Текст книги "Ангелы на каждый день"

Автор книги: Михал Вивег

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– Всевышний, сделай так, чтобы каждое толкование, которое я открою в этих картах, ниспослало великую благодать мне и всем остальным. Прошу Тебя, помоги мне ясно услышать, увидеть и прочувствовать все вести, которые Ты хочешь через это толкование сообщить мне, – шепчет она. – Благодарствую, аминь.

Для тех, кто размышляет, человеческая жизнь – комедия; для тех, кто чувствует, – это трагедия, подчас говорит Гахамел. Я представляю себе Ярмилу на тридцать лет моложе, в белом свадебном платье. Я представляю себе похищенную невесту в прокуренном карлинском^[32] трактире: взгляды завсегдатаев, смех, звон рюмок.

Проходит час.

Два часа.

Жениха нет как нет. Ее неуместно белое платье привлекает к себе внимание, вызывая смех и сочувствие.

Три часа.

Похитители, вдрызг пьяные, засыпают или в растерянности расходятся. Она остается одна. В глубине души она знает, что отец Зденека уже не придет, и все-таки, невзирая на это, продолжает молча сидеть в грязном трактире до самого закрытия.

Она вытаскивает из колоды первую карту – ангелицу по имени Ивонна, которая явно похожа на певицу Шер. Ее крылья украшают павлиньи глаза, а к белому облачению жмется маленький котенок.

– Вас связывают особые узы со зверушками, – поверяет она Ярмиле. – За вашими домашними любимцами на Земле и на Небе неусыпно следят ангелы.

Никаких домашних зверей Ярмила не держит, но, как ни странно, она не выглядит смущенной. Ее милое лицо улыбается. На следующей карте не ангел, а черный единорог, у которого вместо гривы развевается серебряный парик.

– Двигайтесь вперед, – велит он Ярмиле, чьи губы едва заметно шевелятся в тихом чтении.

Куда вперед? К свежим кнедликам? Или глубже в мракобесие?

– Нет, в эту минуту для вас нет ответа. Ожидайте чудесного решения.

А как же иначе? Невесть почему я вспоминаю молодую женщину, летевшую рейсом 93. За минуту до того, как самолет рухнул, она дозвонилась родителям.

– Гляди на прекрасное голубое небо и глубоко дыши, – посоветовала ей мать.

Ярмила поворачивает последнюю карту. На ней темный силуэт маленького ангела женского пола по имени Каресса, сидящего под пальмами на морском берегу в сиянии заходящего солнца. Согласно этому ангелу Ярмила находится в конце одного жизненного цикла. Она, дескать, должна созвать своих ангелов, чтобы они побудили ее отправиться в дальнейший путь. Ее ждет счастье.

Но Ярмила уже сейчас выглядит счастливой.

24. Эстер

В конце тренировочной поездки Эстер делается не по себе; на обратном пути она просит Карела сесть за руль. Они молча съезжают вниз во Вршовице. Два раза тихим голосом он обращает ее внимание на всякие каверзы на пути: на неточные транспортные знаки и на внезапную перестройку автопотока в боковой ряд. Эстер благодарна ему за его старания. Сумка с урной в чемодане несколько раз сдвигается с места, Эстер отчетливо различает ее шорох, а временами и приглушенный толчок.

– Пардон, – извиняется Карел. – Надо остановиться.

– Ему уже не больно, – говорит Эстер.

Она просит высадить ее у бензоколонки за домом, чтобы купить бутылку вина. С наигранной решимостью она выходит из машины – Карел открывает чемодан и подает ей урну.

– Спасибо, – на прощание говорит Эстер.

– Не за что.

Они улыбаются друг другу. Эстер вспоминает о пустой квартире, в которой ей придется провести остаток дня и вечер. Пальцем она указывает на противоположную стоянку.

– Вы видите ту запыленную машину?

– Ту “вольво”?

– Да. Вы не могли бы вместе со мной куда-нибудь в ней прокатиться?

– Пожалуйста.

– Разумеется, я бы вам заплатила.

Карел машет рукой.

– Может, сегодня вечером? У вас есть время? – спрашивает Эстер.

В ее голосе явно слышится опасение, но она пытается пококетничать.

– Лучше не откладывать наше свидание.

