Текст книги "От истоков своих. Книга 1"
Автор книги: Мила Стояновская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
О, как завидовал Павел сейчас этому молодому человеку!
– Однако, свет мой, ты совсем ничего не ешь, – упрекнула сына Дарья Кирилловна, – помилуй, что с тобою? – с удивлением вопрошала она.
– Я не голоден, маменька, не извольте беспокоиться, – ответил Павел, – а чего Вы желаете? Паштету разве Вам или цыплят?
– Нет, нет, мой друг, мне уж достаточно жирного. Вредно в мои годы, друг мой, благодарю тебя, – улыбнулась Дарья Кирилловна, – но, всё же, ты словно не в себе, рассеян и не ешь ничего, – в раздумье произнесла она.
– Полноте, маменька, право слово, со мной всё хорошо, – успокаивал Павел Дарью Кирилловну, оглядывая залу в поисках Мещерского.
Как только объявили продолжение танцевальной программы бала, гости торопливо стали надевать перчатки и выходить в залу для танцев. Мещерский возник перед Павлом в компании того офицера артиллерии, что сидел за ужином рядом с Машей. Офицеры, представляясь друг другу, вытянулись и, склонив головы, щёлкнули каблуками.
– Ну, вот, – хохотал Владимир, – я так и предполагал, что вы подружитесь.
Новым знакомцем Павла оказался племянник Мефодия Гавриловича, кузен Маши. Звали его Андрей.
– Ух! Как гора с плеч, – с облегчением подумал Павел.
– Вы, сударь, дяденьке моему представиться желаете? – спросил племянник Мефодия Гавриловича у Павла, – Так это возможно. Только если Вы таким способом протекцию себе сделать изволите, то уверяю Вас: Вы выбрали не самый удобный момент и время для оного решения.
– О, нет, моё желание лишь ангажировать на танец уважаемую Марию Мефодьевну и только, – поспешно ответил Павел.
– Ах, Вас кузина моя пленила? – засмеялся Андрей, – Тут я препятствовать Вам не намерен.
И через несколько минут Павел Матвеевич предстал перед Мефодием Гавриловичем. После знакомства и нескольких любезностей в сторону Мефодия Гавриловича, Павел решился обратиться, наконец, к нему со своей просьбой:
– Нижайше прошу Вашего соизволения предоставить мне честь ангажировать Вашу дочь, Марию Мефодьевну, на танец.
Маша во время всего разговора батюшки с блестящим молодым офицером, стояла рядом, отвернувшись в пол оборота, обмахиваясь веером. Павла она заметила в танцевальной зале почти сразу, как он вошёл сюда со своей матушкой. Заметила она и его пристальный, восхищённый взгляд, устремлённый на неё. Она, казалось, и кокетничала с кузеном только, чтобы раззадорить этого незнакомца, и вот теперь он просит разрешения пригласить её на танец! Через несколько минут пара уже кружилась в танце среди других пар, забыв на короткое время обо всём на свете.
– Прелестница… Неужто и впрямь влюбился?! Да, как же так, всё вдруг? Не отступлюсь! – лихорадочно думал Павел.
*пулечка – партия игры в карты.
*турнюр – приспособление в виде подушечки, подкладываемой под платье сзади, для придания пышности.
*mon cher – дорогой, дорогой друг.
*консоме – наваристый мясной бульон.
*маседуан – блюдо из тушёных фруктов или овощей под сырной корочкой.
*галантин – праздничное новогоднее блюдо.
*печка – ящик с двойными стенками, заполненный льдом с солью.
*мараксин – ликёрная вишня.
Глава 3
Иван
По неглубокой колее телеги, с запряжёнными в них лошадьми, медленно, словно нехотя, поднимались в гору к небольшому лесочку. А уж за ним будет сплошной лесной простор с маленькой полянкой, где несколько последних лет ставит свою пасеку Иван. Подальше от людских глаз.
Он расположился, на передней телеге, вместе с младшим сыном Митькой. Мерное покачивание телеги и неспешная езда не мешали такому же размеренному течению мыслей Ивана.
Вспомнилось вдруг, как он впервые увидел на ярмарке в Баймаке свою Наталью.
