Текст книги "Город украденных улиц"

Автор книги: Милена Есенская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Размявшись в Шартре, друзья перебрались в Париж, где стали развлекаться тем, что сманили парочку горгулий с крыши Нотр-Дама, прицепив на фасад свои собственные, практически не отличимые поделки. На одной из лап каменного животного Евгений вывел небольшую надпись: «Привет от мастера Чернышова», посчитав с вполне простительной для юных лет уверенностью, что это необыкновенно весело и остроумно.

Стоит заметить, что время от времени в архитекторе пробуждалась совесть, но он тут же убаюкивал ее доводами, что это не что иное, как месть за дом купца Иголкина, – и бесчинства продолжались.

После первой удачной кражи друзья следующие несколько лет чуть ли не каждые два-три месяца летали во Францию. Там они устраивали Тур де Франс на собственный манер: катались по стране на велосипедах, заезжали в старинные города, одурачивая, сбивая с толку и сманивая с насиженных мест разные архитектурные интересности. В итоге через год знаменитая статуя улыбающегося ангела из Реймса улыбалась уже на берегу Кокшенки, — реки, протекавшей через Семизвонск, – а двое друзей, чувствуя полную безнаказанность, распоясывались все больше и больше.

Вторым украденным после фахверка зданием стал парижский особняк Клюни – точнее, некоторая его часть, примерно одна шестая. Чернышов давно был влюблен в эту постройку: он мог часами не выходить из милых его сердцу стен, разглядывая поражающую воображение коллекцию средневекового искусства, дарить воздушные поцелуи принцессам в разукрашенных блио, мастерски вышитым на гобеленах, и ловить в ответ их восхищенные взгляды.

Болтал он и с особняком: тот рассказывал ему про Клюнийскую реформу и ужасы чумы, все больше проникаясь симпатией к необычному посетителю.

Заручившись расположением одного из самых знаменитых и достопочтенных зданий Парижа, молодой человек стал потихоньку соблазнять его переездом.

Чопорный особняк, недолго думая, уступил ухаживаниям очаровательного архитектора, так как ему было жаль терять столь приятного собеседника.

Подученный Чернышовым Отель Клюни сказался больным и пустил трещины в разных местах; в итоге в толпе срочно вызванных реставраторов примерно одна четвертая оказалась подкуплена.  Сам особняк всячески способствовал успеху операции – отвлекал внимание от якобы реставрационных работ, вызывая легкое помутнение рассудка или наводя неожиданную дрему, – и вот через полтора года небольшая часть здания переместилась в Семизвонск.

Спустя какое-то время один из французских реставраторов, бывших в сговоре с Чернышовым, все-таки не смог совладать с муками совести. Он пошел было в полицию с повинной, но по дороге ему на голову упал обломок кирпича, одаривший его благостной амнезией. Остальные участники авантюры волей-неволей сделали из этого определенные выводы.

Евгений окружил парижского гостя зарослями розы ругозы, самшитовыми кустарниками, подстриженными в виде шаров и конусов, и прямо-таки отеческой заботой.

Поначалу он очень волновался за здоровье столичного жителя, все суетился вокруг него, спрашивал, не нужно ли чего и не грустно ли ему в провинции, но особняк был только рад отдохнуть от суеты мегаполиса. Самое интересное, что, будучи лишь частью дома, он не ощущал себя отрезанным ломтем; ему удалось стать вполне самостоятельным зданием, сбежавшим в глушь из большого города за новой жизнью.

Не успев толком отдохнуть после удачной кражи, двое безумцев уже приценивались к готическим постройкам; однако утащить целиком хотя бы один собор со стрельчатыми башнями было им все-таки не под силу, – слишком громоздкими были эти средневековые сооружения, некоторые, как известно, перещеголяли в размерах даже египетские пирамиды. Но все же хотелось! Хотелось чуть не до дрожи в коленях, и тогда они решили сделать небольшой собор из элементов разных храмов, подворовывая детали то там, то тут.

Так, потихоньку, за пару лет они возвели готический собор, ставший иллюстрацией фразы «с миру по нитке». Вместо ниток, правда, были: витражная роза в восемнадцать лепестков из реймсской базилики Св. Ремигия, башни Амьенского собора, укороченные вполовину, и главный портал Кемперского собора. Портал этот выглядел бедновато, зато стащили его буквально за два дня – точнее, за две ночи. Собор распевал колыбельные, погрузив охрану в глубокий здоровый сон, пока злоумышленники делали свое черное дело.

