Текст книги "Археология знания"

Автор книги: Мишель Фуко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

d) показать взамен, как одно и то же понятие (по случайности обозначенное одним и тем же словом) может означать два с археологической точки зрения разнличых элемента (понятия происхождения и эволюции играют разную роль, занимают разное место и создают разные формации в системах реальности всеобщей грамматики и естественной истории), – задача регистрации археологических расхождений;

e) наконец, показать, каким образом от одной реальности к другой могут выстраиваться связи подчинения или дополнения (например, как в соотношении с анализом накоплений, так и с анализом видов, описание языка играет в классическую эпоху доминирующую роль постольку, поскольку оно является теорией институционных знаков, раздваивающих, маркирующих и представляющих самое представление), – задача установления археологических корреляций.

Во всех этих описаниях ничто не опирается на определение влияний, изменений, информационной передачи, коммуникации. Речь идет и не об их отрицании или оспоривании того, что они могли бы стать объектом описания, но о том, чтобы в связи с этим сперва несколько отступить назад, перевести направление анализа на другой уровень, показать, что сделало их возможными, обозначить точки, в которых стала осуществима проекция одного понятия на другое, установить изоморфизм, обеспечивающий перенос методов или технологий, показать близость, симметрию или аналогию, давшие основание для обобщений; короче говоря, – о том, чтобы описать поле векторов и дифференциальной рецепции (проницаемости и герметичности), послужившее основанием для исторической возможности изменений. Конфигурация промежуточного состояния – это не группа смежных дисциплин, не просто наблюдаемый феномен подобия многих дискурсов с одним или другим, – это закон их коммуникации. Мы не станем утверждать, что, поскольку Руссо и иже с ним размышляли по очереди о порядке видов и о происхождении языков, завязались связи и произошли переносы между таксономией и грамматикой, поскольку Тюрго, вслед за Лоу и Петти, рассматривал деньги как знак, экономика и теория языка сблизились, и их история все еще несет следы этих попыток. Но скажем, – если все-таки собираемся осуществить археологическое описание, – что взаиморасположение этих трех реальностей было таково, что на уровне произведений, авторов, индивидуального существования, замыслов и попыток – можно найти подобные переносы.

3. Археология раскрывает также связи между дискурсивными формациями и областями недискурсивными (учреждения, политические события, экономическая деятельность и процессы в экономике). Эти сближения не ставят своей конечной целью осветить большие культурные континуумы или выделить механизмы причинности. Рассматривая единство фактов высказывания, археология не задается вопросом, чем бы оно могло быть мотивировано (этим занимается разыскание контекстов формулировки), не стремится она и к отысканию того, что в них выражено (недостаток герменевтики), – она пытается определить, как законы формации, из которых появляется это единство и которые характеризуют реальность, которой оно принадлежит, могут быть связаны с недискурсивными'системами: она, таким образом, стремится определить специфические формы артикуляции.

Обратимся к примеру клинической медицины, введение которой в конце XVIII в. совпало по времени с определенным числом явлений в области политики, экономических феноменов, организационных перемен. Нетрудно, по крайней мере, интуитивным способом, заметить связь между событиями и организацией больничной медицины. Но как ее анализировать? Символический анализ увидит в организации клинической медицины и в совпавших с нею исторических процессах два синхронных выражения, отражающие и символизирующие друг друга, служащие друг для друга зеркалом, значения которых проявляются в неопределенной игре отражений: два выражения, не представляющие ничего кроме общей для них формы. Таким образом, медицинские идеи естественной солидарности, функционального сцепления, связи тканей и отказ от принципа классификации заболеваний в пользу анализа взаимодействий в теле соответствуют (отражая ее и отражаясь в ней) политической практике, раскрывающей под все еще феодальной стратификацией связи с функциональным типом, экономическую солидарность, общество, в котором внутренние зависимости и соответствия должны были подтвердить под формой коллектива аналог жизни. Причинный анализ зато будет заключаться в том, чтобы выяснить, в какой степени политические изменения, экономические процессы могли определять сознание научных деятелей: их кругозор, направленность интересов, систему ценностей, взгляд на вещи. Так, в эпоху, когда индустриальный капитал начал считаться с повседневными нуждами своих рабочих, заболевание приобрело социальное значение: поддержание здоровья, лечение, помощь бедным больным, поиск причин и очагов заболеваний – все это сделались коллективной заботой, которую государство должно было частично взять на свой счет, частично принять под наблюдение. С этого берут начало отношение к телу как орудию труда, забота о рационализации медицины по образцу других наук, усилия, направленные на поддержание уровня здравоохранения, забота о терапии, о ее эффективности феноменов долгожительства.

