Текст книги "Хадасса"
Автор книги: Мириам Бодуэн
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
Понемногу наступал вечер, в застекленном книжном шкафу, хранилище множества религиозных книг, отразились огоньки свечей. В то время как свекровь встала, чтобы принести новые бисквиты и разложить на привезенной из Израиля декоративной тарелке горы засахаренных фруктов, Двора разглядывала на оклеенной обоями стене фотографии булочной времен ее открытия в 1948 году. Тот же магазин на улице Бернар с вывеской «Хески», начертанной вручную большими коричневыми буквами на бежевом фоне. Затем, не осмеливаясь обратить свой взгляд на мужчин, она уловила слова свекра, предлагающего Давиду поехать в Амман в следующем месяце. «Нужно поехать, проследить за наследством и передать его Леви, старшему, уже возникли споры, я не могу поехать туда сам, совсем ослаб к концу зимы, Двора останется здесь, твоя мать присмотрит за ней». Снохе, представившей самостоятельную жизнь, вдруг стало дурно, и она рухнула на подлокотник кресла. Подбежавшая свекровь подняла ее, а муж встревожился из-за столь частых недомоганий у жены. Мать прощупала пульс невестки, сочла его замедленным, принесла ей стакан ледяной воды. Давид не осмелился приблизиться к Дворе, остался сидеть и уже сожалел о предстоящем отъезде, ведь покинутая жена – своего рода бесплодная женщина. «Все хорошо, – успокоила она их, – я бы выпила еще сладкого чаю, если можно». – «Все хорошо, ты уверена?» – спросил Давид, рассматривая до синевы бледное лицо жены.
Мужчины вскоре удалились на вечернюю молитву, а мадам Заблоцки проводила Двору до дома. Свежий воздух пошел ей на пользу, и, добравшись до улицы Дюроше, она явно выглядела лучше. Возвращаясь к себе, ее свекровь радовалась, полагая, что невестка наконец забеременела.
7
Класс был чист и прибран, как в первый день сентября. Двенадцатилетние распределили обязанности между всеми, и за два часа пол заблестел, ящик-сейф был убран, большой стол учительницы отмыт водой с мыльной пеной, доска вытерта. На окнах висели большие бумажные полоски, а на каждой парте лежала специально разукрашенная коробочка, предназначенная для размещения в ней сложенных всемеро «посланий маме»: « Дорогая мамочка, здравствуй! Надеюсь, ты слышишь обо мне только хорошее… Сейчас ровно 3 часа 28 минут, мне пора уходить, потому что мадам Алиса ждет меня… Всего хорошего. Не забудь написать мне ответ на обороте. С любовью, Дасси».
На встречу с родителями мы ждали только матерей, потому что воспитанием девочек занимались они. У входа Ривка с носовым платочком в руке принимала гостей и старалась проводить их в классы. Пока мужчины присматривали за детьми в домах Утремона, женщины приезжали маленькими группками, принаряженные, как для торжественного вечера. Изящные сумочки под мышкой, мохеровые платки или шелковые шарфы с рисунком, кожаные перчатки, шапочки, ловко посаженные на черные, темно-коричневые, иногда каштановые парики, которые никогда не были светлого белокурого или рыжего оттенка; прежде чем отправиться в один из классов, матери долго, очень долго судачили о наступающей Пасхе, больших каникулах, о новорожденных и помолвках. В глубине класса триста семь я сидела за партой Перл Монхейт, у застекленной стены, а преподавательница идиша миссис Адлер восседала за учительским столом. Мамы надеялись услышать, что все идет хорошо, что их чадо справляется в классе и у него много подруг. Они не хотели узнать, что нужна дополнительная помощь дома, ведь при наличии шести, семи, восьми малышей, о которых надо было заботиться, у них не было времени.
Миссис Адлер полностью углубилась в свою тетрадь для записей. Я же вглядывалась в ночь, рассматривала окна и в их отражении – бумажные полоски, а также десяток раскрашенных маркером фруктов.
– Мадам, – предложила Хадасса несколько недель назад, – мы сделаем фрукты, потому что завтра их праздник и дома будет куплено около тридцати разных сортов. Праздник фруктов – это день, когда благодарят Всевышнего за то, что он позволил вырастить их столько. Знаешь, что такое «звезда»? Сверху она зеленая, а внутри имеет форму звезды?
