первоклассные: автографы писателей, книги с их надписями, изобразительные материалы… Ныне издательством «Книга» подготовлено подробное научное описание этого собрания, представляющего огромную культурную ценность.

Но сверх того Моисей Семенович был удивительным рассказчиком. Друзья не раз уговаривали его закрепить на бумаге хотя бы некоторые из его устных новелл. Но, кажется, лишь однажды он внял этим уговорам. Результатом явились несколько увлекательных машинописных страниц. Существует и магнитофонная запись этого рассказа. Знакомясь с нынешней публикацией, читатель наверняка пожалеет, что осталось так мало. Тем более, что при всей своей новеллистической завершенности это история с «открытым» концом: собиратель предполагал продолжить свой поиск.

Может быть, здесь есть подсказка для новых поколений исследователей?

Илья Фоняков

~~~

Друзья мои, люди между собой несхожие, в шутках своих, когда дело касалось моих собирательских увлечений, были стандартно однообразны; если речь шла о собирании рукописей, каждый из них непременно спрашивал меня: «А не хочешь ли (не хотите ли) купить мой автограф? Я бы с тебя (с вас) недорого взял…». Очень остроумным казалось им также предложить мне книги или письма, якобы оставшиеся от прадеда и только что найденные на чердаке дома (дачи), идущего на слом. Сообщалось мне это письменно или по телефону неизвестным лицом. Адрес указывался обычно загородный: Шувалово (в те времена добираться туда было трудно), Озерки или даже Тихвин. Приехав на место, я убеждался, что такой улицы или номера дома не существует, а если адрес правилен, то на мой звонок выходила веселая компания, в восторге от удавшегося розыгрыша, и тащила меня к столу с уже наполовину опорожненными бутылками (не могли меня дождаться).

Поэтому телефонный звонок и последовавший затем разговор не вызвал во мне особого интереса: «Очередная дружеская шутка», – решил я. Незнакомый женский голос спросил, интересуют ли меня рукописи. «Интересуют», – ответил я. «Стихи Мандельштама?» – «Конечно». – «Письма Гумилева?» – «Разумеется». – «Ахматова?» – «Да, да, да», – я уже не скрывал своего раздражения примитивностью шутки и бедностью фантазии ее авторов.

«Я могла бы к вам сейчас приехать…». – «А по чьей рекомендации вы звоните, кто дал вам мой телефон?» – спросил я. «Леонид Иванович Рокк», – ответила незнакомка. Это имя было мне известно; он именовался писателем, хотя членом Союза не был, занимался в основном литературными поделками.

Рекомендация мне не показалась солидной. Весьма сухо я предложил моей собеседнице приехать через неделю, в четверг, к 13 часам – срок, как я полагал, достаточно продолжительный, чтобы охладить пыл организаторов розыгрыша и заставить их забежать ко мне до истечения назначенного срока с повинной и, конечно, с бутылкой.

Но, положив трубку, довольный своей выдержкой, я все же ощутил некоторое беспокойство… А вдруг? А вдруг и в самом деле у моей собеседницы в трех ящиках бюро лежат эти самые клады? «Мандельштам, Гумилев, Ахматова; Мандельштам, Гумилев, Ахматова…». «Тройка, семерка, туз… Тройка, семерка, туз…».

Три карты, которые привели бедного инженерного офицера к печальному концу, возможно, не так жгли сознание Германна, как терзали меня эти три имени: «Мандельштам, Гумилев, Ахматова».

Я не буду подробно описывать муки собирателя, выпустившего из рук уже пойманную им синюю птицу, каждый из вас поймет мое состояние…

День шел за днем, а три карты, то есть три имени, все той же чередой, следуя одно за другим, звучали у меня в ушах или бежали перед моим взором, подобно электрической рекламе; в кресле у парикмахера, в очереди за обедом в столовой, аккомпанируя певице за роялем, я не забывал три имени: «Мандельштам, Гумилев, Ахматова» – они были со мной.

Но время, назначенное мною для встречи, все-таки приближалось. И в четверг, ровно в 13 часов, у входных дверей раздался звонок.