Ярмарка шумела многоголосьем торговцев, предлагавших свои товары посетителям. Разливалась она весельем и оживлёнными разговорами покупателей. На широких дощатых прилавках стояла горами расписная деревянная посуда. Здесь же громоздились чугунки всех размеров. Далее расположились косы. На прилавке лежали серпы, топоры и вилы, металлические скобы и прочие железные штуковины.
Отдельно разместились деревянные черенки разной толщины и высоты. Напротив, были ряды со свиными окороками, гусиными тушками, жбанами с мёдом, мочёные яблоки, пироги и куличи, связки баранок. А неподалёку кучи мануфактуры: ситца, сатина, батиста и тончайшего цветного шёлка, ленты и картузы, и ещё множество диковинных вещей. Чуть дальше предлагали хомуты, уздечки и прочую амуницию, необходимую для счастливых обладателей коней. Иван проходил меж торговцев, в шумном окружении покупателей, любуясь на все эти богатства.
Наталья стояла у прилавка, примеряя цветастые полушалки вместе с двумя девушками, которые смеялись и игрались меж собой, тормоша Наталью. Она только улыбалась краешками губ. А Иван, увидав такую красоту, застыл на месте, не в силах оторвать от неё взгляда. Сердце гулко ухнуло в груди и замерло, словно и вовсе перестало биться. Очнулся он лишь через несколько минут, когда девушки, выбрав полушалки, стали удаляться в противоположную от Ивана сторону.
– Кто энто? Откулева такая краса? – думал напряжённо Ваня.
Тогда тоже буйствовала весна, почти такая, как сейчас. Деревья стояли в молодой листве, как в зелёном дыму. Заливались в лазурном небе жаворонки, и ветерок доносил запах свежевспаханной земли.
Потерял с той поры свой покой Иван, долго пытался разведать, кто это такая, что украла его сон? Наконец дознался, что девушка эта в одном селе с ним живёт. Только батюшка её уж больно строг, оттого Наталья по вечёркам да посиделкам не бегает – скромница.
Как только отец Ивана завёл речь о женитьбе сына, тот решился признаться, что милее Натальи нет для него девушки в округе. Опасался, что родитель откажет в выборе. Но неожиданно отец Ивана, помедлив, промолвил:
– Вот, значится, отчаво ты в думках ходишь? Да, како ты приметил-то её? А чаво ж, сын, ведаю я про энту семью. Справное хозяйство, и сами не мимозыря и дочь – красавица. Ну, что жа, так тому и быть, к осени зашлём свато́в, – говорил батюшка, степенно оглаживая бороду рукой.
На том и сошлись. Томительно долго тянулись и весна, и лето для Ивана, в ожидании сватовства. Хорошо, что большую часть времени Иван был занят заготовкой леса для пристроя к избе, куда приведёт он свою наречённую. Старался, упирался изо всех сил, охваченый желанием поскорее закончить задуманное и привести в свою комнатку Наталью, свою молодую жену. Наплывали и мрачные мысли:
– А што, как откажуть, не отдадуть за меня Наталью? Утоплюся! Не буду жить без её!
Не видел Иван ни колыхания трав, ни созревания колосьев, не слышал пения птиц в лесу, не ощущал вкуса еды. Яростно набрасывался на любую работу, чтобы извести себя усталостью и забыться сном, лишь бы время проходило скорее.
Наконец подошла осень, деревца нарядились в золотисто-оранжевые осенние одежды. Полыхали яркие гроздья рябин в палисадниках. Всё чаще ползли по утрам сырые туманы над опустевшей пашней.
Подошёл и день намеченного сватовства. Дружною толпою двинулись сваты к дому родителей Натальи в другой конец села. Нарядный жених смущался и теребил от волнения полу нового кафтана, сшитого портным из привезённого батюшкой сукна аж из самой Уфы.
Только вошли в избу, сваха елейным голосом запела:
– Добрый день вам, хозяин с хозяюшкой. Мы к вам вота с какой надобностью: наш-то молодой гусачок ишшеть себе гусочку. Дык, не затаилася ли в вашем доме энта гусочка?
Иван, то краснея, то бледнея, нетерпеливо переминался с ноги на ногу:
– Ну, игде жа Наталья? Чаво жа баять-то стольки? – думал он.
Родители Натальи приняли сватов сдержанно, пригласили за стол и пошла степенная беседа: вот, мол, у вас товар, а у нас купец. Потом вывели из комнаты Наталью, с горящими, как алые маки, щеками от смущения. Стали подавать закуски на стол и разливать из ендовочника хмельную брагу в деревянные чарки. Иван сидел за столом, ни жив, ни мёртв.
– Вота она… желанная… подле сидить! Грустна… глаз не кажеть… не по душе ей сватовство энто, – сжималось сердце у Ивана от жалости, – не я буду, ежели не отогрею тябе душу, не добьюся взгляда твово ласковаго, любая моя, – решил он, яростно теребя в руках свой картуз и кидая украдкой горячие взгляды на Наталью.
Спустя месяц, прямо на ледостав, Иван и Наталья повенчались.
Чуть не неделю пировали гости, почти не вставая из-за столов. Подремав полчаса они, как ни в чём не бывало, продолжали веселье. Столы ломились от приготовленного в течение месяца, ества*. Были тут и щи с гусиными потрохами, жаренные гуси и баранина для особо почётных гостей. Здесь и рассыпчатая белая картоха, каши: пшённая и полба с пареной репой. На столах грудились пироги с разными начинками, калитки с картошкой и пшённой кашей, шаньги с творогом, блины гречневые. А ещё солёные грибы, яблоки мочёные, да брусника, разные заедки* и кисели. В больших плошках стоял янтарный мёд и, конечно, бражка. Угощались все, кто хотел поздравить молодых, отказу от стола никому не было. Песни и пляски, громкие разговоры да шутки, всё было на щедром гулянии.
Отшумела весёлая свадьба и молодые стали жить в горенке, что пристроил Иван к родительской избе. Наталья, привычная к послушанию, покорилась мужу сразу. А он, хмелея от близости, изливал на неё всю свою нерастраченную нежность и ласку. Не сразу «взял» свою жену Иван, приучая её к ласкам и поцелуям, постепенно преодолевая барьер её стыдливости. И как ни хотелось ему овладеть ею, он терпеливо ласкал её несколько ночей, пока не почувствовал робкое ответное движение с её стороны. А простыню первой брачной ночи вымазал кровью курицы, что зарубил, пока все спали. Опозорить свою жену, даже случайно, он никак не мог. Наталья понесла* едва не с первой ночи. И когда родился их первенец, совершенно счастливый Иван, взглянув на кроху-сына, подарил жене взгляд, полный любви, погладил её по голове и радостно сказал:
– Гришка будеть! Григорий Иванович!
Взнуздал он коня и помчался в лавку, купить жене самый красивый отрез мануфактуры на праздничную кофту к крестинам. И когда родился Митька Иван радовался, как ребёнок, одаривая Наталью, не жалея для любимой жены денег. Вот тогда во время большой его радости пришло в его голову решение возвести в селе церковь.
– Оно, конешно, одному мне не ссилить построить её, не сподручно. А вот ежели всем вместях, всем селом, то, пожалуй, можа и полу́читси, – так думал Иван.
Он посоветовался с женой, с отцом и заручился их одобрением. Все согласились – церковь селу нужна.
На очередном сходе поселковой общины Иван предложил собрать деньги (кто сколько может) на постройку церкви в селе своими силами. Собрание одобрительно загудело:
– Добрая думка.
– Ужо давно надыть!
– На энто дело и денег не жаль.
Были и сомневающиеся:
– Смогём ли сами-то?
– А игде матириялы – то брать?
Горячо поддержал предложение Ивана, его лучший друг Порфирий Костылев:
– Мы люди Божьи. Неужто такое благое дело не осилим всем обчеством? А то, што жа? Што покреститьси, што повенчатьси, за тридевять земель ехать надыть? А про отпевание ужо и не думай!
– Осилим! Сдюжим! Бог поможет! – зашумели общинники.
Вот так и пришли к согласию. А через месяц, как собрали деньги, закипела работа. В ней приняли участие, почитай, все сельские мужики, акромя самых хворых. Иван и Порфирий выделили на это Богу угодное дело самые большие пожертвования. Но тем никогда не кичились* и в заслугу себе не ставили. Спустя год в селе появилась небольшая, красивая церквушка. И в великие праздники разливался над селом благостный малиновый звон, привнося в сердца селян ещё большую веру и ощущение защиты от всего пагубного.
Воспоминания Ивана были прерваны грозным окриком Митюньки: Тпрууу!
Подъехали между тем к полянке, где надо было выставить ульи. Дружно принялись за работу. Перво-наперво посыпали не успевший стаять снег золою, чтобы скорее сошёл. Нашли колышки с прошлогодними метками и расставили ульи точно так, как в прошлом году. Иван открывал летки у ульев, обходя их только с одной стороны. Смотрел, как ведут себя пчёлы после длинной зимовки, как медленно улетают они в сторону юга.
– Часа два, поди, кружить будуть, Гришка, подрамники вынай, почистить надыть. Шалаш поправить тожа надыть, опосля новый срубим, – приказывал Иван сыну, – делов до лешего, к вечеру надыть поспеть.
Так отдавая наказы сыновьям, переходил Иван от улья к улью, справляя привычную работу. Нелегко далось ему освоение пчеловодства. Дело новое, совсем не знакомое, что ульи построить, что за пчёлами ухаживать. Бывало, и дохли пчёлы и в родной лес улетали. Поди-ка, отыщи их, да снова рой в улей верни.
А начиналось всё с детской шалости. Как-то собирая зрелки*, да грибы в лесу, наткнулись они с мальчишками на большое старое дерево с дуплом.
– Гляньте-кось, дупло! Должно, белка живёт, а можа и куница, – важно сказал Порфишка Костылев, лепший дружок Вани.
Ребята подошли поближе, пытаясь рассмотреть дупло, расположенное довольно высоко на дереве. Но среди густых, зелёных ветвей, которые к тому же, качал внезапно налетевший ветерок, разглядеть то дупло было не так уж легко.
– Можа, слазить? Поглядеть дюжа хочетси, ктось тама схоронилси? – молвил Порфишка и стал быстро карабкаться по веткам вверх по дереву.
– И я хочу! – подхватил Ванятка и полез за другом с другой стороны дерева.
Когда мальчики поднялись почти до дупла, они поняли, что здесь живут не мирные бельчата или кунички, а дикие пчёлы.
– Тикать надыть, слазь, покусають! – зашептал громко Порфишка.
– Ну, уж нет! Я мёду спробовать хочу. Сказывають, уж больно вкусен, можа теперича пчёл не дюжа много, – ответил торопливо, так же шёпотом, Ванятка и полез выше к дуплу.
Мёд он тогда попробовал и узнал, что не обманули люди: очень вкусен тот медок. От пчёл досталось всем, но пуще всех Ване. Пока шли до дому лицо и руки Ванятки вздулись, как тот лёгкий шар, что видел он однажды на ярмарке, в прошлую пасху. К вечеру Ваня метался в беспамятстве. Над ним хлопотали мать и знахарка Прасковья. Прикладывали к местам укусов пчёл жидкую кашицу из размятых трав и тряпицы, смоченные в отварах, да поили его горькими настоями. Через три дня Ваня открыл глаза и увидел, наконец, дневной свет. А когда совсем поправился, то так получил от отца хворостиной, что надолго забыл, как по дуплам лазить:
– Станешь ишшо за медком диким лазить? – приговаривал отец, хорошо охаживая Ванькину задницу хворостиной, – Ишь, чаво удумал, шельмец! Не помер едва, кабы не мать. Прошшения проси, антихрист, да смотри мне теперича. Впредь – ни-ни…– грозил батюшка той же хворостиной.
Наказание отца Ванятка запомнил, да только вкус мёда не забыл и всё твердил про себя:
– Вот вырасту, бортником стану.
И с той поры, как видел он на ярмарках людей торгующих мёдом, то, дотошно выпытывая, собирал по крохам все сведения о пчёлах. Одно огорчало Ивана, грамоты у него не хватало, умел подпись на бумагах ставить, да псалтырь по слогам читать, вот и вся грамота.
Всё приходило постепенно, через преодоление незнания и множественные ошибки. Но Иван не отступался, продолжал своё дело, и был вознаграждён за своё упорство: приспособился к пчеловодству. Как только отделился от отца, стал Иван помаленьку пчёл разводить. Теперь пасека разрослась, и в его хозяйстве было уже девять ульев.