Внутреннее убранство они смастерили сами: на витражах красовались сибирские цветы и травы, статуи, вырезанные из дерева местными умельцами, смотрелись вполне достойно; единственной краденой вещью в интерьере были фрески из собора св. Капрасия (который, правда, к готике отношения не имел).

К чести двух авантюристов нужно сказать, что они обращались с готическими постройками деликатно и уважительно, как со старожилами Европы, выясняя, в каких местах есть трещины и разрушения и предлагая быстро и безболезненно заменить проблемные части на новые. Большинство соборов охотно соглашались, видя, что эти двое – толковые и грамотные ребята.

Постепенно на окраине города, вдоль реки, выстроилась в ряд парижская коллекция – средневековая часовня Сен-Этьез, часть Отеля Клюни и собор-архитектурная компиляция. На него, кстати, прицепили те самые, много лет назад украденные горгульи из Нотр-Дама. Каменные уродцы почти не разговаривали, а только горько вздыхали. Еще бы, кому взбредет в голову веселиться, имея столь отталкивающую внешность. С таким лицом одинаково неприятно смотреть что на Париж, что на Семизвонск.

Прямо напротив Отеля Клюни Чернышов пристроил несколько парижских беседок девятнадцатого века, изяществом и легкостью похожих на стайку воздушных поцелуев.

Так звезда Лютеции взошла над Кокшенкой.

Помимо домов Чернышов привозил из своих странствий и людей – мастеров, которые соглашались работать в его команде. Поль Шартобрас, например, был архитектором, реставрировавшим Амьенский собор. Последний шепнул Евгению, что в городе Аржантьере он найдет удивительно даровитого, но впавшего в депрессию и беспробудный алкоголизм молодого человека. Евгений, навестив парня и оценив глубину его таланта, выяснил, что тот переживает из-за несчастной любви. Тогда он попытался его отвлечь, рассказав всю правду о себе и Семизвонске. Поль необыкновенно заинтересовался и решил принять посильное участие в рискованных авантюрах.

Едва приехав в сибирскую глубинку, Шартобрас нарисовал большой плакат с лозунгом: «Париж: увидеть и… ожить», повесив его во французском уголке Семизвонска, города, все больше и больше приобретавшего черты архитектурной фантасмагории.

Итак, не встречая никакого противодействия на своем неправедном пути, друзья вошли во вкус и тащили все, что только в голову взбредет, заменяя безупречными копиями. Фахверки из Кведлинбурга, старинные водонапорные башни, римские акведуки, чумные колодцы с золочеными навершиями и даже истукан с острова Пасхи один за другим появлялись в заурядном городе, известном до этого лишь своими никелевыми богатствами.

Прошло совсем немного времени, и Темирханов стал самым молодым мэром в истории Семизвонска, назначив Чернышова на пост главного архитектора.

Перво-наперво они занялись переустройством городского центра, пропалывая его, будто от сорняков, от бездушных зданий из бетона и стекла, переселяя их на окраину и высвобождая тем самым место для своих неуемных фантазий.

Горожане сначала удивлялись чудачествам этой парочки, потом притерпелись, потом стали гордиться. Им объяснили, что все исторические здания, выраставшие на улицах чуть ли не быстрее цветов, – копии известных архитектурных памятников, и люди верили, не желая вникать в подробности. В городе постоянно появлялись новые рабочие места; это всех устраивало, да и облик Семизвонска, становившийся все необычнее день ото дня, говоря по чести, просто завораживал.

Если бы Чернышова спросили, зачем похищать здания, ведь удобнее и проще украсить город копиями, он бы вряд ли нашел, что ответить.

С одной стороны, все эти масштабные кражи были местью за почивший в бозе дом купца Иголкина, а с другой – давали просто безумный всплеск адреналина. Увы, отказаться от этого экстремального времяпровождения уже не представлялось возможным. Вызов, пощечина, перчатка, брошенная обществу, взиравшему равнодушно на гибель дома в красных наличниках, нескончаемая дуэль, где противником был весь мир, так небрежно обращающийся с архитектурным наследием минувших эпох, – логики во всем этом не имелось, но, кажется, в половине преступлений она тоже отсутствует.