Я открыл дверь незнакомой мне женщине среднего роста, лет 35–37. Следуя моему приглашению, она прошла в комнату, где находилась большая часть моей библиотеки, и, не глядя по сторонам, сразу подошла к стеллажам, на которых стояли русские книги XVIII–XIX вв.

«Ну, это все у нас есть», – как бы про себя сказала она.

«Простите?» – переспросил я. Не отвечая, она продолжала рассеянным, но, как мне показалось, все видящим взглядом скользить по книжным полкам.

Эти первые минуты нашей встречи убедили меня, что ни о каком «розыгрыше» не может быть и речи, а туго набитый портфель, который гостья не выпускала из рук, неодолимо притягивал мои взгляды.

«Ваше имя-отчество?» – спросил я. «Это неважно», – ответила она.

Ответ мне не понравился и невольно заставлял думать о том, что не все чисто-благополучно в делах этой дамы.

Тем временем она села в кресло. «Вы хотите посмотреть что-нибудь из рукописей?» – «Разумеется», – ответил я.

Приоткрыв портфель, но так, чтобы я не мог разглядеть его содержимое, «Хозяйка Медной горы» (так я мысленно назвал ее) долго рылась в бумагах и наконец вынула небольшой листок почтового формата, исписанный хорошо знакомым мне почерком.

«Гумилев?» – полуутвердительно спросил я. – «Да».

«Напечатано?» – «Нет», – твердо ответила дама, передавая мне листок в руки. Я взглянул на строки и, ничего не говоря, подошел к шкафу, из которого вынул книгу Гумилева и открыл ее на странице с «ненапечатанным» стихотворением. Раскрытую книгу и рукописный листок я положил на стол перед моей гостьей. «Напечатано», – сказал я жестко.

«Возможно», – спокойно ответила моя гостья. «Один – ноль в мою пользу», – злорадно подумал я.

Меж тем «Хозяйка Медной горы» уже снова рылась в своем портфеле и наконец вытащила общую тетрадь в черной клеенчатой обложке и дала ее мне. Я с нарочитой небрежностью открыл тетрадь и тотчас понял, что поединок мной проигран со счетом 100: 0 в ее пользу.

На одной из страниц был набросок неизвестного мне стихотворения, рядом план дороги к Большой пирамиде, дальше меню обеда и т. д.

Не надо было быть большим специалистом, чтобы понять: в моих руках никогда никем не виденный дневник путешествия Гумилева по Египту.

Я был потрясен и, вероятно, не смог скрыть этого, а моя гостья, ничем не проявляя своего торжества, ледяным голосом спросила: «А это тоже напечатано?».

Прошли минута-две, прежде чем я, несколько овладев собой, задал ей вопрос: «Как вы цените листок с напечатанным (подчеркнул я) стихотворением?». – «Четыреста рублей», – не раздумывая, ответила владелица портфеля.

Здесь я должен сделать маленькое отступление. Все, о чем я здесь рассказываю, происходило после войны, году в 1948–1949, в период, когда ленинградский книжный рынок был завален ценнейшими книгами и рукописями. За несколько дней до описываемой мной встречи в одном из книжных магазинов продавалась письмо-открытка А. Блока, адресованная В. Зоргенфрею. Цена ее была сорок рублей. Я вынужден был отказаться от покупки – дорого.

Сейчас, в наши дни, дни «книжного бума», мы не можем представить себе, что письмо А. Блока оценивалось в 40 р. (а ведь в переводе на сегодняшние деньги эти 40 р. равны примерно четырем (!) рублям). Но тогда и по этим низким ценам собиратели далеко не всегда могли купить ценную книгу или рукопись, приходилось выбирать: потратить ли на письмо Блока 40 р. или на картину Петрова-Водкина 100 р. (небольшие его работы стоили от 10 до 25 р.). Поэтому оценка стихотворения Гумилева (400 р.) казалась, разумеется, дикой.