Работа продлилась до вечера, домой вернулись, когда солнце уже клонилось к горизонту и веяло холодом с реки, а закат багряным цветом опускался к земле, потихоньку сползая с крыш.
Помылись в баньке, истязая друг друга пахучими берёзовыми вениками до сладкой истомы во всём теле. Вечерить сели в одно время с вызвездившим небом и ярким золотым месяцем, словно зацепившимся за краешек крыши избы.
*ендовочник – сосуд для браги.
*ества – праздничные угощения.
*заедки – сладкие закуски.
*понесла, на сносях – беременная.
*кичиться – важничать, подчёркивать своё превосходство.
*зрелки – лесные ягоды.
Глава 4
Венец любви
Павел кружился с Машей в вальсе, и всё в голове его кружилось от волнения и радости. Он чувствовал через тонкую шёлковую перчатку маленькие трепетные пальчики Маши. Ощущал её лёгкое, почти невесомое тело другой рукой, положенной ей на талию. Он видел её мраморное с лёгким румянцем личико. Ореол её тёмных завитков, игриво выбившихся из причёски. Её пушистые ресницы, прикрывающие бархатно-карие глаза, сияющие радостью. Сердце Павла часто билось. У него перехватывало дыхание и хотелось, чтобы танец длился как можно дольше или совсем не заканчивался. А Маше казалось временами, что она вовсе не касается пола, а парит на лёгкой, почти осязаемой волне вальса, полностью полагаясь на поддержку партнёра. Но, увы, всё имеет свой конец, и танец вскоре тоже закончился. Павел проводил партнёршу до места рядом с её отцом. Маша присела в неглубоком реверансе. Павел, произнося слова благодарности, наклонился к её руке для поцелуя. Он почувствовал запах её тела, тонкий аромат духов и осознал, что эта девушка волнует его, как никакая другая из знакомых ему дам.
Возвратившись к матушке, Павел сразу же пригласил на польку дочь Аполлинарии Андреевны, Верочку. Затем ещё провёл два танца со знакомыми дамами. Ему уже не было так скучно. Но, с кем бы он ни танцевал, взгляд его сопровождал Машу, порхающую в танцах с другими кавалерами. По этикету, все её танцы были расписаны задолго до бала, и на каждый из них у Маши уже числился какой-то кавалер.
Бал закончился около пяти утра. Дарья Кирилловна дремала, сидя в кресле, Павел подошёл к матушке, коснулся её плеча:
– Матушка, простите меня. Вы верно очень устали? Сей же час едем домой. Бал закончен, многие гости уже разъезжаются.
– Да, да, друг мой, пора и честь знать, – произнесла Дарья Кирилловна спросонья.
Весь обратный путь и дома, лёжа в постели без сна, Павел был полон дум о Маше. Яркий месяц освещал стены и потолок спальни Павла, создавая причудливые картины из теней. Павлу опять виделся бал, танцующие пары и образ Маши. Он вспоминал её нежные губки, маленькую девичью грудь, вздымающуюся при сбившемся дыхании, её тонкие руки, с изящными пальцами в белых перчатках.
– Богиня, богиня… – шептали его уста.
Уснул Павел, когда утро уже властвовало над тьмой ночи. Постепенно гасли фонари на улицах и в комнате царили голубовато-серые краски неприветливого, скупого на солнечные лучи, зимнего рассвета.
Проснувшись ближе к обеду, Павел уже твёрдо знал, что из Томска он верно не уедет. Стало быть, надо будет побеспокоиться о новом месте службы. О своём решении он и говорил с матушкой во время обеда. Дарью Кирилловну эта новость привела в совершеннейший восторг.
– Ах, Павлуша! Как я рада, мой друг, что ты остаёшься. Я-то побаивалась, что ты оставишь меня одну здесь доживать, а теперь уж я покойна.
– Ну, что Вы, маменька, право, я бы Вас непременно с собою в Петербург забрал, ежели бы решил назад воротиться.
– Да, уж куда я от Матвея Григорьевича поеду? Ты уж Павлуша и меня с ним рядом схорони, как час мой придёт, – растрогавшись от воспоминаний, вытирала кружевным платочком увлажнившиеся глаза Дарья Кирилловна.