– Хорошо, – чуть помедлив, соглашается Карел. – В шесть?

Эстер в неожиданном порыве чувств целует его.

Дома Эстер ставит урну на единственное свободное место на книжной полке. Цветной логотип Похоронной службы слишком привлекает внимание, и она поворачивает коробку. И тут же вспоминает мелкие придирки, которыми терроризировал ее Томаш, уже не встававший с постели. Он без конца звал ее. То порошки надо было положить справа, то стакан чая поставить слева. То телевизор приподнять, чтобы лучше было видно. Эстер сумела подсунуть что-то под ящик... Он всячески распекал ее, иногда даже со злостью. Он что, в преддверии смерти обнаружил какую-то территорию, где уже ничто не имеет значения? – думала она в такие минуты. От бессилия, усталости и раздражения она плакала. К счастью, он всегда умел стать самим собой: очень милым, чуть ли не галантным. Пытался острить.

– Боюсь, что эту экстракцию пациент не переживет...

Он что, инсценировал свое умирание?

Однажды она пожаловалась ему на головную боль и ужасную усталость.

– Так ложись рядом со мной, – сказал он с иронией и указал на свободное место на своем смертном ложе.

Эстер надевает домашний костюм и открывает вино. До шести много времени, два бокала, пожалуй, она может себе позволить. С бокалом она выходит на балкон и оглядывает парк. Все еще светит солнце, тепло. Какая-то молодая красивая женщина с волосами, собранными в хвост, бросает собаке мячик. Муж, должно быть, еще не пришел с работы, думает Эстер. Вскоре под балконом проходят два маленьких мальчика, по всей вероятности братья, в одинаковых укороченных спортивных брючках и майках без рукавов. Эстер возвращается в комнату и включает телевизор. Начинается британская познавательная передача “Мир чудес”, сегодняшняя часть называется “Драма в диком краю”. Волки в погоне за ланью. Эстер зачарованно смотрит на экран. Затем следуют кадры, снятые с самолета: волчья стая вытесняет из стада крупного бизона. Несколько волков повисают на его толстой шее. Бизон долго сопротивляется, но вдруг у него подкашиваются ноги, и все его могучее тело сползает в снег. Эстер выключает телевизор. Тяжело дыша, она осматривается вокруг. Еще недавно он ел здесь, брился, читал газету, танцевал, мастурбировал... Господи, где все это? Куда подевалась вся эта энергия? Она буквально физически ощущает пустоту, которая осталась в ней после него. Эстер словно даже уменьшилась. С каждой смертью близкого нас становится меньше. Внешне мы выглядим нормально, но на самом деле мы лишь шагающий обрубок прошлого.

Она поняла это сразу, но отказывалась в это поверить.

Когда она впервые заметила, что под загаром у него желтое лицо, страшная мысль пронзила ее. Были бы боли, можно было бы предположить, что это камни в желчном пузыре, – но Томаш не испытывал никаких болей. Безболезненное пожелтение.

Словно кто-то дал ей заглянуть в сценарий.

Еще в тот же день Томаш после работы заехал за ней в больницу – у нее было ночное дежурство. Он охотно лег на спину и задрал майку. Он понимал, о чем идет речь, но мужественно изображал непринужденность. И с иронией смотрел, как она натирает зонд гелем.

– Один вощеный стаканчик возьму домой, – подмигнул он ей.

Эстер улыбнулась, хотя испытывала сжимающую все нутро нервозность – как когда-то во время учебы. Она приложила зонд к середине живота. Эхо кишечных газов смазывало изображение. Уверенности не было. Он ждал, но Эстер молчала. И лишь тихонько передвигала зонд. Даже при всем желании она не могла бы определенно сказать, что то, на что она смотрит, действительно гипоэхогенный, с нечеткими контурами очаг опухоли или лишь фата-моргана ее самого страшного опасения.

– Не заставляй меня напрягаться больше, чем нужно.

Прозвучало явное раздражение.

– Я ничего там не вижу, – наконец проговорила она.

Ее выдала фальшивая решительность собственного голоса.

Теперь она уже знала, что там это есть.

Опухоль у основания поджелудочной железы, вызывающая расширение желчных протоков.