Архитектурная лихорадка немного остыла, когда Натэлла сообщила Темирханову, что беременна. Вот тут Рустем на время утратил интерес к хищениям, сосредоточившись на заботах о жене, которая, кстати говоря, тоже верила в версию о копиях.

Пока мэр с энтузиазмом погружался в семейный быт, Чернышов, взяв в подручные Шартобраса, продолжил сражаться с мельницами архитектурного уныния. В то время никаких экскурсий в городе еще не велось, потому что знаменитого Бюро не было и в помине: его бессменная начальница, дочь Темирханова, едва-едва появилась на свет.

Натэлле поднесли в качестве даров украшенную турмалинами бонбоньерку, из которой имела удовольствие кушать леденцы сама Мария-Антуанетта, и символический рог изобилия, набитый розовым грушевидным жемчугом.

Главный подарок – развалины храма Эола, чьи последние детали были транспортированы в минувшую среду из Афин, – уже поджидал роженицу возле загородного дома. Храм стал первой греческой постройкой в Семизвонске – Темирханов, уставший от готики, склонил свой слух к просьбам супруги соорудить уже что-нибудь в античном вкусе.

Двое друзей почли за честь удовлетворить каприз молодой матери и всего за несколько месяцев буквально по камешку перетащили развалины.

Натэлла, счастливая и быстро оправившаяся после родов, возилась с малышкой, окруженная бледно-голубой нежностью тысяч веточек незабудок, выращенных специально к этому случаю в городской оранжерее.

Поначалу родители пребывали в эйфории, утопив младенца в ласке и антикварных кружевах, но уже через пару недель принялись крепко вздорить из-за имени – супруги не сомневались, что оно должно быть античным, но прийти к какому-то единому мнению долгое время не удавалось.

Сперва им приглянулось имя Орифия, потом почему-то оба метнулись в сторону Иокасты; затем, отринув эти прозвания, они надолго застряли между Энаретой и  Поликсеной.

– Аэдона или Аэропа, – настаивала мать младенца добрых две недели, отец же сдерживал натиск начальных гласных Деянирой и Литеей.

Когда из-за буквенного раздора дело уже шло к разводу, супруги еще раз перетрясли справочник по мифологии и вдруг наткнулись на имя «Альциона», которое почему-то пропустили.

Оно устроило обоих; на том и порешили. Так безымянное дитя было увенчано, словно тиарой, гармоничным сплетением звуков.

Чернышов прислал девочке в подарок ручное зеркало мадам Помпадур, купленное во Франции пару лет назад. Вещица была интересна тем, что время от времени в ней появлялось отражение прежней владелицы. Натэлла довольно долго развлекалась этим зеркалом, часами подкарауливая Жанну де Пуассон. Когда лицо знаменитой фаворитки, заключенное в оправу из серебряных цветов с бриллиантовой росой и агатами, яркими, будто зрачок ангела, отражалось в зеркале, мать показывала его младенцу. Ребенка приводили в восторг парики и шляпки француженки.

– Лучшим окном в минувшее была наша крыша, – заметил с тоской Темирханов, глядя, как дочка заливается беззубым смехом над ужимками мадам Помпадур, сооружавшей на лице целый архипелаг из бархатных мушек разных размеров и оттенков.

Альциона, выписывая ножками кренделя, лежала на подушке, принадлежавшей некогда королю Филиппу Красивому, – шитье отреставрировали, и золотые лилии на синем фоне вели перекличку с цветом волос ребенка; последние, впрочем, к трем годам безвозвратно потемнели.

Девочка росла, окруженная удивительными вещами – игрушками из Древнего Египта и Помпей, павлиньими опахалами из Раджастана, мебелью в стиле рококо и средневековыми гобеленами. Однако самой любимой забавой для нее стали макеты домов и зданий, – ровно тысяча миниатюрных копий архитектурных шедевров со всей планеты. Альциона носила их в карманах и в школьной сумке, время от времени вытаскивая и любуясь попеременно то замком Химёдзи, то медресе Улугбека, то монастырями в романском стиле. Она завтракала, расставляя на столе шедевры Гауди, а засыпала, глядя на гробницу Цецилии Метеллы, что была не больше ладони.

В саду, в тени кустов шиповника девочка прятала тибетские храмы, а с египетскими обелисками играла в песочнице, воображая, что это миниатюрный Мемфис.

