355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Михаил Лифшиц » Из истории эстетики и общественной мысли (Джамбаттиста Вико, Собрание сочинений в трех томах, Том 2) » Текст книги (страница 1)
Из истории эстетики и общественной мысли (Джамбаттиста Вико, Собрание сочинений в трех томах, Том 2)
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 01:04

Текст книги "Из истории эстетики и общественной мысли (Джамбаттиста Вико, Собрание сочинений в трех томах, Том 2)"


Автор книги: Михаил Лифшиц


Жанр:

   

Философия


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Лифшиц Михаил
Из истории эстетики и общественной мысли (Джамбаттиста Вико, Собрание сочинений в трех томах, Том 2)

Лифшиц Мих.

ДЖАМБАТТИСТА ВИКО СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ В ТРЕХ ТОМАХ.

Том II. Из истории эстетики и общественной мысли.

ДЖАМБАТТИСТА ВИКО1

1. ИДЕЯ "НОВОЙ НАУКИ"

Всякое историческое движение имеет свои сознательные мотивы, свое отражение в головах людей, являющихся его участниками. Рабы и вольноотпущенники древнего мира искали утешения в мифах христианской религии, средневековый крестьянин мечтал о тех временах, когда Адам пахал, а Ева пряла. Эти формы общественного сознания были стихийным выражением определенных исторических обстоятельств. И все же судить о действительном содержании эпохи на основании ее фантастических представлений нельзя, как нельзя судить о болезни по сознанию больного. Сознание лишь там приобретает действительную силу, где оно возвышается над своей собственной ограниченностью, стихийным ходом событий, слепо идущих друг за другом.

У Щедрина крепостная девка Феклушка объявила однажды в общем собрании всей девичьей, что скоро она, Феклушка, с барыней за одним столом сидеть будет и что неизвестно еще, кто кому на сон грядущий пятки чесать будет, она ли Прасковье Павловне или Прасковья Павловна ей. Такая Феклушка превосходный материал для наблюдения со стороны, в данном случае со стороны великого писателя, как Щедрин. Горячим, словно уголь пылающим жизненным содержанием феклушкина утопия богаче многих томов, наполненных самой энциклопедической ученостью. Но для того чтобы выделить это содержание из состояния первичной туманности, нужен более развитый ум, для которого феклушкина утопия – внешний предмет, кусок объективного мира, продукт исторической обстановки и среды.

Развитие сознания определяется тем, насколько оно способно быть своим собственным предметом – не только предметом для психологических наблюдений извне. Сознание как автоматическая реакция живого организма, вздох угнетенной твари, не совпадает с сознательностью – ясной картиной окружающего мира и своего собственного положения в нем. На этом основана разница между сознанием вообще (которым может обладать животное, ребенок, дикарь) и самосознанием. Разница эта относительна. Энгельс замечает, что уже группировка тела вокруг нервной системы у простейших животных Vertebrata дает возможность развития самосознания – и все же это только возможность. Самосознание развивается исторически как драгоценная способность выделить свою мысль из обычного хода вещей, понять свое собственное место в естественном процессе жизни.

Самосознание – величайшее преимущество, которым может обладать человек. Старые философы говорили, что истина – это index sui et falsi. Тот, кто владеет ею, понимает и самого себя, и своего противника. Истина объясняет заблуждение, показывает причины ошибки и путь к ее исправлению, если это еще возможно. Напротив, заблуждение слепо. Оно ошибается не только в истине, но и в самом себе, сохраняя иллюзию знания. На почве общественной борьбы высокое развитие самосознания является залогом успеха в широком историческом смысле. Таким преимуществом обладает движение рабочего класса. Марксизм – не только естественное выражение его интересов, не только определенная картина внешнего мира. Это наука, которая показывает необходимость своего собственного возникновения. "Разум существовал всегда, – говорит Маркс, только не всегда в разумной форме"2. Научный коммунизм впервые придал разумную ясность стихийной борьбе угнетенных народов: "Он – решение загадки истории, и он знает, что он есть это решение"3.

Маркс сравнивал человеческую историю с палеонтологией. Даже те остатки прошлого, которые лежат на поверхности, часто оказываются незамеченными и непонятыми. Но вот наступает время, и обнажаются исторические напластования самых отдаленных эпох. Прошлое открывается для настоящего, когда само настоящее достигло определенного уровня развития. Род ирокезов и марка германских народов были открыты, когда созрели условия для социалистического общественного движения XIX века. Поэзия готики стала очевидной, когда буржуазная цивилизация вызвала первые разочарования, еще недоступные рациональным понятиям общественной науки. "Анатомия человека – ключ к анатомии обезьяны. Наоборот, намеки более высокого у низших видов животных могут быть поняты только в том случае, если само это более высокое уже известно"4. В этом смысле революционно-критическая практика рабочего класса дает современному человечеству ключ ко всей его прежней истории или, вернее, предыстории.

Мы можем теперь с большей полнотой, по крайней мере in crudo, постигнуть те противоречия, которые проникали собой жизнь и деятельность лучших представителей старой культуры, ибо мы сами являемся результатом этих противоречии, а наша практическая борьба может быть их решением. Какое разнообразие форм и типов сознания, какая смесь наивности и глубокомыслия, утопической веры и здравого смысла на каждой странице истории культуры! И все это еще не является доказательством глупости человеческого рода, как думал Вольтер. "Сознание [das Bewu(tsein] никогда не может быть чем-либо иным, как осознанным бытием [das bewu(te Sein], а бытие людей есть реальный процесс их жизни. Если во всей идеологии люди и их отношения оказываются поставленными на голову, словно в камере-обскуре, то и это явление точно так же проистекает из исторического процесса их жизни; – подобно тому как обратное изображение предметов на сетчатке глаза проистекает из непосредственно физического процесса их жизни"5.

Одна из главных особенностей марксизма состоит в исторической критике ложных форм сознания, тех "объективных представлений", которые естественно рождаются капиталистическим строем жизни, его превращениями и метастазами. Эта черта имеет громадный практический смысл. Здесь речь идет не об освобождении кабинетного мыслителя от призраков массового сознания. Достаточно вспомнить борьбу Ленина за освобождение рабочего класса от иллюзий "тредъюнионизма", "добросовестного оборончества" времен мировой войны 1914 – 1918 годов, детской болезни "левизны". Видеть в каждом духовном явлении определенное отражение общественных сил, дружественных или враждебных интересам народа, – одно из азбучных правил ленинизма. В истории массового движения нашего века мы на каждом шагу видим наглядное применение исторической теории познания, созданной Марксом и Лениным. И само понимание ее измеряется не субъективным мастерством ученого, а тяжким коллективным шагом миллионов людей.

Что же такое историческая теория познания? Это и есть та новая наука, которую предсказывал в начале XVIII столетия Джамбаттиста Вико. Без нее невозможен переход из царства необходимости в царство свободы (то есть разумного контроля человеческого общества над развитием своих собственных творческих сил), переход от туманного полусознания к ясному пониманию исторических предпосылок культуры, к ее самопознанию. Новая наука – это наука будущего, диалектика. "А диалектика, в понимании Маркса и согласно также Гегелю, включает в себя то, что ныне зовут теорией познания, гносеологией, которая должна рассматривать свой предмет равным образом исторически, изучая и обобщая происхождение и развитие познания, переход от незнания к познанию"6. В своих "Философских тетрадях" Ленин перечисляет те составные части, из которых должна сложиться новая наука общественного познания. Это – история отдельных наук, история умственного развития ребенка, развития животных; особенно – история языка, плюс психология и физиология органов чувств. "Продолжение дела Гегеля и Маркса должно состоять в диалектической обработке истории человеческой мысли, науки и техники"7

Наука, объединяющая огромный материал всеобщей истории культуры, могучее орудие человеческого ума, освобожденного от слепоты и ограниченности классового общества, отражение глубокого революционного переворота в умственной жизни общества. Но отсюда вовсе не следует, что эта наука явилась в законченном виде, без всякой предварительной подготовки. Не говоря об античной философии, попытку взглянуть на формы сознания объективно, исторически мы находим уже у Монтеня. Учение об идолах Бэкона, полемика Декарта против предрассудков детства отдельной личности и всего человеческого рода, очищение интеллекта от чувственного полусознания у Спинозы, критика мнения (opinion) у французских моралистов, теория идеологии, разработанная материалистическими писателями XVIII века и систематизированная Дестют де Траси, – все это различные попытки поставить стихийное развитие сознания под контроль самого сознания. Нечего и говорить о "Феноменологии духа" Гегеля с ее диалектически развивающимся противоречием между достоверностью, всегда относительной, и самой истиной, которая в своем причудливом вакхическом танце является только понимающему самосознанию. "Новая наука" Вико занимает в этом подготовительном процессе одно из самых почетных мест. Эта книга представляет собой фантастическое предвосхищение той обработки истории человеческой мысли, науки и техники, которая должна быть продолжением дела Гегеля и Маркса. В книге Вико есть история отдельных наук, история языка, искусства и поэзии, умственное развитие ребенка, история государства, права и материальной культуры. Все это выражено в чрезвычайно наивных формах, глубокие мысли пересыпаны всякими учеными пустяками, изложение крайне запутано, и все же гениальность основной идеи вне всякого сомнения. Маркс знал "Новую науку" и цитировал ее в "Капитале"8. Он советует Лассалю познакомиться с сочинением Вико, в котором "содержатся в зародыше Вольф ("Гомер"), Нибур ("История римских царей"), основы сравнительного языкознания (хотя и в фантастическом виде) и вообще немало проблесков гениальности"9

2. СВОЕОБРАЗИЕ "НОВОЙ НАУКИ"

Как писатель Вико представляет собой загадку. Первое издание его основного сочинения вышло в 1725 году, второе – пять лет спустя, а третье, переработанное и дополненное, появилось уже в 1744 году после смерти автора. Это было время первых успехов широкого просветительного движения во Франции. Борьба иезуитов и янсенистов, полная фанатизма, интриг и взаимных обвинений, привела к падению авторитета церкви. Общество находило, что обе борющиеся стороны, как монах и раввин в стихотворении Гейне, "одинаково воняют". Финансовая афера Ло стала более популярной, чем булла Unigenitus. Появилась третья партия – партия философов, и ее появление было ознаменовано взрывом судебных преследовании. В 1734 году парижский парламент осудил на сожжение "Философские письма" Вольтера. "История Карла XII" и "Заира" были запрещены. Но все это только способствовало славе непокорных писателей. Через какой-нибудь десяток лет служители трона и алтаря были встревожены успехом откровенно безбожных сочинений, как "Естественная история души" Ламетри и "Философские мысли" Дидро.

В это время в Италии вышла странная книга под заглавием "Основания новой науки об общей природе наций". Можно себе представить ироническую улыбку Вольтера, если бы ему довелось прочесть сочинение Вико. Да, в этой книге встречаются забавные вещи! Одна из аксиом "Новой науки" гласит: "Ведьмы, в то время когда они сами преисполнены устрашающими суевериями, особенно дики и бесчеловечны: так, если это необходимо для совершения их чародейств, они безжалостно убивают и разрубают на куски самых милых невинных младенцев". Книга Вико совсем не похожа на произведения писателей просветительной эпохи. Ее очень трудно читать. Вико неразборчив в выражениях, косноязычен, его рассуждения о всемирном потопе, о достоверности библейских сказаний, о преимуществах христианской религии никого не могут теперь соблазнить. В рецензии "Лейпцигского журнала" (1727) было написано, что "Новая наука" является апологией католической церкви. Так или иначе Вико совсем не просветитель, несмотря на то что его сочинение имело в Италии местное просветительское значение (через Марио Пагано и Филанджери).

По своему образу жизни Вико также решительно отличается от передовых людей этого времени. Гуманисты эпохи Возрождения были политическими деятелями, чиновниками флорентийской синьории, придворными писателями, от которых зависела посмертная слава князей. Просветители XVIII века – это свободные литераторы, познавшие могущество печатного станка, светские люди, прославленные умы, обучающие филантропии монархов. Вико с большим уважением относится к первым и совсем не знает вторых. Он родился в Неаполе 23 июня 1668 года в семье мелкого книготорговца и всю свою жизнь имел дело только с книгами. "Много забот ему причиняла возраставшая бедность семьи, он горел желанием получить досуг, чтобы продолжать свои занятия, но душа его питала великое отвращение к шуму Форума". Так рассказывает о себе автор "Новой науки". Его жизненный путь вполне обычен. Добрых девять лет он провел в зависимом положении домашнего учителя. Заботясь о пропитании большой семьи, Вико сочиняет оды "на случай", свадебные поздравления, хвалебные биографии. Наконец в 1697 году ему удается получить должность профессора риторики Неаполитанского университета. Отсутствие нужных связей, неумение поладить с начальством, гордость великого человека, которому пришлось унижаться перед учеными ничтожествами, – все это помешало ему занять кафедру юриспруденции, по тем временам наиболее важную в университете. В последние годы жизни Вико имел уже некоторое влияние и довольно значительный круг учеников, которым он частным порядком преподавал основания своей "Новой науки". Он умер 23 января 1744 года, оставив в наследство университету гораздо менее даровитого сына.

Вот и вся небогатая внешними событиями жизнь этого замечательного человека. Она немного напоминает биографию Гегеля. И это вполне понятно между Вико и Гегелем есть глубокое внутреннее сходство10. Время, когда живая диалектическая мысль облекается в странный философский наряд, когда педантство становится поэзией творчества, а гениальные люди бывают школьными профессорами, – это время приходит один раз у каждого народа. Сова Минервы вылетает только вечером. Италия в эпоху Вико была погружена в самые глубокие сумерки, и неудивительно, что Вико резко отличается от просветителей. Он, скорее, замыкает собой более раннюю эпоху – эпоху Возрождения, медленное умирание которой еще продолжалось под жесткой корой абсолютных монархий и философской метафизики XVII столетия. В Италии этот процесс сопровождался падением национальной независимости и величайшим обнищанием народа. Вся философия Вико сложилась под впечатлением этого круговорота, а его взгляд на греческую и римскую историю сделался более острым благодаря национальному опыту, уже давно отошедшему в прошлое, но сохранившему еще значение великого и живого урока.

Итальянские писатели задолго до Вико пытались понять величие и падение городской демократии эпохи Ренессанса. Достаточно назвать мрачные предсказания Леонардо, глубокие исторические наблюдения Макиавелли и Гвиччардини. Но у людей Высокого Возрождения, переживших трагедию этой эпохи, общие выводы носят характер практических советов. Не следует обманываться фразами о свободе, господствующими в республиках, ибо люди руководствуются только своими интересами. Стремление к богатству, охватывающее отдельных лиц и целые народы, приводит к обратному результату разложению и гибели. Держитесь подальше от власти, ее источник – насилие, неразборчивое в средствах. Все эти правила есть как бы следствие разочарования в политической жизни эпохи, своеобразный индифферентизм, быть может наиболее полно выраженный в наставлениях Джероламо Кардано его потомству. У Вико также есть элемент безразличия к "шуму Форума", но безразличия, очищенного от всяких соображений житейской мудрости.

Предметом его философии является не благоустройство личной жизни или жизни отдельного народа, а "Идеальная История вечных Законов, соответственно которым движутся Деяния всех Наций в их возникновении, движении вперед, состоянии, упадке и конце, даже если бы (что, безусловно, ложно) в Вечности время от времени возникали бесчисленные Миры".

Философия Вико основана на примирении с действительностью, в которой он открывает разумный ход и неотвратимый закон. С этого начинается его коренное отличие от просветителей XVIII века и близость к Гегелю. Наиболее общей чертой просветительной эпохи можно считать склонность судить обо всем с точки зрения отвлеченных требований разума, а в такой отвлеченной версии разум часто опускается до уровня рассудка. Во имя цивилизации было презрительно отвергнуто все, что явилось на свет из темных глубин средневековья. Буржуазные отношения казались людям XVIII века законом разумной природы. Борьба классов в период французской революции, победа нового, буржуазного строя жизни развеяли эту иллюзию и вызвали огромную волну политического разочарования. Гегель играет по отношению к этой эпохе такую же роль, как Вико по отношению к эпохе итальянского Возрождения. Оба они живут воспоминанием о революционном периоде в прошлом, отвергают далеко идущие претензии конечного рассудка и стремятся открыть разумное зерно в противоречиях реальной истории.

Главным врагом философии Вико был рационализм в его классической форме, выработанной еще в XVII веке Декартом. Вико иронически относится к тайной мудрости философов, он больше уважает государственную мудрость политических деятелей, но выше всего ставит простонародную мудрость массы людей, которая своими руками творит историю, творит ее бессознательно вместе со множеством предрассудков и суеверий, свирепых и варварских обрядов, творит в постоянной кровавой и бескровной борьбе вокруг материальной собственности и власти. Вико не только стремится обнаружить в истории естественную закономерность, независимую от желания отдельных людей, он понимает также, что в противоречивом и сложном ходе "всех человеческих и гражданских вещей" заключается какое-то внутреннее оправдание, хитрость разума, как сказал бы Гегель. И это оправдание представляется Вико фантастическим промыслом божьим, а философия истории – рациональной гражданской теологией. Свою собственную задачу он видит в раскрытии того, как должна была раньше, как должна теперь и как должна будет впредь протекать история наций, ибо, в сущности говоря, ее логический бег закончен. Французские просветители XVIII века предвидели славную заваруху, un beau tapage, в своем отечестве. Вико, напротив, представляет собой законченный тип мыслителя, пришедшего после великого оживления практической деятельности своего народа. Этим достаточно объясняется то обстоятельство, что "Новая наука" осталась почти незамеченной в литературе XVIII века.

Этим объясняются также безусловные достоинства и недостатки философской позиции Вико. Его отсталость по сравнению с общим уровнем просветительской литературы – вне сомнения. Но по странной иронии судьбы с этой отсталостью связана передовая роль философии истории Вико. "Новая наука" неизмеримо выше популярных исторических представлений XVIII века. По глубине научного анализа ей уступают даже гениальные творения Вольтера, Руссо, Фергюсона, Ленге. Рядом с великими деятелями эпохи Просвещения Вико обладает преимуществом большей народности – правда, народности нищей, отсталой и сохранившей только следы былого величия.

3. ТЕОРИЯ ЦИВИЛИЗАЦИИ

Одним из главных завоеваний общественной науки нового времени является учение о поступательном развитии человечества. Зачатки идеи прогресса в древности незначительны, она возникает впервые у христианских мыслителей начала новой эры, растет вместе с первыми успехами капитализма и принимает определенные очертания уже на исходе эпохи Ренессанса. Так, Парацельс убежден в превосходстве новейших вещей над старыми. Если бы Апеллес жил в наше время, он был бы плохим художником, говорит Эразм. Знаменитый филолог XVI столетия Юлий Цезарь Скалигер уже подвергает сомнению авторитет Гомера. Мошенники нового времени более учены, чем ученые прежних дней. Это изречение старика Грангузье, впрочем, весьма двусмысленное, может служить торжественно-иронической надписью на триумфальной арке прогресса.

Теория цивилизации стала впоследствии хвастливой фразой либеральной буржуазии. Отвлеченное представление о прямолинейном поступательном движении истории, страсть к новизне и презрение к темному прошлому человечества – вот истинное тщеславие наций буржуазной эпохи. Но в XVII – XVIII столетиях идея прогресса была еще смелым научным открытием, сделанным под влиянием успехов всемирной торговли, развития теоретической механики, регулярного государства, полицейской системы. Французский крестьянин в голодные годы питался лепешками из травы, – "фасад общественного здания, – говорит Маркс в одном письме к Даниельсону, – ...выглядел насмешкой на фоне застоя большей части производства (сельскохозяйственного) и голода среди производителей"11. Но никогда еще не было такого преклонения перед поступательным движением наций, как в эту эпоху. Первые восторги цивилизации, научный энтузиазм поклонников геометрического метода, изящество светского человека, презрение к наивным обычаям простонародья, нелепым фантазиям средних веков, ко всякому чувственному, неясному познанию – поэзии, свободе воображения, шекспировской живости характеров – все смешалось в общем культе рациональных начал.

Народы древности и средневековья находились в состоянии ребячества. История их баснословна. Теперь наступило время, когда просвещенные нации уже не могут верить в забавные выдумки древних историков. Голландец Якоб Гроновиус и англичанин Генри Додвелл отвергли традиционный рассказ о возникновении римского государства, само существование Ромула стало для них сомнительным. Издания Монфокона и Муратори поколебали прежнюю беллетристическую манеру писать историю. Мифы древних народов, воскресшие в эпоху Ренессанса, снова подверглись суровому осуждению. "Нас так приучили в детстве к мифологическим сказаниям греков, – говорит просвещенный картезианец Фонтенель, – что, когда мы становимся способны рассуждать, мы более не замечаем, насколько они удивительны. Но если отделаться от привычки, то нельзя не прийти в ужас при мысли о том, что вся история одного народа представляет собой нагромождение химер, фантазий и абсурдов. Возможно ли, чтобы все это выдавали за правду? До какой степени это признавалось ложью? Как велика была любовь этих людей к явным и нелепым выдумкам, и почему она не сохранилась впоследствии?"12

В то время как Вико писал свою "Новую науку", во Франции происходила оживленная полемика литераторов, известная под именем "спора древних и новых". Картезианцы Перро, Фонтенель, позднее Удар де Ламот восстали против безусловного авторитета античности с точки зрения строгого рационализма. Сравнивая страну Гомера с образованной Францией, они находили, что первая похожа на деревню, а ее герои – на грубое простонародье. Древние времена были дики, безнравственны и полны всевозможных предрассудков. "Эти времена, именуемые греческими, – говорит Ламот в "Рассуждении о Гомере", – кажутся царством самых неправедных и самых низких страстей и прежде всего – триумфом скупости... Героям "Илиады" не хватало какого-то достоинства, неизвестного в то время и в той стране, где писал Гомер... Нет никакого сомнения в том, что в эпоху Гомера в его стране умы еще не достигли утонченности последующих времен"13.

Аббат Депон ("Письмо об "Илиаде" де Ламота", 1714) считает "свержение Гомера столь же необходимым, как и переворот, произведенный в философии Декартом". Аббат Террассон в "Критическом рассуждении об "Илиаде" (1715) объявляет античность эпохой варварства, слабого рассудка и неразвитой морали. В сочинении "Философия, применимая ко всем предметам", опубликованном после его смерти (1754), он развивает идею непрерывного прогресса человеческого рода от жалкого ребяческого состояния к совершенной зрелости, достигаемой народами под эгидой абсолютной монархии. Аббат Террассон был прямым последователем Перро, провозгласившего превосходство нового искусства над художественным гением древности. Если мы превосходим древних "в искусствах, тайны которых доступны вычислению и измерению", то нельзя предположить, что мы можем уступать им "в делах вкуса и фантазии, каковы красоты поэзии и красноречия"14.

Другим вариантом картезианской идеи прогресса, перешедшей отчасти к просветителям XVIII века, был взгляд Фонтенеля. Он отделяет эпоху воображения и поэзии от последующего века прозы и механических искусств (промышленности). Но отсюда следует, что поэзия стала уже невозможной, ибо она – результат невежества и отсталости. Этот вывод действительно сделали современники Вико во Франции. Они отвергали все, что противоречит сиятельной прозе царствования . Даже защищая Гомера от нападок последователей Декарта, мадам Дасье Людовика XIVсравнивает внутреннюю стройность "Илиады" с планировкой Версаля. Общей идеей времени было убеждение в том, что мифы древних – детские сказки. Что касается поэзии, то все ее условные требования, рифмы и размеры – нелепое стеснение. Для того чтобы лишить себя возможности точно выражать свои мысли, люди изобрели специальное искусство. Поэзия враждебна разуму, говорит Ламот. Не довольствуясь исправлением "Илиады", он пишет собственные произведения – оды и трагедии – в прозе. Чем больше развивается разум, тем меньше места для воображения. Последние поэты будут философами, предсказывал аббат Трюбле в 1735 году15.

Итак, не только мифология – сама поэзия враждебна цивилизации. Поэтическое творчество основано на воображении, оно обманчиво. Это ложь, а всякая ложь, даже приятная, может скорее принести вред, чем пользу. Так определяет значение поэзии знаменитый Жан Леклерк, которого Вико почтил латинским посланием. Прогрессивное развитие народов отбрасывает поэзию как пережиток темных баснословных времен древнейшей истории. Но открытие той истины, что греки гомеровских времен были дикарями, имело также неожиданные и полезные для исторической мысли следствия. За девять лет до появления "Новой науки" в Париже вышла книжка аббата д'Обиньяка, в которой уже доказывалось, что произведения Гомера суть беспорядочное собрание басен, распевавшихся на ярмарках слепыми, и что сам Гомер никогда не существовал.

Эти итоги популярной философии до некоторой степени подготовили выводы "Новой науки", хотя, как мы увидим ниже, выводы ее были совсем другие. К началу XVIII столетия идея непрерывного развития цивилизации (сам термин еще не устоялся) уже вошла в привычку, а с этой идеей неразрывно связана критика предшествующих форм общественной жизни, варварски-героических и феодальных порядков. Как уже сказано выше, традиционные представления об историческом прошлом народов утратили свою достоверность в глазах ученых. Мировоззрение прежних эпох было отвергнуто как нелепый клубок предрассудков и химерических представлений. Мы знаем также, что поэзии, силе воображения и чувственному восприятию мира новая философия предпочитала трезвую ясность идеи и прозаический характер изложения. Вместе с темными временами древности были осуждены предания и сказки простого народа, остатки средневековой народной драмы и все, что напоминало вакхический хоровод прошедшей жизни, по выражению Гегеля.

Философия торжествующей прозы обладала своеобразным величием. Ее по-своему разделяли величайшие представители метафизики XVII столетия и даже такие противники рационализма, как Локк, для которого поэтическая форма лишнее стеснение. В этом с ним согласен и Лейбниц, несмотря на переворот, совершенный его теорией малых и темных представлений, позволившей Баумгартену построить первую эстетику как "низшую гносеологию".

Здесь впервые в наивной, почти схематической форме проявилась двойственность нарождающегося буржуазного сознания. С одной стороны, действительное освобождение мысли от темной доисторической бессмыслицы поэтических времен – времен Ахиллеса и Роланда, языческой и христианской мифологии. И наряду с этим движением вперед – новая мифология механистического воззрения, нелепые выдумки взбесившегося рассудка, враждебного творческой энергии, свободной игре духовных способностей человека. Кабинетная тупость и спесь одичавшего индивидуального сознания, далекого от чувственно практической жизни народа, породили метафизическое, одностороннее представление о прогрессивном развитии духовной культуры как монотонной функции, меняющейся в одном и том же направлении. Маркс отвергает это представление в "Теориях прибавочной стоимости": "Так, капиталистическое производство враждебно известным отраслям духовного производства, например искусству и поэзии. Не учитывая этого, можно прийти к иллюзии французов XVIII века, так хорошо высмеянной Лессингом. Так как в механике и т.д. мы ушли дальше древних, то почему бы нам не создать и свой эпос? И вот взамен "Илиады" появляется "Генриада"16.

Чтобы понять отвлеченный и механистический характер этой теории прогресса, достаточно сопоставить оптимизм картезианцев со всеми бедствиями первоначального накопления, обнищанием крестьянства, роковым поворотом в условиях наемного труда, новым подъемом религиозного фанатизма, идущим рука об руку с успехами эмпирического естествознания, упадком искусства и свободной мысли эпохи Возрождения. Но для стран европейского Запада теория цивилизации имела свои объективные основания. После бурного взрыва классовой борьбы на грани нового времени сложилась компромиссная форма развития абсолютная монархия. Утратив свои городские свободы и уступив первое место в государстве дворянам, буржуазия приобрела ряд несомненных преимуществ. Прежде всего она стала классом в широких национальных рамках. Ее измена крестьянству и раболепство перед самодержавием до некоторой степени окупались успехами внешней торговли, развитием мануфактур, уничтожением феодальной раздробленности централизованной государственной машиной. Декарт, Гоббс и Ньютон, Спиноза и Лейбниц создали грандиозную картину мира, построенную на принципах универсальной научной логики. Буржуазное общество вышло из пеленок провинциального быта на большую дорогу истории.

В Англии и Франции теория цивилизации, устраняющей в своем постепенном развитии все недостатки общественной жизни, не была простым лицемерием. Она заключала в себе прогрессивные материалистические элементы. Иначе обстояло дело в такой стране, как Италия. Падение культуры Ренессанса не искупалось здесь широким национальным развитием. Напротив – разложение городской демократии стало прологом глубокого упадка. Нация развивалась исподволь, но развивалась ценой всеобщего равного унижения. Жалкие монархи утвердились на месте цветущих городских республик. Торговля итальянских городов, и без того разрушенная глубоким хозяйственным кризисом, окостенела под игом стеснительной регламентации.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю