Текст книги "Домовой мостильщика Гоуски"

Автор книги: Михал Карел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Карел Михал
Домовой мостильщика Гоуски

Карел Михал

ДОМОВОЙ МОСТИЛЬЩИКА ГОУСКИ

Перевод с чешского И. Чернявской

Во вторник мостильщик Гоуска напился. Это было событие исключительное, потому что обычно он, как всякий порядочный человек, напивался в субботу. Но в тот вторник шел дождь, и Гоуска ничего иного не мог придумать. Сначала дождь моросил, потом усилился, а когда в половине двенадцатого ночи Гоуску выпроваживали из закусочной "У короля Пршемысла", дождь лил как из ведра. Мостильщик Гоуска пнул ногой спущенную на окно закусочной штору, Подтвердив тем самым свое моральное превосходство над официантами, поднял воротник пальто и зашагал домой. Фонари мерцали в мокрой ночи, и вода журчала в водосточных трубах, стекала с деревьев и крыш. Когда Гоуска пытался всунуть ключ в замочную скважину входной двери, он увидел лежащее под водосточной трубой яйцо. Яйцо было белое, в черную крапинку и блестело под струйкой воды, которая лилась прямо на него. Оно было самое обыкновенное, с одного конца заостренное, чуть побольше куриного. Мостильщик Гоуска поднял его и сунул в карман, так как в отличие от курицы считал, что яйцо создано для того, чтобы его съесть.

Придя домой, он сначала исчерпал весь запас известных ему ругательств, потому что в коридоре ободрал ногу о корыто, а потом завалился не раздеваясь спать, чувствуя, что при малейшем движении его начнет тошнить.

Утром его мучила жажда, и он встал. На перине лежали кусочки скорлупы, белой, в черную крапинку. Гоуска вспомнил о яйце, которое вчера ночью нашел под водосточной трубой, а во сне, вероятно, раздавил. Он поднял перину в надежде найти остатки содержимого. Под периной сидел черный цыпленок, довольно противный, с длинной шеей и зелеными глазами. Зябко поеживаясь, он прижимался к теплой постели.

Того немногого, что Гоуска знал о последствиях алкоголизма, было достаточно, чтобы испугаться. Гоуска попятился и глухо застонал. Но, пока он готовился выдержать суровую внутреннюю борьбу со своим разумом, надеясь принять эту печальную новость с подобающей мужчине твердостью, цыпленок соскочил с постели и, чуть переваливаясь на косолапых ножках, направился к умывальнику, где мостильщик Гоуска намочил носки. Цыпленок сделал глоток, закашлялся, потянулся и похлопал крыльями, на которых выразительно топорщились будущие перья.

Гоуска был уверен, что у него галлюцинации.

– Напи-пи-пи... – пробовал произнести он.

Цыпленок смерил его взглядом.

– К чему такие нежности, – сказал он иронически, – лучше накроши мне хлеба, я голоден!

Второй приступ отчаяния кончился воплем.

– Ой-ой-ой! – причитал Гоуска. – Я сойду с ума, не выдержу я этого!

– Не ори, – сказал с омерзением цыпленок. – Кому доставляет удовольствие с утра слушать твои вопли? Нечего меня рассматривать, пойди принеси хлеба. Ты должен меня кормить, раз ты меня высидел.

– Как это высидел? – робко спросил Гоуска.

– Своим задом, дружок, своим задом, – довольно сухо сказал цыпленок. – Я не просто цыпленок, я – Домовой. Давай скорее хлеба да пойдем на работу!

Мостильщику Гоуске было неясно, что такое Домовой. Он рассуждал: Домовой – это, по-видимому, существо, которое заставляет работать, и посему размышлял, как бы от него избавиться. Но так как он его боялся, то принес хлеба и вышел из дома вместе с Домовым. По дороге Домовой тактично молчал, да и Гоуске не хотелось разговаривать. На перекрестке горел красный светофор. Гоуска остановился, но Домовой пролетел между машинами и ждал его на другой стороне. Регулировщик вышел из кабины и подошел к Гоуске.

– Вам следует знать, что птица не может в городе бегать сама по себе, ее нужно носить в корзине или по крайней мере в руке и держать за ноги. Запомните это, а то заплатите штраф!

На другой стороне тротуара Гоуска взял Домового под мышку, но тот проворно клюнул его.

– От тебя несет перегаром, – сказал он. – Пусти меня на землю и иди быстрее, а то опоздаешь!

Придя на работу, мостильщик Гоуска отошел в сторону от остальных, боясь показать Домового. Домовой уселся на забор и наблюдал за работой Гоуски.

– Что это? – спросил он через несколько минут.

– Это мозаичная мостовая, – объяснил Гоуска. – Сначала насыпаю песок с известью, туда кладу вот такой камушек, красный или черный, выкапываю ямку, по камушку сверху стукну и беру следующий. Когда все готово, посыпаю сверху известью, поливаю водой и размазываю щеткой.

– И это все? – пренебрежительно спросил Домовой.

– Все, – подтвердил Гоуска. – Но они должны быть ровными.

Домовой соскочил с забора.

– Подвинься, – сказал он. Из кучи камней взял клювом один, ножкой выкопал в песке ямку, воткнул камень и стукнул по нему желтым клювом, как сапожник по подошве. Потом поерзал голым задком, чтобы камень крепче сидел, и побежал за следующим.

Если бы Гоуска мог еще чему-нибудь удивляться, он, конечно, пришел бы в ужас от того, как цыпленок, на первый взгляд такой слабенький, справляется с мозаичной кладкой. Пять метров были готовы, прежде чем Гоуска успел выругаться.

– Вози! – орал Домовой. – Известь, песок, мозаику! Чтобы мне далеко не бегать!

Гоуска послушно нагнулся за тачкой, а Домовой тем временем бегал по вымощенной дороге и постукивал по торчащим камням.

– Поливать будешь сам, – приказал Домовой, – потому что это меня задерживает.

Пока Гоуска бегал с ведром за водой, цыпленок равномерно крыльями размазал известь по мостовой.

К десяти часам Гоуске стало жарко. Он уже целиком попал в зависимость к Домовому и обратился к нему за разрешением пойти выпить пива.

– Никакого пива! – отрезал Домовой. – Сейчас рабочий день – и работай. Да клади больше извести, а то здесь один песок.

Гоуске ничего не оставалось, как напиться воды из ведра.

В одиннадцать часов приехал на мотоцикле мастер. Когда Домовой его увидел, он вскочил на забор и принялся счищать с коготков остатки извести. Мастер не обратил на него внимания и окинул взглядом готовую работу.

– Это за сегодняшний день? – спросил он Гоуску.

– Да.

– А с которого часа ты здесь?

– С шести.

– Ах, с шести? И ты столько сделал? Рассказывай сказки! буркнул мастер, сел на мотоцикл и уехал.

– Возить! – закричал Домовой и соскочил с забора. В два часа Домовой разрешил пошабашить. Измученный работой, вчерашним перепоем, невозможностью выпить пива сегодня, Гоуска, придя домой, мечтал о постели.

Но прежде он должен был накрошить хлеба для Домового. Домовой запил хлеб водой из умывальника и проворно заскакал по комнате.

– Сколько мы заработали сегодня? – спросил он. Гоуска подсчитал в уме:

– Двести шестьдесят крон.

Домовой промолчал.

На следующий день они заработали уже триста двадцать. Мастер налетел на Гоуску.

– Вы все думаете, что я ничего не знаю! – гремел он. – Но я хорошо понимаю, что старый Познер получает тысячу двести крон пенсии и ему не хватает на водку. Поэтому утром он ходит помогать другим, а потом с ними делится, чтобы у него не сокращался доход. Но я не такой дурак и покрывать вас не буду. Нет-нет, вы меня еще узнаете!

– Зачем ты все это делаешь? – спросил Гоуска цыпленка после работы.

Домовой удивился такой наивности и объяснил, что служит тому, кто его высидел, что для него, Домового, это само собой разумеется. Он старается, чтобы его хозяин разбогател. Если его хозяин ремесленник, Домовой за него работает; если торговец, носит ему товары, а в кассу – деньги; если офицер, Домовой за него командует; если служащий, подпирает ему голову во время работы, чтобы тот не ударился о стол.

Мостильщик Гоуска хотел узнать, не мог бы Домовой ему тоже носить деньги. Домовой, однако, отказался, объяснив, что Гоуску посадили бы в тюрьму, а он, Домовой, должен был бы за него позванивать цепями. Гоуска истолковал это по-своему, потому что предполагал, что Домовой набивает себе цену, и за целый вечер не сказал ему ни слова. Они поужинали в полном молчании, после чего Домовой устроился на постели.

На следующий день бригада, которая работала в другом месте, послала мостильщика Каливоду, чтобы он посмотрел, не болен ли Гоуска, поскольку тот перестал ходить "на пиво". Каливода, приблизившись, увидел, как черный цыпленок мостит улицу, а сам Гоуска возит материал и воду. Это ему показалось странным, и он позвал остальных мостильщиков. Они некоторое время с интересом наблюдали за стараниями Домового, но, когда увидели темп его работы, возмутились и стали выговаривать Гоуске, что его цыпленок завышает нормы и что так никто ничего не заработает. Обвинили его также в несолидарности и трезвости.

Мостильщик Гоуска защищался. Он показал на Домового, который не принимал участия в дебатах, потому что без устали работал, а когда у него кончилась работа, стал сортировать камни на красные и черные. Домовой вызвал всеобщую антипатию, и мостильщик Каливода бросил в него камнем. Домовой вовремя отстранился, одним взмахом своих полуоперенных крыльев взлетел на голову Каливоды и отомстил ему.

Из-за ужасной вони Каливоду не пустили в трамвай, и ему пришлось идти домой пешком; по той же причине он на следующий день пришел поздно на работу, потому что жил почти у Кобылие. В полном замешательстве он сказался больным и бродил целый день по городским свалкам, потому что домой его не пускала жена, а пойти в забегаловку он не смел.

Остальные, устрашившись судьбы Каливоды, оставили всякие попытки преследовать Домового. Они отправились в пивную, чтобы посоветоваться. Домовой тем временем работал без устали и повысил заработок Гоуски за смену до трехсот шестидесяти семи крон и восьмидесяти геллеров. Прохожих, которые наступали на незасохшую мостовую, он сам не ругал, чтобы не вызвать переполоха, а принуждал к этому Гоуску. Если Гоуска ругался, по его мнению, слишком добродушно, Домовой его отчитывал.

Мостильщики тем временем послали из пивной делегатов в управление, чтобы на Гоуску воздействовал управляющий мостовыми. Когда управляющий услышал о работяге цыпленке, он подумал, что оказался жертвой дурацкой шутки, и выгнал делегатов.

После длительного хождения и стояния на тротуарах депутация наткнулась на заведующего отделом труда и зарплаты и категорически потребовала проверить зарплату Гоуски. Когда была названа цифра, заведующий поднял глаза к потолку. Затем вместе со своими заместителями, нормировщиками, контролерами и хронометражистами отправился на место работы мостильщика Гоуски. Гоуску и Домового они застали в разгар работы, потому что Домовой решил заработать в этот день четыреста крон.

Заведующий отделом труда и зарплаты, несколько опомнившись от испуга, обратил внимание Гоуски, что ему будет снижена оплата, потому что он выполняет подсобную работу, в то время как всю основную работу делает цыпленок, который к тому же для этого недостаточно квалифицирован. Гоуска, инструктированный Домовым, – тот после конфликта с Каливодой предполагал возможность известных затруднений – ответил, что в таком случае работа должна быть оплачена Домовому, за которого он, Гоуска, вполне отвечает. И по собственной инициативе добавил, что о качестве работы Домового этот лодырь заведующий отделом труда и зарплаты – судить не может.

Заведующий отделом труда и зарплаты вернулся со своими помощниками в канцелярию и в отделе кадров потребовал, чтобы Домового приняли в штат, дабы он мог включить его в ведомость на зарплату. Отдел кадров, однако, отказался от этого предложения ввиду невозможности заключить с Домовым контракт, пока тот не предъявит подтверждения о расторжении прежнего трудового соглашения. При такой постановке вопроса возникла следующая проблема – не является ли Домовой, как собственность мостильщика Гоуски, представителем частнособственнического сектора. Заведующий отделом труда и зарплаты, преследуемый призраком постоянно растущего заработка Гоуски, пустился на поиски главного инженера.

Главный инженер сидел в своем кабинете и курил трубку. На нем была кожаная куртка и клетчатая рубашка – именно такие, как на всех инженерах во всех кинофильмах. Главный выслушал претензии с серьезным видом и обещал рассмотреть этот вопрос. Затем вызвал к себе мастера-мостильщика, которому подчинялся Гоуска, и сказал ему;

– Мы должны вместе решить эту проблему. Как обстоят дела у Гоуски?

– Ну, Гоуска хороший рабочий, ничего не скажешь.

– Конечно, но такие заработки он не может иметь!

– А если он хорошо работает? – заметил мастер растерянно.

– Погодите, не болтайте! Мне и так все ясно.

– Если так, то я вам скажу, потому что вы человечный человек и имеете понятие. Он меня тоже просил, этот старый Познер, у него небольшой доход, а ребята запишут работу на себя. Люди мы или нет?

– Это меня не интересует, – решительно заявил инженер. Что с этим цыпленком?

– Ах, относительно цыпленка? Но мне никто не давал никакого цыпленка. Я ни у кого ничего не беру, потому что это не разрешается. Иногда кружку пива, просто не хочу обидеть ребят, но цыпленка, нет, не брал, я бы помнил, если бы брал.

Теперь главный инженер не знал, как отделаться от мастера, все еще что-то бормотавшего, и решил созвать внеочередное собрание. На собрании он обрисовал создавшееся положение. Все удивились, но не слишком. Кто удивляется слишком, тот выдает свою неопытность.

Руководство, конечно, решило, что трудовой энтузиазм удивительного цыпленка надо использовать в интересах производства. Тут встал вопрос, можно ли его зачислить в штат, если это не запланировано и ассигнования на этот год уже исчерпаны. Заведующий отделом труда и зарплаты также обратил внимание присутствующих на то, что, судя по темпам работы цыпленка, ему нельзя платить по существующим нормам. Нормы на оплату работы цыплят в строительных организациях еше не были предусмотрены.

Таким образом, все оказалось не так просто. Интерес к Домовому поэтому внезапно исчез, и на стороне прогресса остался только один инженер. Ему в Домовом понравилось то, что на других предприятиях Домового не было, и он бросился в наступление, утверждая, что без Домового не сможет обеспечить выполнение плана. А поскольку все знали, что это зависит не от инженера, то никто не испугался. На сторону главного инженера неожиданно перешел юрисконсульт.

Юрисконсульту, как известно, цыпленок был ни к чему, но он всегда быстро соображал. Поэтому он и выступил с предложением считать Домового средством механизации, тогда предприятие выкупит его у Гоуски и передаст отделу механизации. Это всем понравилось, и предложение было принято с одной поправкой: дескать, для этой машины, то есть Домового, будут определены специальные нормы.

Против этого восстал начальник отдела механизации, но ему разъяснили, что в его ведение передают лишь одного Домового. Начальник на всякий случай заметил, что "это", безусловно, чушь и что "это" опять будет неисправно.

Ему разъяснили еще раз, что такое Домовой, а его отговорка, что у него не зоопарк, была единогласно отвергнута, на чем и закончилось собрание.

Выкуп Домового поручили юрисконсульту, и он пригласил к себе мостильщика Гоуску. Гоуска пришел в канцелярию без Домового. Тот все еще работал. Утверждение, что Домовой – это строительная машина, Гоуска опроверг и в качестве доказательства привел тот факт, что Домовой жрет и, следовательно, это живое существо.

Юрисконсульт моментально сбил Гоуску с толку.

– Вы такие вещи лучше не говорите, – советовал он Гоуске. – Тем самым вы признаете, что эксплуатируете чужой труд. Это вряд ли принесет вам пользу.

Гоуска сообразил, что это не принесет ему пользы. Вопрос цены на Домового так и не был решен. Уничтоженный Гоуска выговорил себе разрешение подумать.

Вернувшись домой, он застал Домового в плохом настроении. Пересчитав еще раз дневную выручку, тот выяснил, что до предполагаемых четырехсот крон не хватает восьми крон двадцати геллеров. Виноватым он считал Гоуску и здорово его отругал за то, что тот во время работы где-то шляется.

Гоуска объяснил положение вещей. Домовой наотрез отказался работать на предприятие, поскольку оно его не высиживало, а на робкий вопрос Гоуски – не хотел ли бы он работать помедленнее, потому что такие темпы приведут всех к несчастью, – сердито начал летать по комнате.

Мостильщик Гоуска не сомкнул глаз всю ночь. Утром он пошел в поликлинику и так как был утомлен работой и бессонницей, то получил бюллетень на два дня. Домовой, просмотрев листок нетрудоспособности, сокрушался о неожиданных финансовых потерях до тех пор, пока Гоуска под тем предлогом, что ему нужно купить лекарство, не ушел из дому.

Вернулся он примерно через час и принес под мышкой большого полосатого кота. Домовой между тем вымыл пол и был весь покрыт паутиной, потому что своими собственными перьями обметал потолок. Коту он не обрадовался, но позволил себя успокоить уговорами, что все будет хорошо. После этого на кота он вовсе не обращал внимания, только сожрал у него всю еду.

Кот не оправдал надежд Гоуски. Он залез под кровать, а после с голоду и страху перед Домовым удрал в окно – Домовой проветривал комнату.

Ночью Гоуску мучила горячка и тяжелые сны. К утру он наконец заснул спокойно, но сон его был недолгим. Домовой стянул с него перину и заворчал:

– Вставай, принеси корыто и поставь воду, я буду стирать.

– Который час? – с трудом придя в себя, спросил Гоуска.

– Шесть, – ответил Домовой, – уже утро. Кто рано встает, тому бог подает, – назидательно произнес он и с отвратительной проворностью заскакал по комнате.

Мостильщик Гоуска приподнялся на локте.

– У меня идея, – сказал он тихо. – Я придумал, как нам больше заработать. Подойди поближе, чтобы никто не услушал, а то испортят нам всю музыку.

Домовой вскочил на край постели, вытянул шею и наклонил голову к Гоуске. Тот вытащил руку из-под перины и сдавил длинную, худую шею Домового. Он чувствовал, как шея крутится у него в руке. Домовой бил клювом, хрипел, метался и порвал когтями наволочку. Потом его движения стали слабеть, глаза затянулись пеленой и голова поникла.

Гоуска еще минуту сдавливал его шею, потом отпустил. Домовой со стуком свалился на пол. Гоуска повернулся к стене, немного поворочался и заснул сном праведника.

Проснулся он поздно, в середине дня. Оделся, завернул тело Домового в газету и направился к закусочной "У короля Пршемысла". Там положил Домового на прилавок. Буфетчик осмотрел цыпленка и, сбросив вниз, сказал:

– Двадцать.

Гоуска кивнул, сел в уголок к столу, заказал бутылку рома и приступил к делу. Когда в бутылке осталось совсем немножко, он поднялся и осторожно направился к прилавку.

– Дай-ка мне пару яиц, – сказал он буфетчику.

– Крутых?

– Сырых.

– Зачем они тебе?

– Я их разобью, – прошипел Гоуска, – разобью вдребезги. Ненавижу яйца. Растопчу все яйца! – заорал он на весь зал. Несколько завсегдатаев испуганно оглянулись и бросились расплачиваться.

– Иди лучше домой, – сказал буфетчик.

– Не пойду домой, не пойду домой, – повторял разбушевавшийся Гоуска. – И сегодня не пойду, и завтра не пойду, и послезавтра тоже не пойду, и буду прогуливать без всякого бюллетеня. И ничего не буду зарабатывать, и это будет здорово!

Буфетчик удивленно покачал головой.

– Вообще ничего не буду зарабатывать, – мечтал Гоуска. Вот...

– Только не хвастайся, – раздался хриплый голос. Из-за спины буфетчика высунулась голова с зелеными глазами и бледным гребешком. – Не хвастайся, говорю, завтра кончится этот твой бюллетень, не опоздай же на работу. Да не забудь поставить печать, а то не заплатят денег.

Гоуска стремительно выбежал из трактира. Беспомощно прислонился он к фонарю, потом перешел к стене. На углу улицы стояла статуя. Он направился к ней и у ее пьедестала бросился со стоном на колени.

– Святой Тадеуш, спаси меня от дьявольского наваждения! умоляюще бормотал он и тут же сказал такие слова, которые лучше не повторять, сказал их потому, что увидел статую, изображавшую не святого Тадеуша, а какого-то приматора.

Он чувствовал, что весь свет против него и что он выпил много рома.

– Господи, никто не мучается, как я, – жаловался он в голос, – такие окаянные мучения! И за что? Я курицы никогда не обидел!

В это время к нему на плечо упало что-то темное. Домовой, обретя равновесие, прошипел:

– Не ври, не ври, что не обидел! Кто мне свернул шею?

Мостильщик Гоуска склонил голову и застонал:

– Зачем ты меня обижаешь, что я тебе сделал?

– Ты свернул мне шею, – выговорил хмуро Домовой.

– А что же мне с тобой делать?

– Как это что со мной делать? Я ведь все делаю сам!

– Это, конечно, так, – бормотал Гоуска. – Делаешь все ты, а я мучаюсь. Разве это жизнь?

– Мучаться я за тебя не могу, – с отвращением произнес Домовой, – этого я не умею. Надеюсь, ты не хочешь, чтобы я делал за тебя все на свете?

Гоуска завертел головой.

– Ты злой, – по-детски всхлипнул он.

– Ничего я не злой. Не могу я быть злым. Так же как не могу быть добрым. Я Домовой, а не ангел. Я такой, как есть, и делаю, что полагается делать Домовому. Это только ты можешь быть плохим или хорошим, потому что ты человек. А я только работаю на тебя.

– Что же должен делать я?

– Что хочешь, это не мое дело!

Гоуска поднялся и погрозил кулаком небу, затянутому тучами.

– Черт тебя раздери, несчастный цыпленок, неужели я никогда не избавлюсь от тебя?

– А ты хочешь от меня избавиться? – Домовой удивленно вращал блестящими глазами.

– Господи Иисусе! А как ты думаешь, зачем я свернул тебе шею?

– Откуда мне знать. Вы, люди, иногда бываете такие странные. Значит, ты правда хочешь от меня избавиться?

– Правда хочу. Истинный крест хочу. Хочу избавиться, хочу – ты удивляешься? Ты отравляешь мне жизнь!

– Нет, не удивляюсь. Это твое дело, меня оно не интересует. Если хочешь избавиться, то нечего сворачивать мне шею, а скажи: фу, фу, ты мне не нужен. Но обратно переиграть уже нельзя. Ну, так как?

– Фу, фу, – сказал Гоуска, – я не хотел тебя обидеть!

– Я знаю, это ты по глупости. Так что же, будешь избавляться?

– Фу, фу, ты мне не нужен, – решительно сказал Гоуска и ждал, когда разверзнется земля и поглотит Домового. Однако Домовой спокойно повернулся и пошел. Удивленный Гоуска последовал за ним.

– Послушай, ты! Что с тобой будет? – спросил он с любопытством.

Домовой повернул голову и посмотрел на него пустым взглядом.

– Ко-ко-ко! – закудахтал он.

– Ты, не дури!

– Ко-ко-ко...

Гоуска безнадежно махнул рукой. Начинало моросить. Он поднял воротник пальто и повернул к дому.

– ...дак-дак, – произнес Домовой.

Он притулился к пьедесталу статуи, присел и без особого усилия снес яйцо.

– Ко-ко-дак, – повторил он. Встал, отряхнулся и вскочил на голову статуи. Оттуда перепрыгнул на проволоку трамвайной линии, повис на ногах вниз головой и, помахивая крыльями, исчез в темноте.

Яйцо лежало у стены, белое, в черную крапинку, чуть больше куриного.

Начался дождь.