На следующий день она прочла тот же диагноз в записях коллеги, обследовавшего Томаша, – по воле случая это был единственный мужчина, с которым она изменила мужу. Сейчас она ненавидела этого холеного сорокалетнего человека. Ненавидела за то, что когда-то они оскорбили Томаша, Он это чувствовал, но вел себя тактично и профессионально – хотя и был уязвлен. Она знала об этом. И можно сказать, даже подозревала, что метастазы в печени Томаша, обнаруженные им при обследовании, его личная месть.

Я ничего не знаю об умирании, корила она себя ежедневно, глядя в глаза Томашу. Мы откладываем эту тему до тех пор, пока в конце концов не станет поздно, думала она. Даже на факультете не научили ее ничему, что касалось бы самого процесса умирания. Разумеется, она понимала, что Томаш долго не проживет, – но реальную неизбежность его смерти допустила в мыслях лишь тогда, когда он перестал есть. Господи, ведь он действительно умрет! Было просто смешно: что именно заставило ее, врача, признать состояние Томаша безнадежным? Дальнейшее обследование, подтверждающее явное прогрессирование опухоли? Гистология очага новообразования? Ничего подобного; в этом окончательно убедило ее лишь нежелание Томаша есть яичницу.

С опозданием, а потому лихорадочно она начала искать нужную литературу. Наиболее полезной оказалась тоненькая брошюра, которую ей привезли сестры-боромейки из хосписа. Она читала ее у постели Томаша, когда он спал... Он умирает, а я только теперь начинаю изучать справочник, думала она с виноватым чувством легкомысленной медички. Эта брошюрка, конечно, вдохновила ее (если можно так выразиться); ведь в ней была вся квинтэссенция многолетнего опыта прощания с жизнью. Впервые со времен медфака она делала выписки.

“Люди плачут над стерней будущего и не видят полные закрома прошлого”.

Именно эта фраза стала для Эстер спасительной точкой опоры – она почувствовала, что ею можно помочь и Томашу. На следующий день она выпила красного вина, перелезла через поручни его медицинской кровати, легла рядом с ним и много раз повторила эту фразу.

– Понимаешь? – уверяла она его и себя. – Мы с тобой должны смотреть в прошлое.

Томаш закрыл глаза, потом кивнул.

– Нас одарила любовь. Не каждому достается такое. У нас есть что вспомнить. Наши закрома полны прошлым.

Он сжал ей руку и после долгой паузы поцеловав ее.

25. Нит-Гайяг

И в четвертый раз мы на мосту: Главков мост. Гахамел с незапамятных времен питает слабость к мостам, но мне сдается, что этот речной поток несется куда-то в бездну. Никто из проезжающих водителей не знает, что черно-коричневые водные массы гораздо глубже, чем кажутся. Времени остается так мало. Меня одолевает безнадежность. Еще до того, как Гахамел открывает совещание, я вынимаю из портфеля один из бестселлеров Дорин Вирту и показываю ему.

– Хорошо бы тебе взглянуть на это: “Справочник для воплощенных ангелов, элементалов, вселенских существ, новых душ и посвященных”, – цитирую я с обложки.

– Одну минуту. Откуда у тебя эта книга?

– Я сделал виртуальную копию, – хвастаюсь я. – Стараюсь идти в ногу со временем.

Иофанел поднимает большой палец. Гахамел продолжает изображать непонимание.

– Это ничуть не сложнее сканирования, – объясняет ему Илмут.

Гахамел качает серебряной головой.

– Главное, чтобы ты сумел доставить пиццу.

– Сумею. Кое-что прочту тебе. Небезызвестная Келли описывает свои чувства так: Я словно не принадлежу этому миру. Я всегда чувствовала себя белой вороной. В девятилетке одноклассники говорили мне, что я с приветом. Было ужасно тяжело. Я переживала, что меня никто не любит. Теперь, когда я знаю, каковы мои духовные истоки, когда я знаю, что я воплощенный ангел, я смотрю на вещи совершенно иначе.

– Издатель этой книжки просто преступник! – сердится Гахамел.

– Тем не менее, Дорин Вирту – частый гость в престижных американских теле– и радиопрограммах: “Oprah”^[33], “CNN”, “The View”, “Good morning America”^[34].

– Wake up, America!^[35] – усмехается Иофанел.

– Хорошо, – вздыхает Гахамел, но что из этого следует? Я спрашиваю: что мы сделаем для Ярмилы? Позвольте напомнить вам, что через три часа она лишится единственного сына.

