355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Михаил Белозёров » Контрольная диверсия (СИ) » Текст книги (страница 1)
Контрольная диверсия (СИ)
  • Текст добавлен: 28 сентября 2016, 23:36

Текст книги "Контрольная диверсия (СИ)"


Автор книги: Михаил Белозёров



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Михаил Белозёров
Контрольная диверсия

Героям Новороссии посвящается



Зачем иду я воевать? Чтоб самому себе не врать!

Юрий Юрченко

Роман – жене в подарок

Глава 1 Бежала собака

Сразу после дождя выглянула луна, и блестящая дорожка легла вдоль улицы. Грязь отливала серебром, и это ему не понравилось, он вздохнул и сел терпеливо ждать. Когда-то ж она скроется, с неприязнью думал он о луне. Мысли текли привычно и неспешно. Всего-то делов, перебежать в сквер перед стадионом, а там сам чёрт не брат. Охотиться в полнолунье – не самая лучшая пора, но деваться некуда. Пахло давнишней гарью и почему-то кошками. Эти запахи неотрывно преследовали его с тех самых пор, как он поклялся выполнить свою миссию. «Ты у нас особенный, – смеялись многие, даже те, которых уже не было в живых; он вспомнил их лица так, как вспоминают давно ушедших родных, почти без эмоций, с болью в груди. – А нам только каштаны снятся, – беспечно дурачились они». Каштаны в этом году на Крещатике не цвели. Не до весны им было, как впрочем, и людям. Хорошо, если к его возращению Пророк и Жаглин приготовят борщ, а то всухомятку надоело питаться. И вздрогнул: оказывается, в тот момент, когда начал проваливаться в сон, на блестящей дорожке возникла собака.

Она была похожа на призрака, и он готов был поверить в него, если бы не шевелящиеся кончики ушей и блестящая мочка носа. Собака понюхала воздух и двинулась к ближайшему трупу, который чернел у поребрика. Грязь под её лапами заискрилась серебром, а мокрая шерсть отливала, как кольчуга. Такие собаки были только у пиндосов. Значит, сбежала, решил он и нервно вздохнул. И вдруг она его почуяла, оскалилась, зарычала, а потом, отскочив в сторону, кинулась галопом в тень высотки.

«Фу», – выдохнул он, потому что на собаке действительно была кольчуга, защищающая горло, бока и живот. Он проводил её взглядом и на мгновение даже позавидовал: мне бы такую свободу. К счастью, собака его спасла. Это он уже погодя сообразил, что вначале выдала, а потом спасла, потому что шарахнулась и от высотки, в уцелевшие окна которой светила вездесущая луна, и от черневших остовов машин на дороге. Ого, сообразил он, да за мной охотятся! Там, в развалинах, сидел человек.

Мы так не договаривались, решил он в той насмешливой манере, когда думал о себе в третьем лице, и поднялся. Был он среднего роста, широкоплечим, ловким, быстрым, таким быстрым, что о нём говорили: «Ветер, а не человек». Лицо и руки у него были вымазаны чёрным, и он ничем не отличался от ночи в «балаклавке» и в своём комбинезоне «номекс». Этот комбинезон, удобный, как собственная кожа, он выписал через интернет и очень им гордился. По неписанным законам тактики надо было сразу уйти, как всегда, собственно, он и поступал в таких случаях, но на этот раз он остался. Ему стало интересно: ещё никто не выслеживал его, стало быть, это признание твоих заслуг. Он почувствовал, как трепещут его ноздри и как дрожат кончики пальцев, заставил себя расслабиться и, как хорошая борзая, обратился в слух.