Я понял, что путь к этим кладам мне закрыт, о чем я откровенно сообщил моей гостье, объяснив причины моего отказа. То, что я не торгуюсь и откровенно признаюсь в своей неплатежеспособности, по-видимому, ей понравилось.

«Как вы посоветуете мне действовать?» – спросила она.

И дальше привожу наш диалог, важность которого станет вам ясной из моего рассказа позже.

«Почему бы вам не обратиться в библиотеки или архивы?»

Моя собеседница вздрогнула как бы от испуга: «Исключается…».

«Тогда предложите ваши материалы книжным магазинам, частные лица ничего не купят, а букинисты – это последнее, о чем я могу вам напомнить».

«Куда бы вы меня направили?» – «Попробуйте обратиться в магазины Москвы». – «Там цены ниже ленинградских», – решительно заявила моя гостья. «Ну что же, из ленинградских в первую очередь назову вам Книжную лавку писателей». – «Нет, нет! Туда я не пойду».

И после паузы: «А к кому из опытных букинистов вы посоветуете мне обратиться?» – «Выше других обычно оценивает книги Павел Федорович Пашнов, зайдите к нему…». Я дал ей адрес магазина.

Одевшись, она сдержанно поблагодарила меня и ушла. Я же вернулся в комнату и, уже сбросив с себя маску равнодушия, стал бегать по комнате, пытаясь проанализировать все происшедшее за последние сорок минут.

Я не буду утомлять вас ходом своих рассуждений, а сообщу вам, к каким выводам я пришел.

Нежелание назвать свое имя не только неприлично, но и явно свидетельствует о боязни разоблачения.

Ее испуг при одном упоминании Книжной лавки писателей – не боязнь ли быть разоблаченной кем-либо из писателей?

К обладанию рукописями нынешняя их владелица пришла темными путями. Возможно, материалы эти похищены из какого-либо госхранилища. Не потому ли она отказывается иметь с ними дело?

Разумеется, я не отойду в сторону и по мере сил постараюсь разобраться в этой странной истории.

Первым делом обращусь к человеку, который послал ко мне эту таинственную особу.

Звоню к нему. Леонид Иванович дома. Рассказываю о моей гостье, о невозможности приобрести рукописи и наконец прямо задаю ему вопрос: «Кто она? Имя, фамилия?».

И неожиданный ответ: Рокк, направляя свою знакомую ко мне, дал слово не раскрывать ее имени. Все мои попытки переубедить его ни к чему не привели, – он своего слова не нарушит.

Звоню к Пашнову: «Павел Федорович! Не заходила ли к вам некая особа с рукописями Гумилева?» – «Как же, как же, только что ушла…» – «Вы что-нибудь купили у нее?» – «Что вы, она сумасшедшая! Такие заломила цены! Я взял у нее один рукописный листок на комиссию, но предупредил ее, что 400 р., которые она за него хочет получить, никто не даст». – «Как ее фамилия?» – «Понятия не имею». – «Но вы же ей выдали сохранную расписку, а копия осталась у вас?» – «Нет, себе копии я не оставил. Но когда она через неделю придет за рукописью и возвратит сохранную, я оставлю ее для вас, и вы узнаете фамилию владелицы».

Делать было нечего, оставалось ждать.

Забегая вперед, скажу, что владелица пришла за своим листком через неделю в назначенный день и, узнав, что он не продан, возвратила сохранную расписку, а получив рукопись, благополучно ушла. Пашнова в это время в магазине не было, а его заместительница, возвратив рукопись, со спокойной совестью уничтожила уже ненужную теперь сохранную.

Прямые пути для того, чтобы раскрыть имя владелицы рукописей, были наглухо закрыты, надо было искать другие. И прежде всего – ответить на вопрос, который встал передо мною сразу при встрече с гостьей: каково происхождение рукописей?

Пользуясь моими обширными знакомствами в библиотеках и госархивах, я попытался выяснить, не было ли в последние годы хищений творческих рукописей, писем и т. п., принадлежавших перу интересующих меня поэтов – Мандельштаму, Гумилеву, Ахматовой.