В большом искусственном водоеме, воду для которого доставили из озера Светлояр, Рустем соорудил макет Греческого архипелага, и Альциону возили на миниатюрной триере промеж островов, слегка колышущихся на деревянных платформах, удерживаемых на месте якорями.

Отец из кожи вон лез для нее, желая сделать детство дочери счастливым.

В восемь лет Альциона уже не путала пламенеющую готику с перпендикулярной и этим приводила родителя в восторг. Именно для нее он расширял и без конца украшал загородную резиденцию, наполняя ее разными диковинами  – версальскими фонтанам, индийскими идолами и даже рельефами из древней Хаттусы.

Внутри особняка можно было обнаружить мебель из чешских замков, римские мозаики с изображением огрызков яблок и рыбьих скелетов, окна из флорентийских дворцов и странную корявую лестницу, собранную из ступенек, явно позаимствованных в самых разных местах. Много позже, когда Натэлла уже знала, что город битком набит оригиналами, а вовсе не копиями, вдруг выяснилось, что несколько ступенек таинственной лестницы были привезены из Боголюбово, – именно на них убили Андрея Боголюбского почти тысячу лет назад.

Супруга мэра и так недолюбливала неудобную лестницу; узнав, что, вдобавок ко всему, эти ступени некогда обагрила человеческая кровь, она ужасно разозлилась и закатила грандиозный скандал. В сердцах женщина расколотила супницу эпохи Наполеона Третьего, выразив тем самым свой протест; однако этим пришлось ограничиться – она понимала, что муж уже прочно увяз в злодеяниях и слушать ее не желает.

Однажды Альциона взялась написать школьный проект по древнерусской архитектуре, но не смогла найти достаточно материала в скудной местной библиотеке; тогда ее отец, не долго думая, транспортировал в город пару храмов пятнадцатого века из Пскова, чтобы помочь ей подготовить задание как следует. (Темпы хищений, кстати говоря, становились все молниеносней: иногда новое здание появлялось в городе за какой-нибудь месяц. Строители шептались, что за ночь камни сами собой складываются в стены.)

– А когда она будет изучать астрономию, ты ей Марс притащишь на веревке, сорвав с орбиты? – протестовала против такого баловства Натэлла. Однако полностью оградить дочь от пагубного влияния Темирханова у женщины не получилось, поскольку у нее родился сын, и хлопот прибавилось.

Все кончилось тем, что отец добавил к храмам еще и знаменитые псковские Поганкины палаты.

Учителя, ошарашенные масштабом подготовки, к новому заданию для Альционы подходили теперь с большой осторожностью.

Пик сумасбродной отцовской любви пришелся на четырнадцатилетие обожаемого чада. Главным подарком стал балкон из Вероны, на котором Джульетта произносила свой знаменитый монолог об именах и розах. Ну, или могла произносить, – достоверным было лишь то, что балкон принадлежал особняку семейства Капулетти, остальное было несущественным.

На этом балконе, наспех прилаженном к восточной стене резиденции Темирхановых, и появилась перед гостями Альциона.

Красиво завитые черные кудри, элегантные, будто арабская вязь, были прижаты к затылку жемчужной сеткой, а шлейф бился по ветру игривым пламенем. Нездешняя птица была пристегнута длинной золотой цепочкой к фарфоровой хрупкости запястью и парила в угасающем тепле августовского воздуха.

Когда девушка спустилась к гостям, все подивились ее диковинным туфелькам с бутонами живых роз в прозрачных каблуках и огромному эдельвейсу в прическе.

Приглашенные, уютно расположившись за столиками вокруг версальского фонтана, пили за ее здоровье вино, повторяющее оттенком закат, из хрустальных лилий бокалов.

На десерт подали торт в виде замка Бриссак – пять десятков гостей не смогли его съесть полностью, одолев только крышу и пару верхних этажей.

Альциона сидела рядом с видным юношей по имени Эд Пустяков, и румянец на ее лице добрался уже до ушей – они учились в одной школе, он был старше ее на год. Юноша как будто не замечал ни ее смущения, ни красоты и с аппетитом уплетал угловую башню луарского замка, не чувствуя, что вымазался сливочным кремом.