Вначале он ничего не слышал, кроме шелеста листвы, когда тёплый ветер налетал издали, через Днепр, Русановку и Лавру, а потом уловил, как звякнуло стекло. Именно, из-за этого стекла, которое было рассыпано под ногами он и не ушёл: одно дело, когда ты «пополнил небесную сотню», как они любили говорить за кружкой чая, другое дело, когда противник во всеоружии ждёт тебя или ищет. Ищет – это даже лучше – меньше хлопот, а стекло выдаст всегда, от стекла под ногами никуда не деться. Оно всегда выдаст. На этот раз оно тоже не подвело. Кто-то двигался левее, почти до «травматологии», держась обочины, а в тот момент, когда вошёл в развалины, стекло звякнуло второй раз. Образно говоря, человек вообще топал, как медведь, понимая, что маскироваться не имеет смысла. Что же им ведёт? – с любопытством подумал он, и вытащил нож. У него была острая, как бритва, самоделка из отличной стали, и другого оружия он не призвала. Артистизм охотника заключалось в том, чтобы выследить противника и, несмотря на все препоны, используя хитрость и сноровку, достать именно таким оружием. «Мазохист, – смеялись над ним, – возьми «американца», – имея ввиду винтовку М-16 с глушителем – или нашу СВД с ночным прицелом, горя знать не будешь». «Нет, – отвечал он им с тайной гордостью, – с этим надёжнее и хлопот меньше». Тем паче, что его трофеи были не хуже, чем у других, а таскать с собой «оглоблю», значило, не уважать в себе следопыта. Следопытство стало его призванием, он только сейчас это понял.

Последние метров десять враг двигался по всем правилам тактики, против часовой стрелки, да так осторожно, должно быть, с пятки на носок и тщательно выбирая место, куда ставить ногу, что его почти не было слышно. Значит, не знает, с кем, конкретно, имеет дело, подумал он, это облегчает задачу. Однако задача, стоящая перед врагом, была куда грандиозней: обыскать в развалинах каждый из закутков, которые пахли гарью и кошками. Скорее всего, он оглядывался при каждом шаге, и каждый раз сердце у него замирало от страха, но он всё равно пришёл, значит, кое-что понимал в своём деле и надеялся не только на удачу.

В одном из таких закутков он и затаился, причём в самом центре, там, где колонны отбрасывали чернильную тень, и миновать его нельзя было никак, разве что если страшно повезёт. Ну да не будет же противник переться по краю, это был бы совсем глупо, подумал он. Нож лежал в руке удобно, словно был её продолжением.

Он уже ощущал его прерывистое дыхание и приготовился, но в последнее мгновение враг замер, предчувствуя свою смерть; и он так долго вслушивался в тишину ночи, что, казалось, тот ушёл, испарился. И рука с ножом затекла, и стоять стало неудобно; и тут враг сделал свой последний шаг.

Если бы у него был укороченный АКС74, то ничего не вышло бы, но у него оказался обычный «калаш» с длинным стволом, ибо ни один уважающий себя бандерлог не будет воевать в городе с коротким оружием. И это оказалось его ошибкой.

Он шагнул навстречу, дёрнул ствол вбок и увидел, как глаза у врага расширились от ужаса, а потом просто чиркнул ножом, и горячая кровь ударила ему в лицо с такой силой, что он невольно сделал глотательное движение, и кровь врага попала ему в желудок. Его мотнуло в сторону и вырвало желудочным соком, чужой кровью и всем тем, что он не успел переварить, и пока он справлялся с собой, бандерлог, хрипя, отдал концы.

Это оказался сотник – он нашёл у него советскую сотенную купюру, разорванную десятку и банковскую карту. Разбираться не было времени. Забрал оружие и ушёл тихо и незаметно. И пока пробирался сквозь развалины, так ему захотелось домой, так он соскучился, что ноги сами едва не понесли его на восток.

* * *

– Цветаев! – дико и радостно закричал лобастый Пророк, стоя с ложкой у плиты, – где ты, блин, ходишь?! Мы уже слюной изошли! Водка плачет!

Он повернулся, улыбнулся криво разбитыми, как у боксёра, губами: говоря тем самым, я твой друг, знаю, где и зачем ты ходишь, и кричу от радости, а не от злости, и баста, и ничего здесь не поделаешь, но всё равно кричу и буду кричать, таким уж я идиотом уродился.

Сильно пахло, казалось бы, самым невероятным – пельменями, укропом и… водкой. Кажется, они её уже истребили, потому что были возбуждены сверх меры.