Ленинградские госхранилища ответили категорически: «Нет, не было!».

Получить ответ на мой вопрос в московских учреждениях оказалось труднее, но в конце концов ответ был тот же: нет, ничего подобного похищено не было.

Оставались еще частные собрания; но все они были мне известны, и ни одного собрания, которое включало бы одновременно три имени: «Мандельштам, Гумилев, Ахматова», – не было. Были собиратели Гумилева, Ахматовой (еще, кажется, никто не собирал Мандельштама), но три имени: «Мандельштам, Гумилев, Ахматова» – три имени вместе, как тема собрания мне известны не были.

Оставалось выяснить, почему моя гостья боялась Книжной лавки писателей. Прямого ответа на мой вопрос мне получить не удалось. Оставалось предположение, что сама она была как-то связана с писателями, – дочь? жена?..

Итак, первый раунд моих поисков кончился полным фиаско: я ничего не узнал и не видел возможности узнать что-либо в ближайшем будущем.

Оставалось надеяться на случай, следить, не будет ли предложен этот материал в госархивы или частным лицам, и, наконец, ни в коем случае не напоминать Рокку, ни в коем случае не обращаться к Рокку по поводу этих рукописей; я хранил тайную надежду, что Рокк, единственный человек, который знал владелицу рукописей, когда-нибудь, почему-нибудь сам откроет мне сезам и, взяв за ручку, подведет к кладам.

Шли дни, месяцы, годы. Время от времени я проверял расставленные мною посты в хранилищах, в магазинах… Нет! В Ленинграде на поверхности книжного моря ничего не всплывало. Встречая москвичей и бывая сам в Москве, я пытался выяснить, не слышно ли там чего-нибудь о появлении «моих имен».

Да, была авторская надпись Гумилева на книге, да, предлагалась записка Ахматовой, но все это и отдаленно не напоминало те драгоценные пласты, к которым однажды я прикоснулся.

Нередко я встречал на Литейном Леонида Ивановича Рокка, но никогда ни словом не напоминал ему о его знакомой, которую он однажды, лет пять тому назад, направил ко мне.

И все же…

И все же, однажды, на Литейном встретив Рокка, я предложил ему посидеть на скамеечке, стоявшей в округлом углублении ограды Куйбышевской больницы. О чем говорят собиратели книг в теплый весенний день, встретившись на проспекте ленинградских букинистов?..

Кто бы мог подумать, глядя на одного из двух мирно сидящих, внимательно слушающего своего собеседника, какая сейчас буря в его душе!

«Аустерлиц или Ватерлоо?» Пять лет ожидания, готовность кошки, сидящей у мышиной норы… Победа или поражение?..

В рассказе Рокка о его сегодняшней покупке пауза и равнодушным голосом заданный мною вопрос: «А как поживает ваша знакомая?» – «Какая знакомая?» – «Ну, та, что была у меня с рукописями?» – «А, Нина Семеновна? Все так же. Кажется, так ничего и не продала».

Так!!! Мышь в когтях у кота! Вот он, Аустерлиц! Имя, имя у меня! И ты, Яго, мне больше не нужен!

Как золотоискатель на найденном им участке ставит знак, обозначающий, что все золото здесь принадлежит ему, так я на переплете книги, что лежит у меня в портфеле, прыгающим почерком незаметно записываю: «Нина Семеновна».

Неожиданно вспомнив о каком-то неотложном деле, стремглав убегаю, бросив недоумевающего Рокка.

«Нина Семеновна!» – стократно повторяю про себя и, только оказавшись в Шереметевском садике, что расположен за «Академкнигой», несколько прихожу в себя. «Нина Семеновна! Нина Семеновна!» – повторяю я снова и снова. И постепенно, капля за каплей просачивается мне в сознание одна скверная мыслишка: «Да, ты знаешь ее имя… Ты знаешь имя владелицы клада… А что это тебе дает? Где клад? Клад-то где?!!»