– Ну, вот маменька, расстроились Вы совсем. Рано Вам ещё о вечном покое помышлять, – успокаивал её Павел.
– Хоть батюшка твой меня на двадцать пять лет старше был, а помирать не собирался. Да человек-то полагает, а Господь судьбами нашими располагает. Так уж всякому его час на небесах при рождении записан, только людям знать его не положено, – грустно промолвила Дарья Кирилловна.
– Ну, полно, матушка, Вам грустить. Я Вас весёлой хочу видеть, ведь мы теперь вместе, – обнял Павел её за плечи и коснулся макушки её головы губами.
К тому времени он получил несколько писем от своих друзей, в коих они настойчиво предлагали Павлу вернуться в Петербург, обещая протекцию со своей стороны для дальнейшей государственной службы. Но сейчас мысли о Маше, мечты видеть её и знать о ней не понаслышке, останавливали его.
Неделю спустя Павел после длительных раздумий решился сделать визит в дом Мефодия Гавриловича Козицына. Набравшись храбрости, он морозным днём отправился к Козицыным. Проживали они в большом двухэтажном каменном доме на Дворянской улице.
Холодное зимнее солнце тщетно пыталось пробиться сквозь плотную, серую толщу облаков и только маячило светлым пятном за ними. Мороз обжигал лицо. Мех на воротнике и пелерине шинели мгновенно покрылся инеем. Иней лёг и на ресницы. Казалось, они превратились в маленькие слипшиеся сосульки, мешающие Павлу смотреть на всё вокруг.
Его превосходительство встретил Павла, против всех ожиданий, весьма радушно, пригласил «откушать с ним кофею и выкурить по сигарке».
– Знавал я Вашего батюшку, Павел Матвеевич. Благороднейший был человек и слуга императору нашему такой, что редко сыщешь, да-с! К тому же, мы с ним были приятели, хоть и не близкие. А Вы, уважаемый Павел Матвеевич, где служить изволите? – спросил Мефодий Гаврилович, подвигая коробку с сигарами ближе к гостю.
Павел коротко рассказал о своей прежней службе в Петербурге и о решении остаться в Томске. О том, что теперь намерен он поискать какую-либо должность здесь, в городе, для дальнейшего служения государю российскому.
– Так ведь место коллежского секретаря освобождается в городской управе, Вам как раз по чину. Вы в звании поручика служить изволили?
Павел встал со стула, вытянулся в струнку, сдержанно, без подобострастия щёлкнул каблуками:
– Да-с, так точно, Ваше превосходительство! – ответил он, понимая, что разговор перешёл в официальную стадию.
– Ну, полно, присаживайтесь, Павел Матвеевич, – увидев в молодом человеке почтительность и уважение к собственной персоне, удовлетворённо проговорил Козицын, – может, поспособствовать в память о Вашем покойном батюшке? Прежний-то секретарь, Прокопий Игнатьич, решил отойти от дел государевых. Здоровье подводить стало, знаете ли. Так что же, Вы примете такую услугу от старого приятеля Вашего батюшки? – вдруг совершенно неожиданно предложил Мефодий Гаврилович.
Павел, никак не ожидавший такого поворота в разговоре, слегка смутился.
– Я право не смею затруднять Вас, и никогда бы не осмелился просить об этом. Однако, сейчас это Ваше предложение, как нельзя, кстати. И я был бы весьма обязан Вам за протекцию. Уверяю Вас, что служить намерен честно и со всем моим старанием, – склонил голову Павел.
– Ну-с, в таком случае прошу Вас, Павел Матвеевич во вторник в два часа пополудни представиться в городской управе в новом чине, – улыбаясь и тронув Павла за плечо, произнёс Мефодий Гаврилович, считая беседу завершённой.
Павел понял, что его визит считают законченным и вероятно следует уже с благодарностью откланяться. Смущаясь, он торопливо произнёс:
– Покорнейше прошу простить меня. Могу ли я справиться о здоровье дочери Вашей, уважаемой Марии Мефодьевны и о её настроении?
– Ах, вот оно что! – улыбнулся Мефодий Гаврилович, – Так об этом Вы, Павел Матвеевич, у неё узнать можете. Маша, душа моя, поздоровайся с нашим гостем, – позвал Козицын негромко свою дочь, словно она находилась совсем рядом.
Мужчины вышли в богато обставленную гостевую залу. Маша уже находилась в ней. Видимо, Мефодий Гаврилович заметил фигуру дочери, мелькнувшую в проёме двери. Маша была в платье с длинным рукавом нежно-салатного цвета, с мелкими оборками по подолу, с высоким кружевным воротничком и такими же манжетами по рукаву. Мелкие перламутровые пуговки во всю длину лифа служили неброским украшением его. Этот скромный домашний наряд определённо был ей к лицу. Он выгодно оттенял её бледность в обрамлении тёмных волос и нежный румянец на щеках, вызванный смущением. Девушка присела в приветственном реверансе перед Павлом. Он коснулся её руки поцелуем, испытывая волнение в груди настолько сильное, что казалось, меркнет в глазах дневной свет.
– До чего же мила! Просто Ангел! – снова мелькнула мысль в его разгорячённом мозгу.
При расставании с Мефодием Гавриловичем Павел испросил его разрешения иногда бывать в их доме с визитами вежливости. До самого лета Павел регулярно, с определённой настойчивостью посещал дом Козицыных с одной только целью – чаще видеть Машу. Все уже поняли это и не препятствовали встречам молодых людей в присутствии старших. Тем паче, что родители Маши видели благосклонность дочери к Павлу. Маша всегда к встречам с ним принаряжалась, более тщательно укладывала волосы. Выходя к Павлу, неизменно разрумянивалась от смущения и волнения. Украдкой кидала на него нежные взгляды из-под пушистых ресниц.
– Ах, какой он душка, вы не представляете себе, моя милая! – восклицала Маша, беседуя со своей кузиной, которой поверяла душевные тайны, – Как галантен, обходителен, а красавец какой! – мечтательно говорила она, складывая ладони у лица, – И папенька о нём весьма недурственно отзывается, давеча за обедом хвалил за радение по службе.
– Ах, Маша, подле Вас достаточно кавалеров и с более высоким положением, Вы можете составить удачную партию любому из них, что же Вас так восхищает в этом офицере Стояновском?
– Ой, милая, я и сама не знаю, но как увижу его, так прямо сама не своя сделаюсь. И душа летит, летит только ему навстречу! И сердцу вдруг сладко-сладко станет…– закрывала глаза Маша, радостно кружась по комнате.
– Да, Вы, милая моя, однако, влюблены! Взглянуть бы на предмет Ваших воздыханий, так ли уж хорош? – удивлялась кузина настроению Маши.
Благодаря благосклонному участию Мефодия Гавриловича Павел поступил на службу в городскую управу и с первых дней с головой ушёл в работу.
Его способности и усердие сразу же проявили себя. Работа его была встречена похвалой со стороны вышестоящих чинов и снискала уважение у других сослуживцев.
Отношения Маши и Павла носили романтический характер, они даже обменивались иногда короткими вежливыми письмами.
Подошло лето, и вся семья Козицыных отправилась в своё родовое имение в Самарскую область. Павел в течение всего лета томился ожиданием встречи с предметом своего обожания. Он опасался, что Маша могла позабыть о нём и увлечься кем-либо другим в таком отдалении. Вернулись в Томск они только в конце сентября. Через день после их возвращения Павел посетил Козицыных.
Глаза влюблённых всё сказали при встрече, оба были счастливы увидеть друг друга вновь. И радость эта не скрылась от глаз родителей Маши.
В этот же день Павел сообщил своей матушке, что намерен сделать предложение Маше.
– Наконец-то, Павлуша, и ты решил остепениться, – обрадовалась Дарья Кирилловна, – очень достойная невеста и красавица! Говорят, и приданое за ней хорошее дают, да и сама нравом кроткая.
– Да, маменька, Маша – чистый ангел! Вы верно подружитесь. А приданое… да я бы и без приданого взял её, только бы она соблаговолила пойти за меня.
– Уж, как ты порадовал меня, друг мой! Может и мне доведётся внуков на руках подержать? – смахивала радостную слезу со щеки платочком Дарья Кирилловна.
Павел и Маша гуляли по приусадебному парку, любуясь красками тёплой осени. Голубое небо с нежными облаками, похожими на белых барашков. Яркие ещё цветы в клумбах. Уже опавшие золотые листья, лежащие в зелёной траве. Всё это радовало глаз и придавало романтизма свиданию. В воздухе чувствовались запахи осени: увядающей травы и состарившейся листвы деревьев, отцветающих астр и георгинов. Маша без умолку рассказывала Павлу об их летнем отдыхе. О том, как варили они в поместье варенье, как каталась она на лошадях, как участвовала в пьесах самодеятельного театра. О том, какие у них прекрасные соседи там и много ещё о чём. Павел слушал рассеяно, улыбаясь Маше, думая о чём-то своём. Как только представился удобный момент, Павел обратился к Маше:
– Милая Мария Мефодьевна, как бы отнеслись Вы к тому, если бы я осмелился просить Вашей руки? Я страстно желаю сделать Вас счастливою и предложить Вам свою руку и сердце. А Вы? Могли бы Вы осчастливить меня, стали бы Вы моей женой? Если, конечно, на то будет Божья воля и воля ваших родителей, – взволнованно спросил Павел у Маши.
Маша стояла, потупив взор, с пылающими от волнения щеками. Грудь её вздымалась от прерывистого дыхания. Помолчав совсем немного, она тихо промолвила только одно слово: «Да!»
Павел склонился к её руке:
– Благодарю Вас, милый мой ангел! Вы сделали меня сейчас счастливейшим из всех земных существ! – горячо шептал он, осыпая поцелуями руки Маши.
Сразу же после прогулки он попросил руки Маши у Мефодия Гавриловича. Ни у кого это событие не вызвало удивления, помолвку назначили на середину октября.
В означенный день в доме Мефодия Гавриловича проводился большой званый ужин. На нём его превосходительство намерен был сообщить о помолвке дочери своей, Марии Мефодьевны, с коллежским секретарём Павлом Матвеевичем Стояновским. Гостям по этому поводу были разосланы приглашения в виде изящных открыток. Готовили праздничный стол с обилием блюд и закусок. Дом был украшен букетами цветов и большими яркими бантами, голубых и розовых тонов. В семь часов в гостевой зале Козицыных уже было шумно от возбуждённых гостей. Тут и там слышался негромкий смех, приветственные обращения гостей друг к другу, улыбки, реверансы. Дамы в нарядных платьях и праздничный лоск, сопровождавших их кавалеров – всё говорило о том, что здесь предполагается особое праздничное событие. Маша и Павел только что вернулись из церкви, где прошли обряд обручения.
…В большой Никольской церкви горело множество свечей. В их неровном свете мерцали золотые и серебряные оклады икон с глядящими на прихожан ликами святых. Гулким эхом под куполом церкви раздавалась молитва священника. Следом ему её вторили прихожане. Слаженно выводили псалмы и молитвы певчие. И Павел с Машей читали молитвы вместе со всеми. Наконец, священник обернулся к ним лицом, благословил их. Он взял блюдце, покрытое кружевным платком, на котором лежали золотые кольца. Продолжая читать скороговоркой, полагающиеся при этом слова и напутствия, священник поочерёдно надел кольца на руку Павлу и Маше. Мефодий Гаврилович и Елизавета Николаевна обняли дочь и будущего зятя, поздравляя их с помолвкой. К ним присоединилась и Дарья Кирилловна. Впервые за время их знакомства обручённые поцеловались, испытав, доселе ещё неизведанную, сладость губ друг друга. Вернувшись после обручения в дом, где собрались гости, Маша побежала переодеться.
Она вышла к гостям в вечернем платье нежно кремового цвета с открытыми плечами. Широкое кружево такого же тона, что и платье, спадало на грудь и руки, подобно лёгкому, задрапированному шарфику.
– Ах, роза дивная! – услышала она восхищённые возгласы дам.
Оркестр заиграл вальс и Маша с самым почётным гостем, её родным дядей, запорхала по залу.
Торжество, посвящённое жениху и невесте, было открыто. После первого танца Мефодий Гаврилович торжественно объявил, что Павел и Маша теперь жених и невеста. И вечер этот посвящён их помолвке. Родные и близкие друзья поспешили поздравить обручённых, желая им всяческих благ. Павел и Маша светились от счастья и старались на несколько минут уединиться, чтобы слиться в страстном поцелуе.