Одна гостья вошла и села напротив миссис Адлер. Следующая подошла ко мне, и я, помнится, не протянула ей руку. Ее бледное с мягким румянцем лицо напомнило мне Либи, и я не ошиблась. Тучная, с беспокойным взглядом мадам Розенберг, присев, представилась, положила свою пухлую руку на парту, затем, уставившись на меня, подождала, когда я с ней заговорю. Мать семерых девочек и трех мальчиков, мадам Розенберг служила кассиршей в кошерном бакалейном магазине «Липа», принадлежащем ее мужу. Ладонь улеглась, а пальцы застучали.
– Вы знаете, – приступила я, – ваша дочка очень часто плачет в классе.
– Да, она все время плачет и дома. Я не знаю, что делать. Она всегда была такой, очень хрупкой, – ответила женщина по-английски, ерзая на маленьком стуле с оранжевой спинкой.
Если мужчины, сосредоточенные на религии, уделяли очень мало времени языческой культуре, то женщины владели и французским, и английским.
– Она по два раза в день просит у меня разрешения пойти в туалет, а это трудно, потому что другим я этого не позволяю…
– Вы должны позволять ей выйти, когда бы она ни попросила об этом. Врач сказал, что у нее что-то неладно. Вы ДОЛЖНЫ отпускать ее, – повторила она с раздражением.
– Я очень ценю Либи за ее работы по математике, – продолжила я, – я вижу, что она очень усердно занимается…
– Да, это единственный предмет, который ей удается. (Пальцы снова застучали). – Она всегда успевала по математике, для нее это так легко. Где ее парта? (Она встала, и оранжевая спинка стукнулась о парту Эстер.)
– Здесь, вот здесь, – тихо сказала я, – она оставила вам записку…
Толстушка на каблуках взяла письмо, написанное на бумажном цветочке, сунула его в карман, достала записную книжку, черкнула в ней два-три слова, спрятала опять и покинула класс. Вошла миссис Райнман. Пальто перекинуто через правую руку, розовая пудра на щеках, светло-коричневые чулки и зимние сапожки.
– Хм, извините, я не очень хорошо говорю по-французски, но понять вас могу. Видите ли, я окончила школу очень давно…
– Ити – прелестная девочка, и ее любят в классе, она часто помогает тем, кому трудно, она с большим уважением относится ко мне и к девочкам… – начала я.
Миссис Райнман записала несколько фраз в маленькую записную книжку, чтобы не забыть сказанное преподавателями о ее четырех дочках. Таким образом к двадцати одному часу в спальнях, у постелей, расположенных одна над другой, она сможет снабдить все их оценки своими комментариями.
– Она – чудный ребенок, в точности как я в ее возрасте. Она еще и помогает мне на кухне, по дому, замечательная девочка. Я благодарю вас за вашу нелегкую работу. Но… позвольте мне задать вам вопрос… – Миссис Райнман приблизила свое лицо к моему и понизила голос: – Что это за книги, о которых Ити постоянно рассказывает? Нам не нравятся вещи подобного рода. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду…
Мамаша встала и тихим, спокойным голосом закончила:
– Где сидит моя дочь?
Матери шли чередой, приносили блокноты, иногда шоколадки или конфеты, которые оставляли в партах. Мне не нужно было объяснять записки, переговоры были очень коротки. И даже казалось, что женщины проводили больше времени в коридорах, нежели в классах, где уделяли особое внимание преподавательницам идиша, а не французского. Подперев ладонью подбородок, я смотрела, как они заходят в нашу дверь. И вот пришла та, которую я ждала. Она на цыпочках протиснулась между рядами, поставила свои сорок пять кило передо мной, и ее черные глаза улыбнулись мне.
– Садитесь, пожалуйста, – сказала я Тирце Горовиц, и она примостилась на кончике стула.
Черты дочери проявились на лице матери, и меня охватило глубокое волнение, когда я разглядела у ее виска голубые жилки, которые под тонкой кожей образовывали звезду.
– Мадам, – заговорила она чистым голосом. – Дасси хранит вас в своем сердце.