Понемногу возбуждение, охватившее меня, проходит. Как бы в дремоте я вспоминаю Нину Семеновну, первую встречу с Леонидом Ивановичем, его отказ назвать мне имя, принятое мною решение ждать! Ждать, пока Рокк все позабудет и, быть может, проговорится…

И вот я дождался, Рокк назвал мне имя.

Но приблизило ли меня блестящее выполнение много лет назад рассчитанного мною плана к достижению цели? Нет! И еще раз нет!

Снова ждать! И снова неустанно следить так, как я следил все предыдущие годы, – где и как проявится Нина Семеновна (я теперь знал ее имя) со своими богатствами.

И снова пошли годы ожидания.

Во второй половине 50-х годов я стал бывать у Анны Андреевны Ахматовой. Может быть, когда-нибудь мне удастся рассказать вам о встречах с нею; сегодня я расскажу только о тех встречах и беседах с Анной Андреевной, которые связаны с историей моих поисков материалов трех архивов.

В мемуарной литературе, в воспоминаниях об А. А. Ахматовой нам часто приходится читать о том, что у нее не было библиотеки в том смысле, как мы это понимаем. Шкаф, стеллажи или полки с книгами не закрывали стен ее комнаты – книги, в небольшом количестве, лежали на столике, на стульях, в старинном небольшом железном сундучке. Она не проявляла активно своего иронического отношения к моей деятельности коллекционера, но я легко угадывал это отношение. Только однажды она позволила себе откровенно посмеяться надо мной.

Как-то в разговоре с ней я заметил, что у меня есть все издания книг Гумилева. «Одной у вас нет», – сказала Анна Андреевна. «Вряд ли», – скептически отозвался я. Анна Андреевна бросила на меня мимолетный взгляд – впрочем, достаточно выразительный, чтобы я понял, что если она что-нибудь утверждает, то сомневаться, а тем более вслух выражать свое сомнение в ее словах – не следует.

Тяжело поднявшись со своего стула и отойдя на два шага в сторону, она с трудом наклонилась над своим старинным железным сундучком и медленно стала извлекать из груды каких-то книг и бумаг небольшую книгу в сиреневой обложке. Книга еще и наполовину не появилась на свет, как я быстро проговорил: «„Романтические цветы“, Париж, 1908 год. У меня есть!». Ничего не говоря, Анна Андреевна положила книгу передо мной, повернув обложку. На шмуцтитуле было написано: «Невесте моей Анне Андреевне Горенко» и подпись автора книги. «Да, этого у меня нет», – растерянный, признался я.

Далеко не ко всем книгам так бережно относилась Анна Андреевна, как к этой, с надписью, ей посвященной.

У меня на полке стоит томик Блока с автографом знаменитого его стихотворения, посвященного Ахматовой, «Красота страшна…» и т. д. Я получил ее в магазине после того, как книга была предложена Анне Андреевне и та отказалась купить ее.

Однажды Анна Андреевна получила книгу, присланную ей одним известным писателем, с удивительно почтительным и, я бы сказал, восторженным посвящением. Я выразил свое восхищение надписью на книге. «Вам нравится?» – спросила Анна Андреевна. Я снова рассыпался фейерверком в похвалах автору. «Возьмите себе», – прервала меня Анна Андреевна. «То есть как?..» – ошеломленный, спросил я. «Книга не нужна мне», – сказала Анна Андреевна.

Я рассказываю эти книжные эпизоды, чтобы показать, как чужды были Ахматовой мои коллекционерские увлечения, и как все же книга, хотя и в другом аспекте, составляла главную тему ее интересов, ее жизни.

Что являлось основной темой наших бесед с Анной Андреевной? Разумеется, литература. С чего бы мы ни начинали разговор, удержаться на мелких вопросах быта, сиюминутных интересах и даже на наших болезнях (тема увлекательная для пожилых людей) мы не могли, – все равно очень скоро мы приходили к основному: к литературе, к творчеству тех или других писателей, к ее книгам, к истории их возникновения и т. д.