Археология располагает свой анализ на другом уровне: феномены выражения, отражения и символизации для нее – не более чем явления из общего материала к отысканию формальных аналогий или переноса смысла; а причинные связи могут быть определены лишь на уровне контекста или по ситуации и по их воздействию на говорящего. Во всяком случае, как первые, так и вторые могут быть установлены, только если будут определены реальности, где они проявляются, и законы, согласно которым эти реальности сформировались. Поле отношений, характеризующее дискурсивную формацию, – вот точка, отправляясь от которой могут быть замечены, локализованы и определены символизация и воздействие. Если археология сближает медицинский дискурс с определенным числом практик, то делает это для того, чтобы раскрыть связи, гораздо менее «непосредственные», нежели выражение, но гораздо более прямые, нежели связи причинности, ретранслированные сознанием говорящих. Она стремится показать не то, как политическая деятельность определила содержание и форму медицинского дискурса, а как и в каком качестве она составила часть условий его появления, интеграции и функционирования.

Связь может быть отмечена на многих уровнях. Во-первых, на уровне выделения и ограничения объекта медицины: мы, конечно, далеки от того, чтобы утверждать, будто это политическая практика начала XIX в. дала медицине новые объекты, – такие, как повреждение тканей или анатомо-физиологическая соотнесенность, – но она открыла новые поля отмеченных объектов медицины (эти поля определились вследствие наличия массы населения, административно руководимой и наблюдаемой, расслоенной с точки зрения определенных норм жизни и здоровья, анализируемой в формах статистической и документальной регистрации; они определились также на основании огромных народных масс эпохи Революции и Наполеона и тогдашней специфической формой медицинского контроля; они определились, сверх того, на основании учреждений больничного вспоможения, которые в конце XVIII – начале XIX вв. функционально определялись как экономическая потребность эпохи и социально-классовых взаимоотношений). Эту связь политической практики с медицинским дискурсом в равной степени можно обнаружить в статусе врача, ставшего не только привелегированным, но и практически исключительно правомочным обладателем дискурса, в форме отношений, установившихся между врачом и госпитализированным больным иди частной клиентурой, в предписанных или разрешенных для этого знания разновидностях обучения и пропаганды. Можно, наконец, уловить эту связь в функции, которой наделен медицинский дискурс, или в роли, которой от него ж требуют, коль скоро речь идет о суде над индивидуумом, о принятии административного решения, об установлении общественной нормы, о рассмотрении конфликтов иного порядка (с тем, чтобы их «разрешить» или прикрыть), о создании естественных моделей для анализа общества и присущего ему типа поведения. Речь ведь идет не о том, чтобы продемонстрировать, как политическая практика в данном обществе закрепила иди видоизменила медицинские понятия и теоретическую структуру патологии, а о том, как медицинский дискурс как практика, обращаясь к определенному полю объектов, будучи поручен определенному числу утвержденных согласно закону лиц, выполняя, наконец, определенные функции в обществе – соединяется со внешними для себя практиками, недискурсивными по своей природе.

Если в данном виде анализа археология на время заслоняет тему выражения и отражения, если возвращается к рассмотрению в дискурсе видимости символической проекции событий или расположенных вовне процессов, то не затем чтобы выявить причинную последовательность, которую можно было бы описать по пунктам и которая позволила бы установить связь между открытием и событием или между концептом и социальной структурой. Однако, с другой стороны, если она оставляет подобный причинный анализ нерешенным, если стремится избегнуть неизбежного промежуточного присутствия говорящего, то не для того чтобы закрепить полную независимость и обособленность дискурса, но для того чтобы раскрыть область существования и функционирования дискурсивной практики. Иными словами, археологическое описание дискурсов развертывается в масштабах всеобщей истории; оно стремится раскрыть всю область учреждений, экономических процессов, социальных отношений, с которыми может быть связана дискурсивная формация; оно пытается показать, как автономность дискурса и его специфичность не сообщают ему, тем не менее, статуса чистой абстракции. То, что оно стремится осветить – это тот своеобразный уровень, на котором история может породить определенные типы дискурсов, имеющие, сами по себе, собственный тип историзма и связанные со всей совокупностью многообразных видов историзма.