Фраза была произнесена. Революция. Я была в сердце Хадассы, в сердце маленькой еврейской девочки, даже если вне школы носила брюки и ездила на велосипеде, даже если в моем возрасте – и это удивительно – не имела ни ребенка, ни мужа, даже если не хранила в ящике стола библейские тексты, не праздновала ни Йом Кипур, ни Хануку, ни Пурим и никакой другой еврейский праздник. Дальнейший наш разговор не имел значения, главное было сказано. Дасси хранит вас в своем сердце, она только о вас и говорит…Я представляла ее себе сидящей на диванчике в гостиной, устремившей взгляд на улицу Блумфилд, во фланелевой ночной рубашке с тостом в руке, намазанным клубничным вареньем и поднесенным совсем близко к маленькому красному ротику.
На следующий день Хадасса встретила меня у входа, за застекленными дверями; она стояла, упираясь носом в холодное стекло, и вокруг его сплющенного кончика образовался запотевший кружок. Увидев меня, она отпрянула, открыла мне дверь, и я вошла, принеся с собой жуткий холод, окутавший весь мой плащ цвета фуксии.
– Мадам Алиса! Моя мама приходила к тебе? – спросила она, пока я, смущенная тем, что застала ее здесь, снимала свой балахон.
– Здравствуй, Хадасса. Да, я говорила с ней.
– Она была в своем пальто?
– Не помню, я встречалась со столькими мамами!
Я запомнила ее невысокий рост, звездочку, но одежду – нет, ничего подобного.
– Да, но ты не помнишь, была ли она в пальто? – настаивала девочка.
– Нет, но что из этого, Хадасса?
– Дело в том, что я хотела, чтобы она надела его, и ты увидела бы, какое оно штатци.
– Кум– это иди, гут– это хорошо, гутен– это до свидания… а штатци– это шикарное.
Девочка опустила голову, проглатывая печенье.
– Ты выучила много из идиша, мадам, – заметила она, запустив указательный палец в рот, чтобы вытащить кусочек печенья, застрявший между десной и зубной пластиной.
Затем я поднялась за ней по лестницам, которые привели нас в гимнастический зал, где я должна была дежурить до двенадцати двадцати. Хадасса направилась к самым маленьким, тайком игравшим под длинными деревянными скамейками. Она прислонилась к стене, уперлась в нее ногой, сунула руку в мешочек с печеньем. Хадасса хранит вас в своем сердце. Она только о вас и говорит.Ученицы носились кто куда. Я положила сумку и обежала большую, но грязную игровую площадку. Группа из шестого класса развлекалась со скакалкой. Либи и Трейни крутили веревку, а мои ученицы прыгали, распевая и считая на идише. Я медленно, сложив руки за спиной, обошла гимнастический зал и приблизилась.
– Мадам, знаешь что? – первой спросила она. – Я очень волнуюсь. И знаешь почему? Завтра вторник, а каждый вторник моя мать заказывает пиццу. Я очень люблю пиццу. Завтра я съем очень много кусочков!
Ити засеменила в нашу сторону, и Хадассе пришлось отбежать. Изогнув брови, девочка расспрашивала меня о встрече с ее матерью, о том, что мы будем делать на уроке, поинтересовалась, нравится ли мне прыгать через веревочку, в котором часу я проснулась, езжу ли я в метро по вечерам… Я разговаривала с нею, пересекая зал и поглядывая на Дасси, которая у входа все еще поглощала свое печенье, наблюдая при этом, как большие девочки слоняются взад-вперед по коридору. Она стояла к залу спиной, и ее худенькие плечики торчали под бледно-голубой майкой.
Зима по-прежнему врывалась в окна нашего класса. Я волновалась. Мои ученицы сочиняли стихи. Девочки самостоятельно искали в словарях синонимы, рифмы и красивые, совсем простые слова. «Берешь ведро сначала, снежком засыпаешь его, вот и фигурка из снега предстала, а лучше нет ничего! Но пора домой, с молоком там не стой, пей его, коли нравится!»Дасси не писала, и я воспользовалась предлогом, чтобы присесть к ней:
– Ну что, Хадасса, никаких идей?
– Нет, голова совсем пустая, – сказала мне она, лежа на руке.