– Старик, а мясо откуда? – удивился Цветаев, плюхаясь на скрипучий диван.

Это было ошибкой: тут же, будто с потолка, прыгнула усталость, веки сделались тяжёлыми, голова качнулась вбок, и фантасмагория из обрывков всего, что он сегодня пережил, коснулась его правым крылом, если бы – левым, было бы ещё хуже, потому что левое было сентиментальным, и он принялся бы вспоминать свою жену Наташку, её улыбку, её тело, а так обошлось всего лишь трезвым правым, не связанным с прошлой жизнью. Автомат, который он притащил, сам собой выпал из рук. Он вздрогнул, поднял его и ткнул в угол, где стояли «трофеи». Должно быть, это его и спасло.

– Мясо?.. – иронично переспросив, оглянулся Жаглин. – Кошку поймали, ляха бляха! – И заржал, как конь.

Он незаметно дегустировал эту самую водку, закусывая солёными огурцами, которых у них были в избытке – целый погреб на первом этаже в тридцать седьмой квартире. Даже ключ не понадобился: заходи в любую, бери что хочешь, анархия – мать порядка. Город, обращенный в пустоту, покинутый всеми, кроме львонацистов, бандерлогов и разного сброда, предоставлял широкие возможности. И мы тоже сброд, тяжело думал Цветаев, неприкаянные, не от мира сего, забытые и брошенные в пустоту, летим себе неизвестно куда и зачем. Когда это всё кончится? Во рту, как после долгого сна, появился кислый вкус.

Цветаев посмотрел на влажные губы Жаглина, на его физиономию, излучающую глуповатое добродушие, и понял, что Сашка балагурит. Хохмачом был он, неисправимым и радостным до отвращения. В марте при большом стечении народа вызвался охранять Пророка да так с ним и остался, и пока ему везло, получил он всего лишь одно ранение и теперь ходил с гипсом на руке. Самого Цветаева ранили три раза, последнее оказалось по касательной в грудь, не смертельное, но дюже чесалось, даже после того, как Пророк со своими прибауточками зашил его, как коновал, грубо, без наркоза под хихоньки и хаханьки Жаглина. Шрам до сих пор чешется.

– Купили, – успокоил его Пророк, то бишь Антон Кубинский. – За два «трофея» в Святошино.

Врут, подумал он, с удовольствием вслушиваясь в их голоса, не в силах расспросить о подробностях, ясно было одно, что они, пока он сидел в засаде, тоже не били баклуши. На войне чем быстрее обживаешься на новом месте, тем больше шансов выжить. Однако причин сомневаться в их честности у него были, потому что Святошино далеко и дотопать туда, понятно, целая проблема, хотя он один раз сам ходил туда. Рисковал, можно сказать, но и сидеть на одних овощных, на котлетах из хлеба и бумаги, на бич-пакетах сил не было. Именно «ходил», потому что только так можно было передвигаться, не привлекая к себе внимания: все машины досматривались львонацистами, а их владельцев тщательно проверяли.

– А борщ есть? – разочарованно спросил он, не доверяя своему обонянию.

Ему почему-то захотелось именно борща со сметаной, чесноком и с куском чёрного, кислого хлеба – так, как готовила его жена, ну и со стопкой водки, разумеется. Водку он не особенно любил, хотя мог выпить много, не пьянея, была у него такая особенность, поражающая несведущих людей.

– Голод полезен для души, но борщ тебе будет! – великодушно пообещал Кубинский. – Завтра, мяса много, – и подмигнул, что означало крайне дружеское расположение.

Хорошее у Кубинского было настроение, потому что где-то недалеко он прятал свою жену Ирочку и ходил к ней каждый раз, как на первое свидание. Это было тайной, знал об этом только один Цветаев. Даже Жаглин не знал, а он знал.

– Ладно, – сказал он, таращась через силу. – Наливайте.

– Ты себя в зеркале-то видел?! – хором спросили они, и смех долго звучал в их голосах.