5. ИЗМЕНЕНИЯ И ТРАНСФОРМАЦИИ

Вернемся к археологическому описанию изменений. Сколь бы глубокой и жестокой теоретической критике мы не подвергали традиционную историю идей, она все равно будет рассматривать в качестве одной из своих основных тем феномен временной последовательности и очередности, и анализировать их в соответствии со схемами эволюции, описывая, таким образом, историческое развитие дискурса.

Однако археология истолковывает историю лишь для того, чтобы ее запечатлеть. С одной стороны, описывая дискурсивные формации, она пренебрегает темпоральными последовательностями, которые могут в них проявляться. Она исследует общие правила, одинаково верные и применимые во всех точках времени. Но не предписывает ли она, таким образом, медленному и скрытому развитию принудительную фигуру синхронии? Не оценивается ли она как разновидность неподвижной мышления в этом самом по себе непостоянном мире идей, где стираются, стремительно исчезают даже самые стабильные фигуры и где, тем не менее, происходит столько событий, которые противоречат какой-либо закономерности, а позднее приобретут определенный статус, – в мире, где будущее всегда опережает само себя, тогда как прошлое удаляется, все более и более неуловимо?..

С другой стороны археология прибегает к хронологии исключительно для того, чтобы зафиксировать на границах позитивностей две принципиальные точки: момент их рождения и момент их исчезновения, – как если бы длительность использовалась лишь для составления этого несовершенного календаря и игнорировалась на протяжении самого анализа; как если бы время находилось только в незаполненном мгновении разрыва, в том парадоксальном вневременном пробеле, в котором одна формация внезапно сменяет другую… Рассматриваемое как синхрония позитивностей или же как мгновенность замещений, время игнорируется, и вместе с ним исчезает возможность исторического описания. Дискурс отстраняется от закона становления и осуществляется в прерывной вневременности, утрачивая свою подвижность по частям – хрупким осколкам вечности. Но ни несколько следующих друг за другом вечностей, ни игры исчезающих поочередно образов не прородят движения, времени и истории.

Поэтому нам придется приступить к более тщательному рассмотрению проблемы.

А

Прежде всего, рассмотрим мнимую синхронию дискурсивных формаций. Действительно, правила не могут быть применимы к каждому высказыванию, они не могут осуществляться в каждом из них и всякий раз изменяться. Зато их можно обнаружить в деятельности высказываний или групп высказываний, рассеянных во времени. Мы показали, например, что почти целое столетие – от Турнефора до Жюсье – различные объекты естественной истории подчинялись одим и тем же правилам образования. Мы показали, что теория присвоения одинакова и играет одну и ту же роль у Ланседо, Кондильяка и Дестутта де Траси. Более того, мы показали, что порядок высказываний, основанный на археологической деривации, не воспроизводит в точности порядок последовательностей: так, например, у Бозе можно найти высказывания, которые археологически предшествуют высказываниям, встречающимся в грамматике Пор-Рояля. Следовательно, в подобном анализе присутствует некоторая приостановленность временных цепей или, если быть более точным, календаря формулировок. Заметим, однако, что такого рода при оста – новленность может быть направлена только на выявление отношений, которые бы характеризовали темпоральность дискурсивных формаций, а также на соединение их в последовательности, пересечение которых не препятствует анализу.

а) Итак, археология определяет правила образования совокупности высказываний. Тем самым она показывает, каким образом последовательность событий – в том порядке, в котором она представляется, – становится объектом дискурса, регистрируется, описывается, объясняется, разрабатывается с помощью понятийного аппарата и создает условия, в которых возможен теоретический выбор. Археология анализирует степень и форму проницаемости дискурса:

она устанавливает принцип его артикуляции в цепи последовательных событий, определяет операторы, посредством которых события вписываются в высказывания. Археология не оспаривает, например, связи между анализом накоплений и значительными колебаниями денежного курса XVII и начала XVIII вв.; она пытается показать, что могло бы быть рассмотрено в этих кризисах в качестве объекта дискурса, каким образом эти кризисы могли концептуализироваться в такого рода объект, как интересы, соперничающие друг с другом на протяжении этих процессов, могли бы осуществлять их стратегии. Она не настаивает на том, например, что эпидемия холеры 1832 г. не была событием для медицины, но она показывает, каким образом клинический дискурс ввел в обиход такой комплекс правил, что стало возможным реорганизовать любую область медицинских объектов, использовать всю совокупность методов регистрации и оценивания, отвергнуть понятие «горяки» и, в итоге, окончательно разрешить старую теоретическую проблему лихорадки. Археология не отрицает возможности новых высказываний в соотношении с «внешними» событиями. Ее задача – показать, при каком условии между ними возможна корреляция, и в чем именно такая корреляция заключается (каковы границы этих высказываний, форма, код, закон возможности). Она не избегает той подвижности дискурса, которая приводит такого рода высказывания в движение в ритме совершающихся событий. Она пытается выявить уровень, на котором начинается ее деятельность, – то, что можно было бы условно назвать «уровнем событийного сцепления», – сцепления, специфического для любой дискурсивной формации и располагающего различными правилами, различными операторами, различной чувствительностью в рамках анализа накоплений, например, и в рамках политической экономии, в рамках старой медицины «составляющих» и в рамках современной эпидемиологии…