– Ты любишь зиму?
– Нет, я люблю играть в куклы.
– Тогда напиши стихотворение о куклах.
– Можно? – Воодушевившись вдруг, как в день шабата, девочка схватила ручку на блестящем шнурке и написала на листочке свое имя.
Я прохаживалась между рядов, и девочки с гордостью протягивали мне свои стихотворения: «С подружкой Сури я в школу хожу, пальто свое я ей покажу, а она расскажет другим девчонкам, какой мех на пальто моем тонкий!»Молчальница Трейни все время увиливала, но наконец показала мне свое сокровище: « Волк идет, посмотри! Все на пути глотает, даже блох под камнями съедает, ничего не оставляет. Он приходит всегда и зубами стучит, а их больше ста, да, да, да, а потом он бежит и как ветер летит».«Замечательно, – шепнула я ей. – А ты, Нехама?» «Зима пришла, холода принесла, шубкой спину укрой, без брюк на морозе не стой, снегом ветки густо окутаны, реки течение ветром спутано, тепла не жди, поскорее пальто застегни...» С начала учебного года девочки писали на каждом полученном листе короткое стихотворение на иврите. Впервые по прошествии нескольких месяцев я решила поинтересоваться их смыслом. Остановившись у парты Гитл, принадлежавшей к самой ортодоксальной семье в классе, я пальцем указала на ее запись и решительно спросила:
– Почему ты пишешь это?
Гитл произнесла несколько слов на идише, что привлекло к нам внимание многих учениц. Она спросила:
– Ты хочешь узнать, мадам?
Гитл посмотрела на сестренку-двойняшку, та улыбнулась ей, затем повернулась к девочкам, которые спокойно посовещались между собой. Я ждала. К этому я уже привыкла. Хадасса обернулась, сидя на своем стуле с ручкой во рту. Девочки замолчали, и Гитл объяснила:
– Мы всегда пишем это, чтобы жить очень долго. Хотим прожить до ста двадцати лет с помощью небес. Мы так делаем. – Она замешкалась, но добавила: – А тебе нельзя. Только нам можно.
Девятнадцать учениц следили за моей реакцией. Я изо всех сил старалась выглядеть невозмутимой.
– Мадам! – воскликнула Хадасса. – Иди посмотри, я закончила.
«Зисси и я. У меня новая кукла, ее зовут Зисси. Мы с нею шутили, часто ужин делили. А как-то во двор убежали, веселились, играли. И с этого дня все хорошо у меня. Я ведь всегда одна, никто не любит меня, я все время плакать хочу, подружек нет, я их жду и молчу. Но настал этот день, в середине лета, мне купили Зисси, какое же счастье это, она и сегодня со мною, Зисси для меня – самое дорогое».
– Ну как, хорошо, мадам?
– Да, великолепно
– Хадасса Горовиц должна идти домой.
Голос, прозвучавший по внутренней связи, принадлежал не Ривке, это была секретарша с бровями в одну линию. Девочка положила свое стихотворение в папку, карандаш и ластик в пенал, быстро-быстро встала, до свидания, мадам, я должна идти, надо помочь маме вымыть дом. Дасси поцеловала мезузу, выбежала в коридор, надела пальто, сапожки, скатилась по лестницам, села в такси… «Да, я дочь миссис Горовиц».
8
Солнце в час дня. Клен еще гол. Передний балкон – из кованого железа. На стульчике для рояля – апельсиновый сок с мякотью, кофе-эспрессо, бутерброд с маслом и джемом, книга, прочитанная до середины, – «Американский психопат». В шерстяных носках, закутавшись в плед, Ян писал, размышлял, зачеркивал, смаковал, сочинял целый час. Раздался звонок, он вышел и вернулся с телефонной трубкой в руке.
– Мой дорогой… Как ты там? – спросил по-польски голос деда.
– У меня все хорошо, дедушка… Я у себя на балконе, jest ladnie [12]12
Все хорошо ( польск.).
[Закрыть]. Здесь уже весна!
– А у нас еще нет. Ты же знаешь наши места… что я слышу?
– «Слезы Израиля»… классика…
– А твой уик-энд на озере Мегантик?