Однажды Анна Андреевна рассказала мне историю гибели своего архива. Перед войной 41-го года она отдала его, добавив материалы архивов Гумилева и Мандельштама, одному человеку на хранение. Вскоре началась война, человек этот был мобилизован и вскоре погиб на фронте. Вдова его сообщила Анне Андреевне, что все бумаги погибли. Ахматова ни на минуту не поверила этому и в своем рассказе весьма энергичными эпитетами награждала «воровку» (это определение было не самым резким…).

Разумеется, я тотчас подумал, что фамилия и адрес «Нины Семеновны» пришли, наконец, ко мне в руки.

Не упуская подробностей, я изложил Анне Андреевне всю историю, только что вам рассказанную. Она чрезвычайно внимательно меня слушала. Я закончил. После небольшой паузы, глядя мне в глаза, Анна Андреевна тихо и очень твердо мне сказала: «Назовите ее имя». Немного подумав, также тихо я ответил: «Нет, Анна Андреевна, имени ее я вам не назову» – и добавил: «Но если вы его назовете, я скажу вам, то ли это имя».

Некоторое время мы спорили, кто первый должен назвать имя, но к соглашению не пришли, пока мне не пришла мысль разыграть сцену из «Анны Карениной» в несколько упрощенном варианте. Анна Андреевна согласилась, и мы начали. Каждый из нас на клочке бумаги написал первую букву имени знакомой нам особы, по счету «раз, два, три» листки были показаны друг другу, и… о, разочарование! – инициалы имени на наших листках не совпали: четкое «М», начертанное Ахматовой, никак не походило на крупное «Н», написанное мною.

Анна Андреевна не скрыла своего разочарования: «Странно, очень странно…».

Дальше беседа наша не клеилась.

Но, кажется, судьбе надоело играть со мной в кошки-мышки. Очень скоро, может быть, через несколько дней, мне позвонили из одного магазина и сообщили, что завтра поступит в продажу большое количество книг русских поэтов XX в.; мне предлагалось прийти в 9 ч., то есть за час до открытия магазина. Разумеется, я пришел вовремя. К сожалению, я был не первым, но все же результатами своей охоты я был чрезвычайно доволен несмотря на очень высокую расценку книг. Как я понял из владельческих надписей на книгах, продавалась библиотека Судакова, моего знакомого и соперника по собирательству в 30-х годах, молодого человека, причастного к литературе, хорошо знавшего и любившего поэзию XX в.

Почти все книги были очень быстро распроданы, и на другой день, когда я пришел снова в магазин, из вчерашней партии оставалось вряд ли больше 10–15 книг.

Я поблагодарил директора за предоставленную мне возможность хорошей покупки и спросил его, предполагает ли он купить что-либо еще по этому адресу. Он сказал мне, что куплена вся библиотека и книг, нужных магазину, больше в этом доме не осталось. Напомнив ему, что за многие годы наших дружеских отношений я никогда не спрашивал его, где куплены те или иные книги, на этот раз я нарушаю неписаный закон покупательской этики и прошу его указать мне, где куплены книги. Я объяснил, что был знаком с владельцем библиотеки до войны и хотел бы узнать что-либо о его судьбе.

Директор дал мне телефон вдовы владельца, у которой он купил все собрание.

Я позвонил по указанному мне телефону и был приглашен ею на один из ближайших дней.

В назначенное время я звонил в квартиру дома по указанной мне улице. Вероятно, кто-нибудь из слушающих меня сейчас (читающих эти страницы) догадывается, кто открыл мне дверь. На миг я потерял дар речи, но, быстро придя в себя, я пристально всматривался в ее лицо, ища выражение тех же чувств, что обуревали меня. Напрасно! Оно было спокойно и бесстрастно. Ни тогда, ни позднее я так и не выяснил, узнала ли она человека, которого много лет назад посетила, предлагая ему рукописи великих русских поэтов. Впрочем, не имея тому доказательств, я не сомневаюсь, что не узнать меня она не могла. Она спросила меня, что я купил в магазине из ее собрания, я рассказал ей, упомянув некоторые названия, и в свою очередь спросил, что у нее осталось из книг, предназначенных для продажи. Нина Семеновна указала на стеллажи, заполненные (судя по переплетам) книгами XVIII–XIX вв. «Ну, это у нас все есть», – вспомнил я слова, сказанные ею много лет назад, когда она, придя ко мне, увидела мои стеллажи.