b) Более того, правила образования, – правила формации, – установленные археологией для позитивностей, не равнозначны: некоторые являются более частными и вытекают из других. Подобная субординация может показаться лишь иерархической, однако она может привносить временной вектор. Так, в общей грамматике взаимосвязаны теории глагольной и именной части составного сказуемого: вторая вытекает из первой, но при этом между ними нельзя установить порядок последовательности – иной, нежели дедуктивный или риторический, избранный для проведения доказательства. С другой стороны, анализ дополнения или исследование корня слова могли появиться (или возродиться) лишь после того, как развился анализ аттрибутивной фразы или представление об имени как аналитическом знаке репрезентации.

Приведем другой пример: начиная с классической эпохи, принцип непрерывности эволюции существ вводится с помощью классификации видов в соответствии со структурными признаками. В этом смысле они являются одновременными. Но, с другой стороны, лакуны и погрешности могут интерпретироваться в категориях истории природы, земли и видов только лишь в случае использования этой классификации. Иными словами, археологическое разветвление правил формации не представляет собой одновременную однородную сеть: существуют связи, ответвления, деривации, нейтральные во временном отношений, и, наряду с ними, существуют другие, предполагающие определенное направление во времени. Таким образом, археология не принимает модель ни чисто логической схемы одновременностей, ни линеарной последовательности событий, но пытается продемонстрировать пересечение, которое возникает между непременно последовательными связями и связями, которые не являются таковыми. Из этого, впрочем, отнюдь не следует заключать, что система позитивностей является синхронной фигурой, которую можно воспринимать лишь при условии вынесения за скобки совокупности диахронических процессов. Далекая от того, чтобы быть нейтральной по отношению к последовательности, археология намечает временные векторы деривации.

Археология не пытается рассматривать как одновременно присутствующее то, что дано как последовательное. Она не стремится запечатлеть время и заместить потоком событий соотношения, обрисовывающие неподвижную фигуру. Напротив, она ставит под сомнение точку зрения, согласно которой последовательность – это абсолют: первичная и неразделимая цепь, в которую выстраивается в соответствии с законом своей конечности дискурс. В равной степени она развенчивает предубеждение, согласно которому в дискурсе существует только одна форма и один уровень последовательности. Всем такого рода воззрениям археология противопоставляет типы анализа, позволяющие выявить одновременно различные формы последовательности, которые налагаются друг на друга в дискурсе (под формами здесь следует понимать не ритмы или причины, но сами ряды и последовательности), и способ, с помощью которого связываются Друг с другом специфизированные таким образом последовательности. Вместо того, чтобы следовать течению исходного календаря, в соответствии с которым устанавливалась бы хронология последовательных и одновременных событий, хронология скоротечных и продолжительных процессов, мгновенных и постоянных феноменов, мы пытаемся показать, каким образом возникает сама возможность последовательности и на каких различных уровнях могут быть обнаружены разные последовательности.

Следовательно, для того, чтобы написать археологическую историю дискурса, необходимо отказаться от двух моделей, которые уже достаточно давно навязывают свое присутствие, – следует отказаться от линеарной модели языка (и отчасти, по меньшей мере, письма), в которой все события следуют Друг за другом, не подпуская возможности совпадения или наложения, – и от модели потока сознания, чье присутствие всегда ускользает от самого себя в перспективу будущего и удержания прошлого. Как бы парадоксально это не звучало, дискурсивные формации располагают иной моделью историчности, нежели течение сознания или линеарность языка. Дискурс, по крайней мере, дискурс, являющийся предметом анализа археологии, – то есть взятый на уровне позитивности, – это не сознание, которое помещает свой проект во внешнюю форму языка, это не самый язык и, тем более, не некий субъект, говорящий на нем, но практика, обладающая собственными формами сцепления и собственными же формами последовательности.