– Да мы вернулись вчера вечером, все прошло очень хорошо, останавливались у Марка, кузена Шарля, в его шале у подножия горы. Совершили великолепную прогулку в пятнадцать километров, играли в стрелки, в скрэббл, пили хорошее вино… в общем время провели великолепно. Я пошлю тебе фотографии на этой неделе. А у тебя… что нового?
Дедушка, золотой человек, редко баловал новостями. После кончины супруги он целыми днями сидел перед телевизором и предавался грезам. Рассматривал также альбомы с фотографиями, звонил внукам, Яну и Сальваю, и дожидался прихода домработницы Петры, которая появлялась лишь два раза в неделю. Иногда, если у нее было время, дедушка посылал ее в подвал за бутылочкой, и они выпивали по стаканчику. С бельем на плече Петра садилась рядом с ним и рассказывала кое-что о сицилийской жизни. Это позволяло убить время, подумать о путешествии и забыть о силикозе.
– Ты не скучаешь по своим ученикам-пианистам?
– Нет. Я счастлив. Не беспокойся за меня.
После чего он задумался о скуке. Об одиночестве деда. Заданный вопрос опечалил его.
– Ты звони при малейшей нужде, хорошо? – добавил господин Сульский. – А я позвонил просто так, поговорить, целую тебя крепко, до встречи.
Прежде чем он повесил трубку, Ян спросил его:
– Эй, дедушка? Я… в общем, в детстве ты жил около Ростоши, так?
– Ну и что?
– А вы разговаривали с евреями?
– Так… по сути – нет, по-настоящему не разговаривали с ними, но когда ходили в город за покупками, а они держали большинство магазинов, надо же было обращаться к ним. Они были богаты, намного богаче нас. В летние каникулы в окрестностях Закопане их было много, они набивались в дома со множеством детей. Но началась война, мой дорогой, я женился на бабушке… красавице моей, такой молодой в те времена…
– Фамилия Заблоцки, как это звучит?
– В твоем квартале есть евреи?
– Да, много. Ну так что… Заблоцки?
– Ашкенази… может быть венгерской, польской… или даже русской фамилией.
– Гм…
– Я ясно понял, что с некоторых пор что-то происходит. Я чувствую, что с тобой, понимаю все с тех самых пор, как ты был совсем маленьким, я ощущаю тебя, мой малыш. Скажи, как ее зовут?
– Двора. Двора Заблоцки.
– Мой великий мечтатель! Ты напоминаешь мне моего брата… А! Звонят в дверь. Это Петра, пришла постирать, я должен проститься с тобой… А завтра ты будешь дома?
9
Я поднялась по лестницам, на первой площадке рассмотрела портрет рабби Лернера, затем направилась в секретариат.
– Что вы хотите? – спросила меня Лея, девушка с ленточкой бровей.
– Несколько ксерокопий…
– Аппарат еще сломан, – сухо бросила она, вновь подняв телефонную трубку.
Я достала кое-какие бумаги из моего шкафчика, памятки, исправленные работы и конверт золотисто-песочного цвета. Перед тем как выйти, я обернулась к Ривке, которая читала, опершись локтями на стол. Мы переглянулись, и я, воспользовавшись этим, спросила, не роман ли она читает. Девушка закашлялась, потерла левый глаз, почесала нос, положила перед собой свою Библию, обернутую в белый пластик, и сообщила мне, что молится.
– Ты любишь читать романы? – добавила я, не зная, следует ли продолжать этот разговор.
– Да, – ответила она, – но особенно короткие рассказы. Читаются быстрее.
– А они переведены на идиш?
– Да, но больше на английском.
– Мальчики тоже читают? – заинтересовавшись, спросила я и наконец подошла ближе.
– Нет, они не умеют читать так же хорошо, как девочки. Вот ивритом они владеют лучше. Раньше я читала много романов. Теперь у меня не хватает времени из-за подготовки… к моей свадьбе.
Новость заинтересовала меня. Ривка поднесла носовой платок к уголку глаза, вытерла слезу, затем, не отрывая от меня взгляда, откинулась на спинку стула, прикусив нижнюю губу. Апрельское солнце осветило копну ее волос с медным оттенком. Дни шли за днями, а Ривка оставалась для меня загадкой. Несколько раз в неделю, в короткие промежутки на переменах, она присоединялась к преподавательницам французского, отвечала на многие наши вопросы, щедро дарила улыбки и воображала себя посредницей между двумя кланами: мадам такая-то сказала, что такая-то ученица в такой-то день пойдет на прогулку в такой-то час. Случалось, я встречала ее в квартале, она останавливалась и вежливо здоровалась со мной. Я озадачилась: а покинет ли она школу, когда выйдет замуж, и, главное, утратит ли свою терпимость.
– Мои поздравления… – пробормотала я, удаляясь.
Я открыла окно, чтобы проветрить класс. Убрала несколько томиков в ящик-сейф, разложила свои бумаги, подготовилась к уроку истории. Прочитала несколько параграфов из методического пособия и задумалась, удастся ли мне заинтересовать учениц. Я услышала, как они подходят по коридору, и распечатала конверт, который кто-то положил в мой шкафчик:
Мистер и миссис Эдолф
Мистер и миссис Хонинг
имеют честь пригласить вас
бракосочетание их детей Ривки и Аарона
Во вторник двадцать шестого мая
Хупаровно в семь часов
Симха хатан векала [13]13
Радости жениху и невесте – свадебный гимн.
[Закрыть]в девять тридцатьБальный зал
Проспект Конрада, 5243
Мы не посылаем открыток для ответа
поскольку надеемся на ваше присутствие
– Мадам, ты придешь? А ты умеешь танцевать, как мы? Что ты купишь в подарок? Ривка – кузина Хадассы и Нехамы, ты это знаешь? А что ты наденешь?
Девочки разволновались. Некоторые запрыгали. Мадам придет на свадьбу Ривки, где соберутся все евреи. Мы тоже там будем, и ты увидишь, как это все происходит. Ты была когда-нибудь на еврейской свадьбе?
Я долго добивалась тишины, прежде чем смогла начать и продолжить урок.
– …В семнадцатом веке европейцы прибыли сюда, чтобы заняться рыболовством, торговать мехом и возделывать земли. В основном это были французы и англичане, приплывшие на кораблях. Именно поэтому сегодня у квебекцев фамилии французского происхождения, а англоговорящие жители других провинций свои фамилии получили в наследство от Англии.
– Что такое генеалогическое дерево? – перебила меня Ити, заметившая этот новый термин в учебнике «История нашей провинции, 1981».
– Как обращает ваше внимание Ити, генеалогическое дерево, которое вы видите на правой странице, помогает нам представить себе происхождение каждого человека. Например, можно провести исследование, касающееся вашей фамилии, и узнать, кто первым приплыл сюда на корабле. На ветвях дерева можно расположить фамилии предков некоего человека и проникнуть очень, очень далеко. В примере, приведенном на странице тридцать второй, кто основал генеалогическое дерево?
– Месье Жан Белей, – гордо объявила Иегудия, – он прибыл в Пор-Жоли в 1642 году.
– Очень хорошо. А понятно, из какой страны он приехал? Да, из Бретани, французской области.
– Но, мадам, – воскликнула Малка, – фамилии, которые мы видим здесь, что-то значат!
– Ты права… так какими же можно представить себе предков, первых людей, получивших эти фамилии? Да, Ити.
– Белей, – сказала она со смехом, – он получил такую фамилию, потому что у него были красивые глаза! [14]14
Beloeil – красивый глаз ( фр.).
[Закрыть]
Мы наконец вышли за школьные рамки.
– Да… а фамилия Шатобриан? [15]15
Chateaubriand – светлый замок ( старофр.).
[Закрыть]– шутки ради продолжила я.
– А он живет в замке, где много света! – выкрикнула Эстер.
– Да, вполне возможно. А у тебя, Сими, что означает фамилия твоего отца? – наугад спросила я.
– Райхер. Моего отца зовут Яков Райхер. Райхозначает богатый! Мой отец богат! Это правда, потому что у нашей семьи есть много бриллиантов в Бельгии, и все мои дяди работают там.
Ее слова привлекли всеобщее внимание, и я позволила ученицам свободно высказаться.
– Это правда! – сказала Перл. – Ты богатая, очень, очень богатая.
Дети с удовольствием лишний раз выслушали эту правду о семействе Ричман, которую все и так знали и которой завидовали.