Цветаев посмотрел на живот, на руки, на залитый кровью «номекс». Подвигами давно уже никто не хвастался, подвиги стали их образом жизни, тяжёлой и опасной работой, подвиги существовали только для продажных журналюг и алчных политиканов. Их бы в нашу шкуру, часто думал он в момент слабости, они бы взвыли.

– Ах, да… – спохватился он и поплёлся умываться, присел на край ванны да так и заснул.

Приснилось ему, как он пришёл на работу в центр метрологии к жене Наташке, а ему сказали, что она взяла больничный и ушла домой. И он в предвкушении встречи, тоже погнал домой и даже успел постучать в дверь, за которой стояла его любовь, как кто-то его дёрнул за рукав, и он, мотнув головой, чуть было не кинулся на противника, но вовремя признал в нём Кубинского, протягивающего рюмку водки. Это уже было наяву.

– Пей! – потребовал Кубинский.

Цветаев посмотрел на Пророка, на его изуродованное, несимметричное лицо, хотел подмигнуть и вдруг понял, что никуда отсюда не уйдёт, пока этот тип не отпустит. А не отпустит он его ещё долго, до полной, окончательной победы, что было не так уж плохо, главное было верить в эту победу. Он опрокинул в себя водку и даже не почувствовал вкуса, всё ещё пребывая между реальностью и пленительным миром грез. Любил он свою жену и испытывал по отношению к ней острое чувство вины, потому что бросил её на произвол судьбы и подался сюда. Что с ней теперь, он не знал. Связи не было, подать весточку было невозможно. И только одно её существование грело его душу. «Не пиши мне в Порт-Артур – нету адреса…»

Тем не менее, водка сделала своё дело. Цветаев ощутил прилив сил, короткий сон взбодрил его, и он поднялся. В зеркало на него глянуло залитое кровью лицо. «Номекс» оказался безнадёжно испачкан. Он ощутил на губах чужую кровь, и его снова стошнило желчью, водкой и желудочным соком. С минуту он в тоской разглядывал дно грязной ванны, а потом с брезгливым чувством содрал с себя комбинезон, «балаклавку», бросил туда же и принялся умываться. Маскировочная краска, которую они делали из жженой пробки и косметического крема, смывалась с трудом, и ему пришлось трижды намылись лицо, прежде чем оно стало белым, но под светлыми волосами и за ушами всё же остались чёрные полосы. Не было сил возиться, и он, напялив джинсы и майку, вернулся к столу, на котором уже стояла чаша с дымящимися пельменями в сметанной шапке и наполненные рюмки. Раньше они пили из кружек с облупившимися краями, а потом Сашка Жаглин нашёл в соседнем доме хрустальные рюмки, и теперь ими пользовались исключительно из эстетических соображений.

– За «наших»! – как всегда, с непонятным чувством сказал Пророк.

Он всегда говорил так, что на душе оставался осадок недосказанности. Трудно было понять, что он имел ввиду, но наверняка – право на истину, на ту истину, в которую они свято верили.

Выпили. На этот раз водка показалась божественным напитком, и Цветаев окончательно пришёл в себя.

– Когда же «наши», ляха бляха, наконец?.. – спросил Жаглин, жадно глотая горячий пельмень и вопросительно поглядывая на Антона Кубинского, – в углах рта гуляла кривая ухмылка.

Он был здоровым и рыхлым, имел, как у негра, большие губы и маленькие заплывшие глазки, в которых засела деревенская хитрость. Родом он был из-под Мариуполя и попал под раздачу майданутых ещё до возникновения республики, поэтому имел злость на них, но за что конкретно, не рассказывал. Ясно, что не за что хорошее.

– Чего?.. – спросил Пророк брезгливо, делая вид, что не понял.

– Когда придут, ляха бляха?! – наклонился вперёд Жаглин.

Этот вопрос мучил их так давно, что они забыли, как на него правильно отвечать, и страдали от его неразрешимости. Всем хотелось быстрее и надёжнее, а так не получалось, получалось, через пот и кровь.