Под длинными ресницами Илмут – несомненное ожидание, которое мне трудно понять.

– Иофанел должен пойти к ней, – говорю я.

– Что?! – выкрикивает Иофанел.

– Хорошая мысль, – соглашается Гахамел. – Он представится архангелом Уриилом.

– Немного подгримируем тебя. И, конечно, у тебя будут крылья.

– Вы сошли с ума?! Вы совсем спятили?!

Гахамел взмахивает рукой в направлении многолюдной набережной.

– Мы – ничуть.

С этим нельзя не согласиться.

– Но могли бы.

– Архангел Уриил?! Мыльная опера! Упаси, Господи! – Не перестает восклицать Иофанел.

Но мы-то знаем, что в конечном счете Иофанел сделает все для Ярмилы. Глаза выдают его. Вы хотите знать, как выглядят ангелы? Как хорошие люди.

Гахамел откашливается. Что еще у него на сердце? Жду, что он скажет.

– Остается вопрос: что мы можем сделать для Зденека?

Илмут от неожиданности застывает с открытым ртом.

– Что я слышу? С каких пор самоубийцы – наша забота? – спрашивает Иофанел.

– Неужто мы не проявим к нему даже самой скромной милости? Не исполним его последнего желания?

– Я думал, что самоубийцы – не наша забота.

– Своим поступком он лишит двух малышей отца, – повышает голос Илмут. – Мы не должны одобрять такие вещи!

– Жизнь его тоже лишила отца. Он ни разу так и не увидел его, – напоминает ей Гахамел. – Я, конечно, не одобряю таких вещей, мне просто жаль его. Подчас жизнь разочаровывает людей столь глубоко, столь фатально, что им ничего не остается, как отринуть ее. Иные разочарования, как видно, нельзя пережить.

Я думаю и о Лиде. Она встретила любовь – преступление ли это? Когда Лида встретила того, кого искала всю жизнь, она была уже замужем... Счастье одних порождает отчаяние других.

– В следующий раз мы будем исполнять последнее желание таксы, проглотившей каштан, – недовольно бурчит Иофанел.

Гахамел смотрит на него укоризненно.

– Если не мы будем сочувствовать людям – то кто же тогда? – спрашивает он.

Иофанел недоверчиво хмурится.

– Бог, а кто же еще! – восклицает Илмуг. Гахамел с нежностью обнимает ее.

26. Гахамел

Мария на тахте тяжело поднимает ноги и упирается ими в белую стену гостиной.

– Опять отекают, – говорит она.

– Где Иофанел? – спрашиваю я.

– Переодевается, – сообщает мне Нит-Гайяг. – С моим ангельским облачением было меньше хлопот.

– Ты не видела гастрогель?! – кричит Марии из прихожей Карел. – И синие носки не могу найти.

– Постою минуту, и ноги у меня как бревна.

Карел в раздражении останавливается в дверях. Антипатия партнеров, по сути, невинна, ибо неизбежна. После двадцати семи лет совместного существования достаточно спутать какую-нибудь дату или разлить молоко из пакета – и вся накопившаяся ненависть мгновенно выплескивается наружу с поразительной силой.

– Ты слышишь меня? Я ищу синие носки и гастрогель.

– Гастрогель в буфете. Где панировочные сухари. А может, под телевизором. Носки, как всегда, в бельевой корзине.

Карел качает головой и начинает рыться в корзине.

– Непарные, – бормочет он под нос. – Обычная история.

Он вытаскивает несколько носков различного цвета и показывает их супруге.

– Если ты их сложишь попарно, я вывешу флаг!

– Вот так всегда, – говорю я Илмут. – Этому человеку остается жить два часа – а он сетует, что у него непарные носки.

– Филип не показывался у нас уже две недели, – горестно говорит Мария.

Ваши дети – не ваши дети. Они суть сыновья и дочери жажды Жизни по себе самой. Они проходят сквозь вас, но не выходят из вас, и хоть они с вами, вам они не принадлежат. Было бы возможно, я процитировал бы Марии целую книжку, но мне остается лишь беспомощно на все смотреть.

– Я позвоню ему, – предлагает, чуть помедлив, Карел.

– Никому не звони, – вздохнув, отвечает Мария.

Она разочарована в жизни. Окончательно и бесповоротно... Ее теперешним разочарованием отмечено даже будущее. Любые неожиданности – солнечное утро, цифровой фотоаппарат, который ко дню рождения подарил ей Карел, корзинку свежих персиков – Мария воспринимает с предвзятым скепсисом. Кто в таком настроении будет снимать? И что снимать? Кто в таком настроении будет консервировать персики? И зачем?

– Что у нас на ужин? – спрашивает Карел наступательно.

Мария молчит.

– Если не птички, то что?

– Я заказала по телефону пиццу.

– О Боже!

– Ты что, против пиццы?

– Да нет. Я съем что угодно.

– Ну, я иду, – сообщает нам Нит-Гайяг.

Илмут, сжав кулаки, желает ему удачи.

– Господи, такого старого разносчика пиццы я еще никогда не встречала! – восклицает Мария, увидев Нит-Гайяга за дверью.

– Возможно. Однако в моем возрасте человек зарабатывает как может...

Мария открывает коробку, осматривает ее содержимое и пробует.

– Вкусная! – говорит она с удивлением.

Нит-Гайяг по-старинному отвешивает низкий поклон.

– Хорошая пицца в семье пригодится. Еда сближает.

Мария вопросительно поднимает на него глаза.

Воздух колышется: это возвращается Иофанел – он уже в костюме, с огромными золотыми крыльями. Илмут, конечно, очарована. Я приветствую его взглядом.

– Этих двоих даже бефстроганов не сблизит, – кисло замечает Иофанел.

Нит-Гайяг вынимает из сумки бутылку вина.

– Я вино не заказывала, – возражает Мария. – Это ошибка.

– Подарок фирмы, – объясняет Нит-Гайяг. – Шеф велел передать.

– Это было сто лет назад, – цедит сквозь зубы Иофанел.

У Марии по-прежнему недоверчивый вид.

– Проведение промоакции, – подмигивает Нит-Гайяг Иофанелу.

Мария снова отламывает кусочек пиццы.

– Вы что кладете в нее? Орегано? Там есть орегано?

Она заставляет Карела попробовать.

– Этого я, ей-богу, не знаю.

– У вас такой вид, словно вы пиццу никогда не ели.

– Представьте себе, вы правы.

Мария удивленно хлопает ресницами. Тридцать лет назад это выглядело весьма симпатичным, а сейчас вызывает у Карела одно уныние.

– И не вздумайте убеждать меня, что вы никогда не ели пиццу!

– В самом деле никогда.

– Вам не нравится пицца?

– Если говорить откровенно, я просто не знаю.

У Илмут испуганный вид.

– Не волнуйся, Илмут, – успокаиваю я ее. – У него хорошо получается. Смотри.

– Даже не верится! – восклицает Мария. – Это надо исправить. Прошу с нами за стол!

Карел красноречивыми жестами дает ей понять, что он против, но Мария не обращает на него никакого внимания.

– Спасибо за приглашение, но я в самом деле не могу его принять, – галантно повторяет Нит-Гайяг.

– Почему? Пожалуйста, проходите. Можете не разуваться.

– Благотворительность – один из основных симптомов климакса, – замечает Иофанел. – Приливы, потливость и филантропия. Ха-ха!

Илмут, поглядев на него, хмурится.

Они проходят в кухню. Карел неохотно садится за стол и открывает бутылку вина. Мария режет пиццу на три части и кладет на тарелки. Она с любопытством ждет, когда Нит-Гайяг откусит первый кусок.

– Ну? Как?

– Замечательная. Отличная.

– Вот видите! Вы даже не знаете, чего лишаетесь.

Волшебство случайного. Очевидно, та же мысль осенила

и Иофанела.

– Когда нашему Филипу было три года, он наотрез отказался от молочных продуктов, – вспоминает Мария.

Ее постоянно унылое выражение лица ненадолго освещается светом материнской любви.

– Нечего было тебе показывать корову в Бескидах, – бросает Карел.

– Вы никогда не ели пиццу, но наверняка знаете, как выглядит коровье вымя? – спрашивает Мария Нит-Гайяга. – Грязное коровье вымя?

– Конечно.

Карел разливает вино.

– Мерзость, правда? – продолжает Мария. – Вот ради Филипа мы и придумали, что есть два вида молока: коровье молоко – и молоко с Млечного пути.

– Это я придумал, – уточняет Карел. – В Международный женский день.

– Да, точно. Ты пришел тогда с работы вдрызг пьяный.

Нит-Гайяг вежливо улыбается.

– А на кухонном столе, как обычно, стояло пять едва начатых йогуртов... – вспоминает Карел.

– Не преувеличивай.

– Тогда мое терпение кончилось.

– Он разбудил Филипа и стал втолковывать ему, что из коровьего молока только те йогурты и сыры, на которых изображена корова, а все остальные из молочных колодцев Млечного пути, – смеется Мария.

Кухонные часы вдруг затихают.

Карел и Мария не двигаются.

– Это максимум, – сообщает Нит-Гайяг. – Больше от них ничего не добьешься.

Почему же я даже много столетий спустя не перестаю ждать большего?

– Стало быть, ничего не поделаешь. Но ты хорошо поработал, – хвалю я его.

Карел наконец отводит взгляд от часов.

– Ну, мне пора, – объявляет он. – В шесть у меня последняя ездка.

Нит-Гайяг тоже встает. Мария принимается убирать со стола. Недолгое волшебство угасает.

– Что ж, до свидания, – говорит Карел Нит-Гайягу и поворачивается к Марии: – Привет.

Он пытается ее поцеловать, но она слегка отталкивает его.

– Иди уж, иди.

Их последние общие минуты: Карел обувается, Мария затыкает пробкой бутылку. Никаких стихов не приходит мне в голову. Возможно, Иофанел прав. Поэзия показывает людей не в лучшем, а в обманчивом свете. Люди не обладают даром прозрения – это та истина, которую я отказываюсь принимать. Морской котик может жонглировать мячом, но говорить никогда не научится; люди умеют говорить, но никогда не научатся жить. Неискоренимая тупость этих интеллектуальных животных, думаю я. Чувствую тщетность усилий и злость, точно учитель во вспомогательной школе. Карел уходит. Viva la muerte!^[36]

– Давайте все называть своими именами, – угрожающе возвещает Иофанел. – Она не только не сказала ему, что любит его, но даже не поцеловала на прощание.

Он раздраженно поправляет тяжелые крылья.

– Мы сделали все, что могли, – замечаю я. – Силы добра ограничены.

– Она ни разу в жизни не сказала ему этого. У меня ощущение, будто из вселенной несет на меня ледяным холодом.

– Такова жизнь. То, чего нельзя изменить, надо выдержать.

Иофанел вздыхает.

– Еще у нас план икс.

– План икс?

Нит-Гайяг предупреждает меня взглядом.

– Некоторые мысли может внушить женщине только женщина, – с осторожностью говорит Иофанел и поворачивается к Илмут. – Красавица, ты знаешь, что такое оральный секс?

27. Иофанел

Зденек по-прежнему не поднимает трубку, и Ярмила начинает нервничать. Она взад-вперед ходит по маленькой квартире, так что мне приходится постоянно передвигаться. Золотые крылья отнюдь не легкие, и мои ноги отказывают, как тормоза на альпийских дорогах. Кроме того, нас подгоняет время, вот-вот должно начаться шоу. Закругляемся, как любят выражаться телевизионщики. Одного из них мы недавно сопровождали в Австрии. Его последнее невысказанное желание: пожар должен уничтожить все, что он отснял. Ха-ха! Конечно, не в наших силах взорвать весь архив телевизионной развлекаловки... Но, к счастью, ему ужасно захотелось “мюнхенских” белых сосисок, которые по наитию, возвращаясь с работы, купила ему жена, – так что инфаркт застиг его в состоянии полного удовлетворения. Каждое промилле человеческого счастья – колоссальное достижение, частенько повторяет Гахамел.

Ярмила ждет Зденека с ужином до половины седьмого, потом не выдерживает, ужинает одна и во вред себе опять переедает. Убрав со стола, варит кофе. Видимо, настала пора, говорю я, и предчувствие меня не обманывает. Ярмила зажигает маленькую лампочку возле радио и выключает двухрожковую люстру над столом. Она удобно располагается в кресле и начинает глубоко дышать: исторгает из себя последние возможные тревоги, порожденные собственным ясновидением. Ха-ха! Правой рукой она берет хрустальное стекло и приближает его к тому месту над бровями, где, согласно американским психотерапевтам, находится третий глаз, – представляю себе, как сверху сквозь хрусталь проникает луч белого света. Одновременно левой рукой Ярмила касается темени, ибо верит, что из пальцев исходит энергия, которая пронизывает ее обесцвеченную голову и очищает от психического мусора. Итак, довольно! Я считаю до десяти и вхожу. Ярмила нечленораздельно охает, ее лицо наливается кровью – она невольно вспоминает неприятные кадры в конце венского телесериала.

– Добрый вечер, Келли. Я – Уриил, ангел Зденека. Не пугайся меня, – говорю я успокаивающе.

Ярмила раз пятнадцать поддакивает.

– Я врачую человеческие эмоции и мысли, избавляя их от ядовитости. Особенно я хорошо врачую людей от злости и непрощения.

Наконец она начинает дышать. По ее щекам стекают горячие слезы счастья. У меня, как у ангела, нет ни малейшей склонности к насилию, но сейчас я с удовольствием представляю себе, как ломаю черенок метлы о Дорин Вирту.

– Я принес тебе скорбную весть, Келли: Зденек уже отплыл на другой берег.

Руки Ярмилы, взлетев к лицу, прикрывают ее красивые губы. Подобные вещи я видел миллионы раз – но всякий раз у меня разрывается сердце.

– Ты понимаешь, о чем я, Келли?

Спустя минуту она кивает.

– Прости ему, Келли. Он знал, что его земное существование в последнее время приносит тебе одни страдания, – несу я всякую чушь, ибо эта словесная шелуха несколько успокаивает ее.

– Когда-нибудь ты с ним встретишься и увидишь, что он счастлив. И ты будешь счастлива.

Ярмила, упав на колени, в отчаянии ломает руки. Я невольно отхожу, ударяясь одним золотым крылом о холодильник, но она ничего не замечает.

– Прощай, Келли. Мы уже никогда не увидимся.

Я собираюсь уйти, но вдруг меня осеняет, что можно еще лучше использовать мое опереточное облачение.

– Ты никогда больше нас не зови, Келли. Понимаешь?

Я жду, когда она снова поддакнет. Делаю строгое лицо.

– Все, что тебе надо, ты знаешь, Келли. Хрусталь выбрось. Во Влтаву. Обещай мне, что выбросишь это стекло.

– Обещаю, – произносит она хриплым голосом.

– И тебе надо подружиться с Марией.

В ее глазах изумление.

– Да, с Марией. С учительницей из вашей школы. Она будет нуждаться в тебе, Келли. А ты – в ней. Вот увидишь.

– Но ее сын... – возражает она, как я и ожидал.

– Я знаю, Келли. Прости ему. Не теряй времени в ненависти. Не теряй времени даже на нас. Carpe diem! Лови момент! Радуйся каждому дню. – Я думаю не только о Зденеке, но о Кареле и о Томаше. И о молодой китаянке. О тысяче тысяч других. – Наслаждайся всем этим божьим миром, с которым Зденеку и многим-многим другим пришлось расстаться.

Она рыдает, но я чувствую, что она не перестает меня слушать.

– Радуйся дарованной тебе жизни. Радуйся улыбкам детей, краскам, запаху кофе, теплому ветру и трезвону трамвая. Радуйся холодной зиме и знойному лету. Счастье – это время, Келли. Не забывай об этом.

28. Гахамел

Без двадцати пяти минут семь, автозаправочная станция под Гавличковыми садами (я не выношу испарений бензина, но рабочее место, к сожалению, выбирать мы не можем). Карел, которому осталось жить примерно сорок минут, чистит и пылесосит заброшенное “вольво”; Эстер он отослал внутрь станции на чашечку кофе – ей лучше не видеть вещи Томаша, спрятанные в бардачке и дверных ящичках. Илмут сидит рядом со мной на крыше красного “рено” и не устает ловить любовные эсэмэски; ее рука движется все быстрее и быстрее, напоминая тик. Возвращается Иофанел, он уже успел переодеться и смыть с лица краску. Я хвалю его, но, видимо, сегодня мои похвалы его явно не радуют. Он оглядывается по сторонам.

– Полагаю, что Нит-Гайяг со Зденеком, – говорит он холодно.

– Да.

– Одной вещи я никак не пойму.

Я предпочитаю молчать.

– Только одной, но, возможно, самой существенной.

Его движения так напружинены, что, кажется, вот-вот он взорвется. Я смертельно устал, и моя вера покидает меня. Я становлюсь таким же безучастным, как Мария, которая за несколько сот метров отсюда спокойно гладит белье. Карел садится в машину и подъезжает к стоянке; заполняет бензобак и едет за Эстер.

– Порядок, – сообщает он ей.

– Спасибо, – говорит Эстер и целует его в щеку. – Огромное спасибо.

Они вместе подходят к кассе, Эстер платит за бензин и заказывает полную программу мойки.

– Знаешь, что сказал святой Августин? – обращается Иофанел к Илмут. – Люби Бога и делай, что хочешь.

Илмут качает головой.

– Стало быть, ты из тех моральных ипохондриков, которые предпочитают ничего не делать, но только бы не согрешить ни в какой мере...

– Я не могу это сделать. Хотя бы из-за Марии.

Карел и Эстер садятся в машину и подъезжают к мойке.

– Никто и не хочет, чтобы ты это сделала, – нехорошо смеется Иофанел. – Ты только должна внушить ей эту идею. Нужно только ее согласие.

– Ангел должен дать ей поручение, – тихо говорю я.

Илмут быстро поворачивается ко мне.

– Выходит, внушение уже не считается рабочей погрешностью ангелов?

– Жизнь, Илмут, сложнее, чем десять заповедей.

Возмущенная Илмут бросается в бегство.

Иофанел хмурится.

29. Нит-Гайяг

Но я еще не хочу умирать. Столько всего я хотела бы еще сделать, – написала в своем дневнике шестнадцатилетняя Изабела Цахерт за несколько дней до того, как умерла от рака в клинике Бонна. Иногда я задаюсь вопросом, может ли встреча с неизлечимо больными людьми предотвратить планы самоубийц? Сделал бы Зденек то, к чему сейчас он готовится, если бы знал Изабелу? Или если бы сегодня днем посетил в Мотоле детскую онкологию? Его темно-синий пиджак и белая полотняная рубаха (и то и другое он купил спустя неделю после их разрыва) донельзя измяты и вымазаны корой деревьев. В волосах – обломки веточек. Едва он выезжает на своем служебном пикапе на магистраль, как колонна машин намертво останавливается перед ним. Он чувствует в голове высокое, упорное, но какое-то торжественное давление, которое мешает ему сосредоточиться и ясно мыслить.

Трудно говорить о серьезных вещах без достаточного словарного запаса, – писала Изабела.

Зденек может говорить на трех языках мира, но сейчас ему не хватает слов. Его мучит жажда, но сейчас это не имеет значения. Для него сейчас ничего не имеет значения: ни слова, ни погода, ни денежные переводы. Он отдается то справедливому негодованию, то неопределенной, успокаивающей жалости к себе. Он думает о своих детях. Думает о матери в белом свадебном платье, как она, беременная, всеми покинутая, сидит в прокуренном карлинском трактире.

– Как ты посмел, отец, как ты посмел... – бормочет он вполголоса.

Он уже на мосту. Мост забит, машины стоят перед ним на всех трех полосах. Этого он не предвидел – ждать он не может. Архангел Уриил с приборной панели по-прежнему твердит, что его эмоции придут в норму. Зденек выходит из машины, оставляя дверь открытой. Он обходит пикап и перелезает через дорожное ограждение. Гудят клаксоны. Зденек ускоряет шаг. Бежит. Не оглядывается, но знает, что он пробежал уже достаточное расстояние. Оттолкнувшись, он впрыгивает на заградительную сетку и с удивительной легкостью вытягивается во весь рост. Несколько машин тормозят, какая-то женщина истошно кричит. Смерть здесь совершенно некстати. Зденек перебрасывает ноги через край сетки и оказывается на ее внешней стороне. Два водителя выскакивают из машин и бегут к нему, но вдруг в растерянности останавливаются. Самого Зденека обуревает страх. Он судорожно упирается лицом в сетку. К нему подбегает светловолосый молодой человек в коричневой футболке с капюшоном.