– Вот почему, мадам, у Сими – большущий бассейн и дом, как дворец.
Деньги – тема, постоянно звучавшая в классе. Денежные знаки, доллар, богатый, очень дорогой подарок, много драгоценностей – эти слова постоянно возникали в разговорах. Райхеры, а также Адлеры, Швитцеры, Вайсы, Московицы и прочие семейства из квартала ассоциировали богатство с добродетелью, так как зажиточные люди имели возможность соблюдать и исполнять законы Торы, проявляя при этом щедрость. Добродетельным считался хорошо одетый, хорошо питающийся, окруженный обеспеченной семьей человек. Он очень много жертвовал на благотворительность в праздник Пурим и в течение всего года. Дети узнавали, что деньги – это полезная и важная вещь. Вознаграждения и подарки выдавались в виде денежных купюр, а наказание, чаще всего налагаемое на семьи раввином, выражалось в штрафе, который предназначался на благотворительные цели.
– Еще, назови еще, мадам, – потребовала Блими в тот момент, когда вошла Хадасса с тремя нарывами у рта, замазанными блестящим кремом.
– Хорошо… гм… фамилия Кутюрье.
– Тот, кто шьет одежду? – сообразила Блими. – Как отец Ити?
– Возможно, – ответила желтокожая девочка, сидевшая на пятках, – моего отца, может быть, звали Кутюрье, но он сменил фамилию! – весело заявила она.
Затем, увидев, что никто не смеется, стала серьезной, почти мрачной, и продолжила:
– Мадам, нет, мой отец – еврей, и у него еврейская фамилия: Райнман. Да, фамилия ашкенази германского происхождения. А не Кутюрье, потому что он родом не из Франции.
– Мадам, – вступилась за нее Нехама. – Для нас это не одно и то же. После войны некоторые выбрали новую фамилию, чтобы сменить паспорт и получить возможность сесть на корабль. Так сказала моя мама. Поэтому невозможно выстроить это самое генеалогическое дерево… Я, например, не могу, и это несправедливо. Так зачем ты учишь нас этому?
10
В сквере утопающий в воде пожелтевший газон приятно пах весной и вместе с тем снегом, последним, все еще неизбежным снегопадом. Сидя на одной из скамеек, поставленных вокруг бассейна, Двора склонилась над письмом, написанным на достаточно плотной бумаге, противостоящей разгулявшемуся к четырем часам ветру. Она читала, перечитывала, бормотала про себя какой-то вздор. Час назад Двора подошла к кассе, чтобы оплатить апельсины. Все происходило, как обычно, они долго смотрели друг на друга, и боялись, и обоим до безумия нравился этот страх. А потом Ян сунул в пакет с фруктами ярко-розовый конверт и улыбнулся ей. Она схватила пакет с письмом, лежавшим на апельсинах, сказала: «Thank you»,он прошел за нею до красного коврика, обогнал, чтобы открыть ей дверь, и в свою очередь вышел за порог, глядя, как она удаляется по тротуару неуверенной походкой.
Двора услышала приближающиеся голоса. Голоса девочек из школы, мешавших идиш с французским. Обернувшись, она заметила рядом с детьми учительницу с длинными, до талии волосами, и взгляды двух женщин встретились. Учительница узнала элегантный берет дамы, неподвижный парик, стрижку каре, какое-то мгновение пристально смотрела на нее, представила себе безмятежную жизнь этой женщины, а рядом с нею мужчину с закрученными пейсами, который никогда ее не покинет. Двора разглядела своих кузин Нехаму и Хадассу, скомкала письмо и сунула его в карман своей черной куртки, затем наклонилась всем телом вперед, надолго спрятав лоб в коленях. Девочки не могли приступить к играм, учительница позвала их, группа пересекла и покинула сквер. Двора замешкалась, медленно выпрямилась, огляделась, успокоилась, достала письмо, расправила и перечитала его.