Я отобрал много книг (они были уже кем-то расценены) и договорился, что приду еще по ее вызову. Спустя некоторое время она позвонила мне и пригласила посмотреть приготовленные для меня книги. Таким образом я был у нее несколько раз и купил почти все, что она предлагала. В последний раз я заметил, что на одной из освободившихся полок появились стихи в знакомых печатных обложках издательств «Алконост», «Гиперборей» и т. п. Я спросил Нину Семеновну, собирается ли она продавать эти книги, и получил ответ, что книги эти она оставляет себе.

Итак, наши деловые отношения были закончены, а дружеские не установились. Купленные мною книги были связаны и перенесены в коридор, когда я задал вопрос, тот самый вопрос, ответ на который можно было бы назвать решением «сверхзадачи» для актеров, исполняющих трагедию «Мандельштам, Гумилев, Ахматова»: «Скажите, Нина Семеновна, а нет ли у вас каких-нибудь рукописных материалов?» – «Что-то должно быть, но где это – понятия не имею. Если найдется – позвоню вам».

Мы простились, и я… что «я»? Вы, конечно, угадали: я стал ждать. Слушатель (читатель) уже привык, что при каждом повороте сюжета автор этого рассказа сообщает, что он «ждет».

Итак, я снова стал ждать.

Ждал я на этот раз не зря. Спустя несколько месяцев Нина Семеновна позвонила мне и пригласила прийти. С сердечным трепетом я входил в квартиру; хозяйка, как всегда, сдержанно-вежливо встретила меня и после нескольких слов, не теряя времени, положила на стол предо мною листок со стихотворением Гумилева. Прочтя его, я также, не тратя лишних слов, спросил, сколько я должен уплатить. Нина Семеновна назвала цену. Я поежился – цена была высокой, очень высокой, но, разумеется, не в тех масштабах, что при первой нашей встрече. Я уплатил, поблагодарил хозяйку и напомнил, что весьма заинтересован в дальнейших приобретениях. «Если что-либо найду – позвоню вам сама. Прошу вас также запомнить, меня зовут не Нина, а Мина Семеновна. До свидания».

Так! Вот оно, ахматовское «М»! Названное Рокком имя легко было спутать. Мина!

Я вышел на улицу. Усталый и счастливый, но какой-то опустошенный, – многолетние поиски клада удачно доведены до конца. В плотине, столько времени не поддававшейся моим усилиям, образовалась трещина, просочились первые капли, которые в дальнейшем превратятся в поток. А сейчас оставалось… Ну, вы знаете, что оставалось: ждать, снова ждать. Впрочем, нет – сейчас надо ехать к Ахматовой, поделиться с ней своей радостью, рассказать о букве «М» и, может быть, наметить с нею более активный план действий.

И здесь я должен снова задержать ход моей повести и сделать небольшое отступление, необходимое для описания дальнейших событий.

Знакомясь с мемуарной литературой XX века, я неоднократно встречал имена сестер Герцык – поэтессы Аделаиды Казимировны и переводчицы Евгении Казимировны. Их дружеские отношения с крупнейшими деятелями современной им литературы позволяли думать, что в их архивах могли сохраниться ценнейшие материалы – письма и рукописи Вяч. Иванова, Максимилиана Волошина и др.

Я начал поиски сестер Герцык. Довольно скоро я узнал о том, что Аделаиды Казимировны уже нет в живых, а следы местопребывания Евгении Казимировны, давно отошедшей от литературы, затерялись.

После долгих усилий мне удалось установить, что она живет в Курской области, и, узнав ее адрес, я написал ей. Она ответила, и у нас завязалась переписка. Оказалось, что она пишет воспоминания.

Главы этих воспоминаний она стала присылать мне, чтобы я, отпечатав их на пишущей машинке, оставлял себе один экземпляр, а ей возвращал оригинал и три копии.

Как мне показалось, воспоминания эти были написаны ярко и талантливо.

Как-то я рассказал Анне Андреевне о своих поисках сестер Герцык и о «Воспоминаниях» Евгении Казимировны. Анна Андреевна сказала, что была знакома с сестрами, и попросила меня принести ей «Воспоминания». Передавая ей тетради «Воспоминаний», я еще раз напомнил Анне Андреевне, каких трудов мне стоило найти накрепко забытую в литературе Евгению Казимировну Герцык, как дороги мне ее работы, и убедительно просил Ахматову до поры до времени никого с ними не знакомить и, тем более, не выпускать из рук. Анна Андреевна, как мне показалось, даже слегка обиделась на мою просьбу и довольно сухо заметила, что, разумеется, «Воспоминания» никому показаны не будут. Через 2–3 дня она возвратила мне тетради и очень высоко отозвалась о литературных достоинствах работы Е. К. Герцык.

Очень скоро мне позвонил один молодой человек и сообщил, что недавно познакомился с замечательными воспоминаниями «какой-то Герцык». На другой день мне звонили уже два или три человека, предлагая (добрые друзья!) познакомить меня с «мемуарами» Герцык.

В следующие дни количество звонков все увеличивалось, и я понял, что Анне Андреевне действительно понравились принадлежавшие мне «Воспоминания» Евгении Казимировны Герцык.

Возвращаясь к моему рассказу и вспомнив некоторые странности характера Анны Андреевны, с которыми мне пришлось встретиться, я решил пока воздержаться от включения Ахматовой в «дело»: мне было ясно, что разглашение тайны исчезновения трех архивов может повести к их гибели. Увы! Дальнейшее показало, что я был прав. И в тот момент я к Анне Андреевне не поехал и скрыл от нее ход «дела».

Но однажды Мина Семеновна вручила мне письмо Николая Степановича к Анне Андреевне. И если до сих пор я мог в какой-то степени верить Мине Семеновне, что рукописные материалы, мною приобретаемые, покупались в 30-х годах ее мужем, молодым ученым и страстным коллекционером, то сейчас стало ясно, что письмо это попало к Судаковым, увы! нехорошим путем.

Я тотчас поехал к Ахматовой, рассказал ей весь ход дел и объяснил, что чувствую себя в роли скупщика краденого весьма неуютно. Я предложил все мною купленное у Судаковой сейчас же отдать ей, Анне Андреевне, и в дальнейшем, покупая материалы архива, также тотчас передавать их ей.

Ахматова заявила, что рукописи она у меня ни в коем случае не возьмет, что я должен и дальше пытаться получать их от Мины Семеновны и что ее, Ахматову, вполне устраивает пребывание рукописей у меня, так как она-де не в силах обеспечить их сохранность.

Мои попытки разубедить ее ни к чему не привели, а в дальнейшем события пошли с такой быстротой, что я фактически не мог повлиять на их ход.

Через несколько дней после этой беседы Анна Андреевна как-то мимоходом заметила, что из Москвы приезжает ее большой друг, литературовед Н., который «зайдет» к Судаковой.

Я пришел в ужас, стал умолять ее не допускать этого визита, напоминал ей, что она обещала сохранить мой рассказ в тайне, что дело не только в том, что Судакова меня больше не пустит к себе и что доступ к рукописям будет накрепко закрыт, но, зная Мину Семеновну, можно представить себе самое страшное: что она сожжет рукописи.

Не помогло ничего. Я узнал, что Н. приезжал и посетил Судакову, но мне Анна Андреевна больше ничего не говорила.

Я пошел на последнее средство в надежде, что удастся что-нибудь узнать: я позвонил Мине Семеновне. И услышал то, что предполагал услышать: узнав, с кем она говорит, Судакова спокойно сказала: «Больше мне не звоните». И повесила трубку.