Рузанна, ее подруга, тоже бросала на Эда внимательные взгляды, но тот был погружен в свои думы; гости перемигивались и шепотом подтрунивали над любовным треугольником.

Если Чернышов был архитектурным гением, то Пустяков был гением медицины: местный астролог с ворованной индийской улицы сообщил его матери, что все сорок восемь воплощений на земле, начиная с Древнего Вавилона, юноша посвятил ремеслу лекаря. Это в некоторой мере объясняло его высокомерие и чудачества: он любил одеваться старомодно и не снимая носил на указательном пальце копию перстня средневекового епископа Ценобиуса, исцелявшего лепру.

Пока молодой человек дожевывал кусок крыши и любовался на перстень, не решаясь поднять глаз на дочку мэра, к воротам особняка подъехали автомобили, чтобы отвезти гостей на осмотр французских диковин, – на этот раз не из миндаля и крема.

В летнем трехтомнике август был для Альционы самым приятным фолиантом. Жаль, нельзя было перечитать его заново: роняя листья, на двор неумолимо наступал сентябрь, приглашая смотреть скучную драму осени из флорентийских окон особняка.

Чернышов и Темирханов, впрочем, скучать не собирались: они только что закончили переброску на берега Кокшенки еще одного архитектурного шедевра.

Им оказался французский замок Веррери, выстроенный в пятнадцатом веке, небольшой и уютный. Хозяевам замка весьма ловко внушили, что он-де на ладан дышит и нуждается в реставрации: Евгений пообщался немного с каменными стенами, и они незамедлительно продемонстрировали какие-то трещины, которых раньше не было. В итоге владельцы покинули свое фамильное гнездо, сдавшись на милость «реставраторов».

Полгода замок стоял в строительных лесах, и когда хозяева вернулись, трещин уже не было, как, впрочем, и самого замка, который заменила его убедительная копия. Со временем бывшие владельцы Веррери заметили кое-какие странности: вроде бы колонны в галерее стали чуть у́же, а краски в часовне немного поблекли; однако в итоге все списали на реставрационные работы, – ведь представить, что их родовое гнездо украли, подбросив вместо него фальшивку, не могло и самое бурное воображение.

Замок поселили в живописной излучине Кокшенки, а через месяц в нем устроили закрытый рыцарский турнир.

Дочь мэра и Рузанна, наряженные в средневековые одеяния со съемными рукавами почти до пят, сидели на деревянном помосте в устланных бархатом креслах.

В негласном турнире красоты победила Рузанна, затмив всех медовыми волосами и удивленным разлетом бровей. Альциона выглядела бледной: она ждала, что Эд примет участие в турнире, но он не изволил явиться, поскольку был занят учебой – ходил на подготовительные курсы в медицинском университете.

Когда семейству Темирхановых наскучила новая игрушка, Веррери открыли для широкой публики. Рузанна впервые выступила в роли экскурсовода: она крайне недурно запомнила все рассказы Чернышова об этом шедевре эпохи Возрождения. Темирханов тут же предложил ей работу, посулив сносное жалование; девушка, нацепив на грудь бейдж с эдельвейсом и лопаясь от важности – ведь ей было всего шестнадцать – вела по помещениям замка пробные группы экскурсантов.

К огорчению Рузанны, Эд так и не посетил Веррери.

Юношу интриговал чуть более ранний период в истории Франции: он увлекался Еремеем Парновым, книга «Альбигойские таинства» была его настольной. Альциона взяла ее почитать, затем томик перехватил у нее Чернышов,– и уже ближайшей весной дочь мэра позвала Пустякова на ролевую игру в развалины замка Монсегюр, которые, как несложно догадаться, навсегда покинули родной Лангедок.

Евгений довольно легко склонил последний оплот альбигойцев к смене места жительства, пообещав ему гораздо бо́льший поток посетителей. За замком, затерянным в горах, был весьма плохой догляд, поэтому он без проволочек согласился на переезд.

Однако перед тем как впустить первых посетителей, альбигойскую твердыню отдали в распоряжение дочери мэра, которой уже успели наскучить купанья с дельфинами и балы в стиле Наташи Ростовой (проводившиеся, кстати сказать, не в краденом, а в честно приобретенном парижском особняке подходящей эпохи). Она пригласила туда Эда, Рузанну и еще пяток школьных друзей.

Пустякову пришлось тащить в древнюю цитадель свою младшую сестренку, потому что было не с кем ее оставить. Пока Эд дрался на деревянных мечах с другими парнями, малышка ловила и складывала в банку виноградных улиток, которые переехали из Франции в сибирскую тайгу вместе с развалинами, или играла в бильбоке. Альциона не обращала на нее внимания – она вместе с Рузанной ждала исхода турнира и готовилась закидать героя белыми гардениями. В итоге все пошло не по плану – Эд проиграл битву, чем разочаровал обеих воздыхательниц. Больше ни в каких дурацких, по его мнению, затеях он участия не принимал, хотя однажды сподобился организовать ролевую игру «Черная смерть», облачившись в устрашающую средневековую униформу чумного доктора – утрированно длинный птичий клюв, набитый благовониями, очки с красными стеклами, мрачного цвета балахон и перчатки. Его преданные поклонницы с удовольствием нарисовали на лице и руках язвы и прилегли понарошку умирать в  особняке из Страсбурга. Возможно, именно тогда в полутемных комнатах между Эдом и дочерью мэра произошло какое-то взаимное объяснение; во всяком случае, их стали видеть вместе все чаще.

Натэлла, узнав о таких кощунственных забавах, устроила молодежи взбучку и прониклась неприязнью к Пустякову.

Когда Альционе стукнуло семнадцать, Эд осведомился у нее, смогут ли они пожениться. Он уже закончил экстерном третий курс, удивляя своими способностями даже самых хладнокровных преподавателей. Альциона согласилась, но ее родителям эта затея пришлась не по вкусу. Отец не собирался отпускать дочь из Семизвонска, а Эд планировал уехать в Штаты. Денег, правда, на подобную авантюру пока не имелось. Отец пообещал, что не даст Альционе ни копейки, а та в ответ пригрозила, что будет отсуживать и продавать свои доли во всех отцовских особняках – в случае с семейством Темирхановых речь шла не столько о квадратных метрах, скорее о километрах.

– Отберу твое любимое венецианское палаццо, так и знай, – в порыве ярости кричала Альциона.

– Слушай, ну, может, мы ему какую улочку тут соорудим, из Нью-Йорка, или что там ему нравится? – пошел на примирение отец, пытаясь отыскать хотя бы уголек былой дочерней любви на пепелище отношений.

– Он анатомирует лягушек, я сама видела, – встала на сторону отца ее мать, которой вовсе не хотелось, чтобы ее внуки росли вдали.

– Я ведь ни в чем тебе не отказывал, опережал твои желания. Пожелала изучать астрологию – так я тебе улицы из Ришикеша привез, вместе с браминами–астрологами и худосочными аскетами для антуража, чтобы дело у тебя споро пошло, – в отчаянии укорял ее Темирханов. (Это была чистая правда: пара улиц индийской астрологической столицы были вывезены из северной Индии и втиснуты между фольклорным заповедником и храмом Эола.)

И вот эта неблагодарная дочь теперь готова была забыть такого любящего и внимательного отца и променять его на глупого молокососа, который ничего не смыслит в архитектуре.

И тут, в самый разгар страстей, совершенно неожиданно для всех Эд Пустяков исчез со всех радаров: ни на лекции не приходил, ни у родных он не появлялся, телефон молчал.

Полиция опросила его соседей по университетскому общежитию и друзей, выяснив, что он ушел покупать младшей сестре подарок на день рождения; один парень, правда, заявил, что Эд, напротив, направлялся в ювелирный магазин, чтобы приобрести Альционе кольцо и сделать уже официальное предложение. Однако ни кольца, ни подарка никто так и не получил.

– А знаешь, он просто сбежал, – заявил Темирханов безутешной дочери. – Сбежал твой голодранец, передумал. Тоже мне, принц без принципов.

Рустем, глядя на ее заплаканное и злое лицо, с сожалением стал вспоминать, каким славным и послушным ребенком она была, стояла в капроновых бантах на стуле и читала не какие-нибудь глупые стишки, а Цветаеву (потому что вкус нужно прививать с детства):

Слава прабабушек томных,

Домики старой Москвы,

Из переулочков скромных

Все исчезаете вы…

Что ж, домики действительно исчезали. Из Москвы и Парижа, из чешских и испанских городов, со средневековых улочек Бухары и Хивы – и Бог знает из каких ещё дальних закутков планеты.