Он назначал ей встречу завтра вечером, напротив бассейна, он придет в двадцать тридцать. Он хотел поговорить с нею, будет уже темно, никто ничего не увидит, никто не узнает, приходите, прошу вас, приходите, когда настанет ночь, я буду говорить очень тихо, вы сможете хранить молчание, ничего не отвечать, только побудьте здесь, рядом со мной, на скамейке между двумя тополями, пожалуйста, приходите, я буду ждать вас.Пальцы дрожали на ярко-розовой бумаге. И голубые с прозеленью глаза. Она прижала ладонь к груди, представила себе, как побежит по кварталу в полной темноте и с улицы заметит сидящего здесь высокого мужчину, который ждет ее. Прийти, сесть на ту же скамейку и услышать, что он хочет сказать ей.
11
В этом «колясочном краю» люди всегда находились в промежутке между двумя торжествами, до праздника или после праздника, йом-тов. Когда костюмы для Пурима были убраны в шкафы, начиналась долгая подготовка к Пасхе. В течение недели пасхальных торжеств по библейским заповедям запрещалось потреблять какую-либо пищу, приготовленную на основе дрожжевого теста или связанную с процессом брожения. Между февралем и апрелем матери с помощью бат мицва приступали к кошеризации жилищ.
За несколько недель стены, полы, комнаты, вся мебель, матрацы, подушечки, одежды, шкафы, игрушки и другие вещи должны были быть отмыты кипятком, чтобы избавиться от любого следа закваски. Доставали также пасхальную кухонную утварь и посуду, которую использовали в диаспоре лишь в течение восьми дней ежегодно. По утрам мадам Адлер рассказывала историю Исхода, от страдания в египетском рабстве до Божественного вмешательства, восстановившего достоинство еврейского народа. Великое чудо, переход Красного моря и шествие по пустыне до страны, изобилующей медом и молоком, излагалось, вдалбливалось в головы, пересказывалось.
В гимнастическом зале был заказан легкий завтрак для начальных классов, чтобы отметить окончание четверти и начало каникул. Мацы, символизирующей еду в пустыне и пасхальную пищу, не было, только воздушная кукуруза, конфеты, фруктовые соки, мандарины, изюм, сырные палочки на гренках, йогурты. Дети кидались к столам, а в это время преподавательницы французского сбивались в группы, чтобы обсудить планы на каникулы. Прохаживаясь, я наблюдала за Хадассой, которая поглощала пирожное с кремом, стоя рядом с сестрами Мирьям и Дворой. Одинаково нежная белая кожа, жилки на всех лицах и великолепные ресницы. Кругом бегали ученицы, держа в руках сладости. Некоторые доставали длинные резинки и прыгали через них перед тем, как приступить к новой порции воздушной кукурузы. Гимнастический зал быстро превратился в площадку для игр и лакомств, где приподнятость настроения выливалась в крики, падения, прыжки.
– Через несколько дней наступает Песах, ты знаешь, что такое Песах?
– Пасха, – перевела я для Малки.
– Да, она знает! – дала отпор Ити. – Мадам берет в библиотеке книги о евреях, она знает о нас очень много всего.
«Скрытая красота» подошла с надутыми губами.
– Что случилось, Хадасса?
– Больше нет фруктового йогурта.
Девочка скрестила руки на животе, топнула ножкой и приготовилась заплакать.
– Пойдем со мной, давай посмотрим, – предложила я.
Она пошла за мной, нижней губой прикрыв верхнюю. Мы поискали на каждом столе, под грудами пластиковых тарелок, за корзинами с мандаринами, около соков, в коробках. Нет, и правда, йогурта больше не осталось.
– Но посмотри сюда, – попытала я счастья, – натуральный йогурт, он очень вкусный.
– Нет, я его не люблю. Мне нравится фруктовый.
– А вот пакетики с сахаром, мы положим его в йогурт.
И, не дожидаясь ответа, я насыпала сахар. Взяла пластиковую ложечку, размешала его и протянула ей.
– Нет, мадам, я не могу взять твою ложку. Я должна взять другую, потому что ты дотронулась до пищи.
– Вот тебе другая… Держи.
Девочка попробовала. Едва коснувшись йогурта языком, она воскликнула:
– Бррр… гадость!
– Хорошо, так возьми что-то другое, остались сырные палочки.
Направившись к соседнему столу, Хадасса столкнулась с Гитл, которая смаковала свой фруктовый йогурт, и, повернувшись ко мне, пожаловалась: