Текст книги "Зеркало идей"
Автор книги: Мишель Турнье
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Мишель Турнье
Зеркало идей
Вступительная статья. Лови отраженья
«Человеку нужно две ноги, чтобы ходить, и две руки, чтобы как следует ухватиться». Это очевидное утверждение послужило отправной точкой для «Зеркала идей» – небольшого философского трактата, автор которого предлагает познавать мир при помощи… зеркала.
Согласно Турнье, человеческая мысль опирается на конечное число ключевых понятий, при этом у каждого из них есть пара, своего рода антидвойник, ничуть не лучше и не хуже «оригинала». Противопоставление внутри такой пары поможет если не разгадать, то хотя бы приоткрыть сущность обоих понятий, убежден Турнье. Так, торс быка проступает отчетливее на фоне лошадиного крупа. Благодаря вилке мы прозреваем скрытую в ложке материнскую нежность. «Лунность» луны заметнее всего при ярком солнечном свете и т. д. Таким образом, Турнье разбивает на пары и рассматривает более сотни понятий, двигаясь от конкретных к абстрактным. Но чем конкретней предмет, тем неожиданней выводы, к которым приходит Турнье… Философия на пустом месте? Нет. Ведь зеркало только кажется плоским.
Вы играли в детстве в галерею зеркал? Берешь ручное зеркальце (прирученное, привыкшее к рукам – верти им и так, и сяк) и подносишь к настенному (к тому, что лишь терпит неволю, заключенное в раму). И в зеркальной глуби, насколько хватает глаз, выстраивается галерея – зеркало в зеркале в зеркале… Ловишь маленьким зеркалом большое (или большим – маленькое?), и все глубже становится ребристая глотка зеркального Левиафана. Считаешь по ребрам-ободкам – еще одно, и еще, – а когда зеркалам наконец надоест отражаться, маленькое, так и не решив вечный спор (кто первый начал), плеснет напоследок хвостом и уйдет на дно.
Такая же галерея зеркал видится мне и у Турнье. Или, лучше сказать, галерея отзвуков: сам позвал – сам ответил. «Зеркало идей» насыщено цитатами, отсылками, аллюзиями; автор то и дело обращается к Бергсону и Башляру, перефразирует Понжа, приводит Бодлера и Валери, в ход идут пословицы и афоризмы – а между делом нет-нет да и покажется сам Турнье. Вначале под своим настоящим именем (первый, отчетливый, отзвук), затем под псевдонимами (эхо звучит слабее – для тех, кто знает) и наконец – прикрывшись глаголами (почти беззвучное tournent au tour). Та самая плеснувшая хвостом рыбка: отражение – или только кажется?
Читатель Турнье невольно становится ловцом отражений. Приходится быть настороже. Уже в первом эссе соседствуют – в виде цитат – два совершенно несовместимых Маркса – тот, который Карл, и тот, который американский актер-комик, Граучо. Чуть дальше Турнье, будто бы оговариваясь, путает chat-qui-pêche и chat-qui-pelote (улицу Кота-рыболова с Домом кошки, играющей в мяч). Затем, убедившись, что читатель расслабился, погружает в Иордан сначала Бегемота, затем Христа. Да-да, а зеркало-то кривое…
В этом зеркале искажается сама идея трактата. Ведь что такое трактат, если не научное сочинение? Вот и Турнье, якобы следуя традициям жанра, дает определения, разносит по разрядам, составляет списки характеристик (вилка – колющий инструмент, лошадь – загибаем пальцы – умеет лягаться, скакать, тащить телегу). Но – врет, врет, да и оборвется, ввернув в сухую «научную» фразу такое словцо… Взять хотя бы ту же лошадь, которая, согласно Турнье, – «единственное млекопитающее, которое даже испражняется… с чувством». С чувством – потому что лошадь для этого задирает хвост (а она всегда задирает хвост, когда на взводе). С чувством – потому что лошадь почти человек и способна чувствовать. С чувством – потому что от души: конские яблоки являются не по одному и не по два, а сразу горкой. Эдакая пародия на красочный слог натуралиста Бюффона.
Смешно, но над этой фразой (над смыслом оригинала и переводом) на «фабрике переводчиков» в Арле ломали головы восемь человек. И это только на семинаре, а сколько людей было вовлечено в орбиту… Рассуждения о навозе не прошли мне даром. На публичные чтения переводов Турнье не приехал, но послал мне весточку – вполне в своем духе.
В одной из своих книг Турнье писал: «Как приятно, когда тебя читают руками – трогают слова, нашаривают знаки препинания, пробуют на ощупь глаголы, берут двумя пальцами эпитет, гладят всю фразу… Трогают слова». И вот пожалуйста: на самом патетическом пассаже надо мной пролетает стайка галок и орошает меня сами знаете чем. По каменным стенам отвесно падают тени (надеюсь, в птичий Аид), и паршивки скрываются из виду. Встряхиваю папку – не конские яблоки, конечно, но намек понят – и продолжаю читать в буквальном смысле слова наощупь. Нет, Турнье не откажешь в чувстве юмора.
Что ж, и я, в свою очередь, не удержалась от шутки и написала на автора трактата пастиш, противопоставив, в духе Турнье, два близких с виду, но таких различных по сути плода – вишню и черешню.
Вишня и черешня
Пастиш
Если человека, знакомого с трудами Мичурина, но никогда не видевшего ни черешни, ни вишни, угостить их плодами, он наверняка скажет, что черешня – это культурная форма вишни: нет сомнений, садоводы изрядно потрудились, чтобы получить такую сочную и сладкую мякоть. Но оказывается, как раз вишня произошла от черешни, а не наоборот. Полагают, что черешня была известна уже за восемь тысяч лет до нашей эры. В природе она растет крупным деревом, ее стволы бывают выше сосен. Быть может, за это черешню и прозвали «птичьей вишней»: только птицы могут добраться до ягод, растущих на такой высоте.
Если стройная и статная черешня – подлинное украшение сада, то вишня, по определению Бунина, – дерево некрасивое, корявое, с мелкой листвой и мелкими же листочками. Она гораздо ниже черешни, но зато и неприхотливей – выдерживает сорокаградусные морозы, тогда как черешня растет только в южных областях. Под стать дереву и плоды: кисловатые у вишни, сладкие, а то и приторные – у черешни. Вишня оставляет во рту терпкое, почти горькое послевкусие. Поэтому сад из чеховской пьесы – вишневый и только виш-не-вый, и никак не Cerisaie [1]1
Так во Франции переводят название чеховской пьесы: «Черешневый сад».
[Закрыть].
Несмотря на то что слово «черешня» ведет свою историю от города Керасунда, где древние римляне впервые обнаружили плоды этого дерева (ставшие называться cerasi, или керасундскими плодами), в нем так и видится «черешок», на котором держится ягода. Черешню в роток, черешок – за порог. Еще прозрачней кажется этимология «вишни», ягоды которой «висят» на ветках наливными подвесками. Для милого дружка – даже вишенку с ушка.
Мария Липко
Дон Жуан и Казанова
Образы двух великих соблазнителей западной культуры. Дон Жуан родом из классической Испании, Казанова – из романтической Венеции, двух совершенно разных миров. Когда Тирсо де Молина писал в 1630 году свою незатейливую комедию, он и не подозревал, что творит один из величайших мифов современности. Дон Жуан сойдет со страниц «Севильского озорника» и шагнет в другие комедии, оперы, романы. Мифическим персонажам тесно в родной колыбели: они обретают такой размах и глубину, какие их автору и не снились. Судьбу Дон Жуана позднее разделили Робинзон Крузо и Вертер.
Секс для Дон Жуана – это анархическая сила, бросающая вызов порядку, общественному, нравственному, а главное, религиозному. Комедии, где появляется этот персонаж, напоминают псовую охоту: Дон Жуан играет там роль оленя, за которым мчится свора женщин, благородных отцов, обманутых мужей и кредиторов. Заканчивается этот гон на кладбище, где знаменитого самца окружают с победным кличем и предают смерти.
И все же катастрофы бы не случилось, не беги Дон Жуан ей навстречу. Подавая милостыню с условием, что нищий хоть немного побогохульствует, Дон Жуан выказывает свою веру, подобно революционерам, топтавшим святые облатки. Похожая мысль не пришла бы в голову подлинному безбожнику. И когда в конце Дон Жуан принимает пожатье каменной десницы, которая увлечет его в преисподнюю, этот символический жест означает согласие.
Ничто лучше не раскрывает природу Дон Жуана, чем его взгляд на женщину. Считается, что он не любит женщин, презирает их. Он смотрит на них как на дичь, и реестр его любовных побед, которым ведет счет слуга Лепорелло, не что иное, как охотничьи трофеи. Дон Жуан бессмертен: по его стопам идет шпана с окраин, чей излюбленный спорт – «снимать девчонок». Но для Дон Жуана секс неотделим от религии. Женщина – великая искусительница, и мужчина обрекает себя на погибель, не в силах устоять перед ее прелестями.
Если Дон Жуан богат и знатен, то у Казановы нет ни титула, ни денег, и в деле обольщения он полагается лишь на собственные чары. Он даже не красавец – но женщины не могут ему противиться, ведь они с самого начала знают, что Казанова любит их и телом, и душой. Odore di femmina – запах женщины, воспетый в опере Моцарта, – скорее обратит в бегство героя Тирсо де Молины, который легко примет его за гарь адской серы. Зато Казанова вдыхает его полной грудью, ибо для него это запах самой жизни. И будь он хоть трижды авантюрист, бродяга, игрок, шулер, неисправимый ветреник, его все равно любят, ведь и он любит женщину целиком, со всем ее естеством.
Самый яркий эпизод из жизни Казановы не нашел отражения в его «Мемуарах», а может, его и не было вовсе. Известно, что в 1786 году Моцарт встречался в Праге с либреттистом Лоренцо да Понте, уроженцем Венеции, чтобы начать работу над оперой, которую они должны были поставить в следующем году. В то же время записи, найденные в бумагах Казановы, наводят на мысль, что и он был с ними в Праге в роли консультанта. И уж, конечно, его заслуга, что от оперы Моцарта так и веет счастьем (это drama giocoso, веселая драма), и пресловутый odore di femmina – его рук дело.
В полифонии Моцарта так и слышится сталь, нечто чрезвычайно твердое и гибкое за совершенной плавностью. Так, в конце первого действия Дон Жуан сгибает шпагу, показывая, что не отступит перед хором жалоб, сожалений и угроз.
Пьер Жан Жув
Бык и лошадь
Бык – это бог мужественности. Пасифая, жена критского царя Миноса, воспылала неудержимой страстью к белому быку. Великий умелец Дедал соорудил для нее медную корову, и Пасифая забралась в коровье нутро, чтобы чудовищный любовник смог покрыть ее, не раздавив. От этих утех родился Минотавр, получеловек-полубык. В каждой женщине дремлет Пасифая.
У быка выдаются не только гениталии, но и плечи. В них вся его сила. От плеча идет удар рогом, на плечи ложится вся тяжесть ярма. А вот круп у быка хилый, вяловатый. Когда бык разворачивается, осью поворота служат передние ноги, тогда как задние лишь послушно описывают вокруг них дугу.
Самке быка отводится еще более значимое место в мировой мифологии. Она воплощение материнства, прирожденная кормилица. Корова = мать + природа. Вот почему, если смерть быка на корриде обставляют торжественно, как жертвенный ритуал, то забой коровы на бойне, напротив, отдает не столько злодейством, сколько гнусностью. Только волу – в котором, в отличие от быка или коровы, нет ни мужского, ни материнского начал, – положено быть на бойне.
Вся суть лошади – в крупе. Пышный зад и длинная грива превращают ее в богиню женственности. Все в ней идет от крупа, лягается ли она, пускается вскачь или трогает с места телегу. А навоз? Ведь лошадь – единственное млекопитающее, которое возвело испражнение в ранг действа. Кроме того, в животном мире только у лошади есть ягодицы, и это сближает ее с человеком, как ни одно другое животное. Чтобы развернуться, лошадь вертится вокруг собственного крупа, переступая передними ногами. Ее резвость вошла в пословицу, ее главное оружие – быстрый бег. В португальской корриде тореро сражаются верхом, и просто диву даешься, глядя, как лошади увертываются от бычьих рогов в тесном пространстве арены.
Осел и вол – конь и бык для бедных. Осел олицетворяет собой смирение, безмолвную мудрость и тихую преданность. Но и осел берет свое, если ему предлагают покрыть кобылу. От случки осла с кобылицей рождается мул – животное, как известно, неприхотливое и выносливое, но не способное к размножению. От случки жеребца с ослицей рождается лошак. Но скрещивать их не рекомендуется: ведь если кобыле ничего не стоит родить осленка, то ослица, которая произвела на свет жеребенка, – настоящая мать-героиня.
Вол и осел при Вифлеемских яслях символизируют бедность. Кони волхвов, напротив, свидетельствуют о богатстве хозяев, и везут они золото, ладан и мирру. Бык во времена Иисуса был священным животным митраизма – религиозного культа, который в Средиземноморье долгое время соперничал с христианством.
– Ну, милая, посмотрим, кто кого.
Теплые отношения, связавшие командира и его лошадь, не знали противоестественных излияний, слюнявых нежностей и прочих проявлений карикатурной любви, царящей между старыми девами и их пекинесами, на которых хозяйки выплескивают помои не растраченных в молодости чувств. Это был прежде всего бой, из которого – и кобыла это знала – ей не выйти победительницей; впрочем, ей даже хотелось проиграть; она пробовала проказничать, пускалась на разные уловки, впадала в ярость и к концу схватки приходила в состояние какой-то полуобморочной покорности и полной истомы, которое доставляло удовольствие им обоим.
Поль Моран Миледи
Кошка и собака
Кошка и собака – самые домашние из всех животных, иными словами, больше других привязанные к дому. Но привязаны они по-разному.
Говорят, что кошка – это комнатный тигр, хищник в миниатюре. Конечно, она далеко не так послушна хозяйской воле, как собака, и куда правильнее было бы звать кошку не домашней, а прирученной. В чем разница между животными домашними и прирученными? Первые появляются на свет в доме. Вторые рождаются на воле, и лишь позднее их приводят жить в дом. Известно, что кошки предпочитают котиться на улице и только затем перетаскивают детенышей в человеческое жилье.
Независимость кошки от человека проявляется в сотне мелочей, скажем, в ее равнодушии к сахару и сладостям, по которым сходят с ума собаки, – но главное, кошка отказывается усваивать навыки, полезные человеку. Жан Кокто говорил, что кошки нравятся ему больше собак, потому что никто еще не видел кошки-ищейки. Как, впрочем, и кошки-пастуха, кошки-поводыря, кошки охотничьей, цирковой, упряжной и т. д. Кошка будто гордится своей бесполезностью, что ничуть не мешает ей претендовать на лучшее место у очага, в обход собаки. Кошка – это украшение, излишек.
А еще это одиночка. Она избегает своих собратьев, тогда как собака, напротив, жаждет общества себе подобных.
Собака страдает от чрезмерной преданности человеку. Хозяин порой позорит своего питомца, принуждая его ко всяким низостям. Хуже того: заводчики будто нарочно плодят уродов, пуская в ход все премудрости генетики, чтобы вывести породу почудовищней. После такс – из-за своих крошечных лапок больше похожих на змей – и бульдогов – которые не дышат, а задыхаются – человек выдумал немецких собак-пастухов с низко посаженным задом, левреток, вечно трясущихся, как в лихорадке, лысых собак и т. п. Судя по всему, изъяны эти служат лишь для того, чтобы вызывать у хозяев регулярные приступы сострадания – было бы кого жалеть и опекать.
Люди делятся на кошатников и собачников – редко в ком сочетаются оба пристрастия. Так и видишь, как собака скачет перед дверью – поскорей бы открыли, и вперед, завоевывать улицу. Не человек выгуливает собаку, а собака человека. Он же под предлогом прогулки с питомцем сует нос во все углы и подворотни – рядом с домом, в поле, в окрестном лесу. Благодаря острому нюху – которого нет у кошки – собака улавливает запахи на расстоянии, но человек будто присвоил себе собачий нос.
В отличие от собаки, кошка превращает хозяина в домоседа: как заманчиво прикорнуть под лампой или у камелька. Она приглашает не к дреме, а к медитации. Кошка гнушается ненужной суетой – не потому что ленива, а потому что мудра. Собака сначала делает, потом думает, кошка – наоборот.
Псу живому лучше, нежели мертвому льву.
Книга Экклесиаста
Охота и рыбная ловля
Охота и рыбная ловля наравне с собирательством служили первобытному человеку единственными источниками пропитания. Собирательство сменилось земледелием, охота – скотоводством. И только рыбная ловля по-прежнему остается промыслом, поскольку моря покрывают 70,8 % земной поверхности. Но и она переживает сегодня упадок. Уже установлены квоты на вылов рыбы, а значит, теперь человеку не миновать рыбоводства.
Но мы продолжаем охотиться и рыбачить спорта ради, причем занятия эти привлекают людей совершенно разного склада. Мало в ком уживаются рыбак и охотник. В охоте есть агрессивность, которая тем заметней, чем ближе развязка ритуального действа. Псовая охота с ее древним церемониалом составляет привилегию аристократов и даже королей. Король непременно охотник и никогда – рыбак. Рожки доезжачих, рев гончей стаи и красные одежды ловчих превращают псовую охоту в жестокое, но роскошное зрелище. Не отстает от псовой и ружейная охота, которой придают зрелищности треск и пальба. Охотник – это деятель, живущий сиюминутным. Он бравирует своей мужской силой и мнит себя королем леса.
Ловле рыбы, напротив, сопутствует тайна и тишина. Никто не знает, что там, в глубине, что творится под зеркалом вод. Бывают собаки охотничьи, но нет собак-рыболовов, хотя некоторые породы обожают купаться. Но ни лабрадор, ни ньюфаундленд не поплывут ловить рыбу, даром что искусные пловцы. Природа порой бывает жестока. Она устроила так, что кошка – большая охотница до рыбы – испытывает непреодолимое отвращение к воде. Никто еще не видывал, чтобы кот удил рыбу, – что бы там ни говорило название прославленной Бальзаком парижской улочки [3]3
Речь идет об Улице кота, удящего рыбу, – выходящей на Сену узенькой улочке, название которой, по-видимому, произошло от вывески, изображавшей этого самого кота-рыболова. Но автор поддразнивает читателя, устраивает ловушку для мнимого всезнайки: на самом деле, известный роман Бальзака называется «Дом кошки, играющей в мяч».
[Закрыть]. Словно желая окончательно отделить охоту от рыбалки, человек не охотится на морских птиц. Они питаются рыбой, и мясо у них несъедобное.
Охотник гордится своим столом, на котором лежит не простецкое мясо, а благородная дичь. Место говядины, крольчатины, курятины, свинины на нем занимает жаркое из оленя, зайца, фазана и кабана. Дичина отдает чем-то терпким и резким, переходящим в душок, когда мясо выдерживается. Улов же, напротив, должен быть только первой свежести.
Рыбак склонен предаваться мечтам и медитации мистического толка. Его царство исполнено сумрака и глубины. Это созерцатель, живущий переживаниями. Заметим, что ветхозаветный Исав, страстный охотник, уступил своему брату-близнецу Иакову дар первородства, обменяв его на миску простой чечевичной похлебки. В Евангелиях пруд пруди рыб и связанных с рыбной ловлей сюжетов, но ни один из текстов не упоминает охоту. Апостолов называют «ловцами человеков», ведь, проповедуя слово Божье, они точно забрасывают невод, чтобы собрать и спасти себе подобных. Кроме того, рыба некогда была условным знаком, по которому отличали друг друга первые христиане, а также акронимом Христа.
Но вдруг на другой стороне долины показались олень, лань и с ними их детеныш – теленок.
Олень был весь черный, огромного росту, с шестнадцатью отростками на рогах и белой бородою; лань, бледно-желтая, цвету осеннего листа, щипала траву, а пятнистый детеныш, не останавливая ее, на ходу сосал ее вымя.
Снова натянулась и завыла тетива самострела… Теленок тотчас был убит. Тогда мать, подняв глаза к небу, затосковала громким, раздирающим, человеческим голосом. Юлиан, в бешенстве, выстрелом прямо в грудь повалил ее на землю.
Старый олень все это видел и прыгнул к нему навстречу. Юлиан пустил в него свою последнюю стрелу. Она вонзилась ему в лоб и осталась на месте. Старый олень словно не почувствовал ее; перешагнув через трупы, он все приближался и, казалось, готовился ринуться на Юлиана и вскинуть его на рога. Юлиан в невыразимом страхе попятился назад. Но дивное животное остановилось – и, сверкая глазами, торжественно, как патриарх, как судия, между тем как вдали звякал колокол, – трижды провозгласило:
– Проклят! проклят! проклят! Придет день – и ты, свирепый человек, умертвишь отца и мать [4]4
Перевод И. С. Тургенева.
[Закрыть]!Гюстав Флобер . Легенда о святом Юлиане Милостивом
Ванна и душ
В своих сокровенных отношениях с водой мы должны выбирать между священными образами двух гигантов, двух мифических толстокожих – Бегемота и Ганеши.
В восторженном описании Бегемота, которое дает нам Книга Иова, нетрудно узнать гиппопотама. Он водится в глубине болот, под кровом тенистых ив. Он спит среди лотосов и тростника. Ему не страшен разлив реки, хотя бы воды Иордана устремились к ноздрям его.
Ганеша, бог с головой слона, поливает себя водой из хобота, чтобы вымыться и освежиться. Это некое активное начало, к которому надлежит взывать перед всяким делом. У ног Ганеши – крыса, самое неутомимое из животных. Ганеша и Бегемот противоположны друг другу, как противоположны действие и мечта или душ и ванна.
Вы за душ или за ванну? Мы не преувеличим, сказав, что в этом выборе раскрывается характер человека.
Так, говорите, за ванну? Допустим. Вы избрали горизонтальное положение. Вы лежите неподвижно, в мечтах, отдавшись теплой, душистой, пенной – и, стало быть, мутной, а то и вовсе непрозрачной – воде. Вы закрываете глаза. Но берегитесь! Вы беззащитны, уязвимы, открыты всем напастям. Шарлотта Корде заколола Марата, когда он принимал ванну. Если бы Марат мылся под душем, он бы сумел постоять за себя!
Более того: ваше развитие пошло вспять. Вы снова зародыш, плавающий в околоплодных водах. Ванна – это мамин живот, теплый уголок, укромный и уютный. При мысли, что оттуда придется выходить, вы испытываете тревогу – и все оттягиваете эти роды, которые выбросят вас, дрожащего, голого, мокрого, на холодный и твердый кафель пола.
И наоборот, в душе человек моется стоя. Прозрачная вода хлещет его по плечам и гонит навстречу новому дню с его трудами и заботами. Он энергично скоблит себя куском мыла, растирается, как спортсмен на разминке. Ему интересно собственное тело. Он не прочь поглядеть на себя в зеркало.
В идеале душ – это горный поток, рожденный в белизне вечных снегов, водопад, срывающийся со скалы в долину. Реклама минеральных вод охотно играет на этой мифической силе и чистоте. Испил такой воды – и точно промылся весь, окрестил себя изнутри. Ведь бегущая из-под душа чистая вода обретает значение крестильной. Иоанн Креститель крестил Иисуса в водах Иордана – но, как показывает иконография, не погружением, а омовением. Под душем грешник смывает с себя скверну и возвращает своему телу первородную невинность. Именно за чистотой – со всем ее нравственным ореолом – и гонится человек, вставая под душ; для купальщика, принимающего ванну, это дело десятое.
Вы, конечно, уже и сами догадались: с точки зрения политики, душ находится слева, ванна – справа.
Слоны
Краснеющий песок, пылающий от века,
Как мертвый океан, на древнем ложе спит;
Волнообразными извивами закрыт
Медяный горизонт: там область Человека.
Ни звука; все молчит. Пресыщенные львы
Попрятались в горах лениво по пещерам;
И близ высоких пальм, так памятных пантерам,
Жирафы воду пьют и мнут ковер травы.
И птица не мелькнет, прорезав воздух сонный,
В котором царствует диск солнца, весь в огне.
Лишь иногда боа, разнеженный во сне
Лучами жгучими, блеснет спиной червленой.
Но вот, пока все спит под твердью огневой,
В глухой пустынности, – пески, холмы овраги, —
Громадные слоны, неспешные бродяги,
Бредут среди песков к своей стране родной.
Как скалы темные, на сини вырастая,
Они идут вперед, взметая красный прах,
И, чтоб не утерять свой верный путь в песках,
Уверенной пятой уступы дюн ломая.
Вожак испытанный идет вперед. Как ствол
Столетний дерева, его в морщинах кожа,
Его спина на склон большой горы похожа.
Его спокойный шаг неспешен и тяжел.
Не медля, не спеша, как патриарх любимый,
Он к цели избранной товарищей ведет;
И, длинной рытвиной свой означая ход,
Идут за вожаком гиганты-пилигримы.
Их сжаты хоботы меж двух клыков больших;
Их уши подняты, но их глаза закрыты…
Роями жадными вокруг жужжат москиты,
Летящие на дым от испарений их.
Но что им трудный путь, что голод, жажда, раны,
Что эти жгучие, как пламя, небеса!
В пути им грезятся далекие леса
И финиковых пальм покинутые страны.
Родимая земля! В водах большой реки
Там грузно плавают с мычаньем бегемоты,
Туда на водопой, в час зноя и дремоты,
Спускались и они, ломая тростники…
И вот, с неспешностью и полны упованья,
Как черная черта на фоне золотом,
Слоны идут… И вновь недвижно все кругом,
Едва в пустой дали их гаснут очертанья.