Цветаев любил эту их извечную пикировку: Жаглин искусно поддевал, а Кубинский искусно держал оборону. Для него же и так всё было ясно: когда надо, тогда и придут, и баста! Путин не дремлет! Путин не предаст, думал он со свойственным ему долготерпением. Путин обрушит США если не с помощью нефтедоллара, то с помощью «Тополя». Скорее бы, думал он. В Путина он верил, как в самого себя. Никудышные у него советники: пока не начались политические игры, почему-то этот мужик дальше не двигал, а от этого зависела их с Жаглиным и Кубинским жизнь, и от этого же всем было грустно и всех одолевали сомнения.

Всё дело заключалось в том, что Кубинский знал несколько больше, чем они, однако, лишнего не болтал. «Если тебя схватят, тебе него будет сказать», – объяснял он, честно глядя в лицо собеседнику, так что ни у кого не возникало чувства неполноценности. Просто он хотел передать им на уровне живота ещё что-то, а они его не воспринимали всерьёз. Для них это всё была игра, пускай смертельно опасная, но всё ещё забавная игра. Не понимали они чего-то. А он через эту грань уже прошёл и смотрел на них, как на недорослей.

Он был смертником. Не таким смертником, как они, а целенаправленным смертником. У него на лбу было написано, что он пойдёт до конца, поэтому их недооценивал, а они в свою очередь все его претензии пропускали мимо ушей. Кубинский имел право на претензии после того, что с ним сделали в СБУ, и требовал, чтобы все остальные понимали его. А мы не понимаем, весело думал Цветаев, не потому что не хотим, а потому что не умеем, чего-то нам не хватает, а чего, я сам не знаю. Мы ещё слишком молоды, чтобы понимать, мы ещё мечтаем, мы ещё пацаны. Сам он мечтал только о жене, Кубинский ни о чём не мечтал, Кубинский был поглощён своей Ирочкой, а о чём мечтал Жаглин, никто не знал. Жаглин был тенью Кубинского. Это и был тот самый неоспоримый факт, который существовал сам по себе и пока никем до сих не был оспорен.

– Когда придут, не знаю, – буркнул Пророк, что означало, отвяжись, не до тебя, но чтобы не выглядеть грубым, обезоруживающе улыбнулся.

Жаглин всё понял и заткнулся, хотя ухмылка ещё долго не сходила с его толстых губ. Хорошее у них чувство юмора, решил Цветаев, мне б такое, но, как всякий одиночка, чувствовал дистанцию даже с другом, потому что друг его стал начальником, большим начальником, в большом звании. Мысленно Цветаев всегда был со свой Наташкой, и это единственное, что придавало ему силы, а всё остальное: неудобства быта, дрянную погоду и «грязную» работу он терпел, и силы пока были.

– Тоша, я что-то нашёл, – он выложил на стол ту самую рваную купюру, которую взял у сотника, ну и саму сотню, естественно, чтобы они не подумали, что он привирает, а банковскую карту оставил на закуску.

– Совсем ничего не боятся, – удивился Пророк. – С документами ходят.

– С какими документами? – не понял Цветаев и замер с пельменем в зубах.

Он полагал, что Пророк обрадуется сотне. Ведь она означала, как минимум, что одним сотником меньше, однако, Пророк почему-то в первую очередь занялся десяткой:

– Вот этими самыми! – Он потряс рваной купюрой. – Серия заканчивается на тридцать один.

Цветаев вспомнил, что тридцать первая сотня стояла на майдане, на которой для красивого словца не раз приводилась к продажной казацкой присяге, они там до сих пор стоят, не понятно, зачем. Как говорил Краснов: «Для красивого словца и продажной прессы». К ним возили ОБСЕ и показывали, какой правый фронт из УНОА стойкий – всё развалилось, а они стоят, и хоть бы хрен по деревне. Тридцать первая сотня, в отличие от двадцать четвертой, не была замечена в зверствах. Это двадцать четвертая сжигала людей с юго-востока в крематории на Оранжерейной, поэтому существовал негласный приказ двадцать четвертую в плен не брать. Однако поди разберись, у них на лбу не написано, кто из какой сотни. Подобные приказы были чистой формальностью, в плен и так никого не брали.

По всей вероятно, Краснов погиб, когда отправился на Оранжерейную. Зачем он туда пошёл, никто не знал. Только Кубинский однажды проговорился: «Пошёл посмотреть, где сожгли его товарищей». Он только не добавил слово «в тоске». И Цветаев понял, что речь шла о тех «беркутовцев», которые не встали на колени и не поклонились майдану. Краснова ранили двадцать первого февраля. Его поместили в госпиталь МВД, но там ему не могли оказать помощи, там тяжелораненые лежали в коридорах и на лестничных клетках. Перевезли в гражданскую больницу. Утром стало известно, что её собираются штурмовать бандерлоги. Доктора испугались: «Езжайте к своим! – твердили они, как мантру. – Езжайте быстрее!» Выгнали за ворота с бумажкой в зубах, на которой ещё не высохла печать. Ещё более перепуганный таксист посмотрел на обожженного Краснова, на остатки его формы и, прежде чем уехать, открестился: «Правый сектор останавливает машины! Башку проломят!» Помогла совершенно незнакомая женщина, которая вывезла Краснова околицами на полустанок, где он сел на электричку и сутки добирался полуживом до Симферополя, получив в результате «рожу» на ногах и правостороннюю тугоухость от контузии. Слух постепенно восстановился, хотя и не до прежнего уровня, а вот с «рожей» пришлось повозиться пару месяцев. Однако с правой стороны лучше к нему было не подходить, мог дать в морду без предупреждения.

– Ну и что?.. – спросил, ничего не поимая, Жаглин, – ляха бляха!

– Старик, это не сотник…

– А кто?.. – безмерно удивился Жаглин, забыв добавить своё извечное: «ляха бляха».

Его искренность казалась на грани наивности. Он вообще много удивлялся, и одно время Цветаев подозревал его в легкомыслии, пока Жаглин не сходил на Бессарабский рынок и не принёс три автомата и кучу рублёвок. Подвиг, кстати, не повторенный никем и кое у кого вызывающий сомнения.

– Сотня это так, для рядовых, чтобы уважали и чтобы психа не включали, – сказал Пророк. – Не знаю, может, Жека пиндоса завалил, а может, «пшека».

Он вопросительно уставился на Цветаева и сам же ответил:

– Надо было вначале у него фамилию спросить, – и подмигнул, как показалось Цветаеву с упрёком.

– Кто же знал?! – он не любил оправдываться, но пришлось. – Фото я успел сделать! Слушай, а ведь он старым был… точно, старым!

Только сейчас у него перед глазами промелькнуло лицо с тяжёлыми морщинами на лбу, но самое главное – реакция. Реакция у человека оказалась запоздалой. Не должен профи подарить ему того мгновения, когда их взгляды встретились. Был у него шанс, но он этот шанс упустил.

– Фото, это хорошо, – всё тем же пугающим тоном сказал Пророк. – Рисковый ты парень, – добавил он, но так, что Цветаеву стало не по себе.

Где-то и в чём-то он совершил ошибку? Разве Пророку угодишь? Не достиг я ещё совершенства, подумал он с неясной тоской и согласился:

– Что есть, то есть. Знал бы, на себе припёр бы.

Сдох, но припёр бы, решил он с таким ощущением, словно сделал уже это. Его опять стали мучить сомнения в профпригодности. Может, действительно, автомат взять? Дюже простое всегда кажется сложным, пока ты боишься или сомневаешься.

– Разберёмся, – заверил его Пророк, скачивая фото себе на мобильник.

И Цветаев почувствовал, что виноват, так виноват, что его во веки веков никто не простит. Злость всколыхнулась в нём холодной волной, и он испытал сильное чувство неприязни к Кубинскому.

– Чем-то на нынешнего Макаревича похож, – высказался Жаглин, разглядывая фото. – Ляха бляха!

– Точно, – через силу обрадовался Цветаев и снова с ненавистью посмотрел на Пророк. Пророк ничего не заметил. – А я думаю, ну, где я его видел? – сказал Цветаев. – У него ещё банковская карточка была.

Пророк взял карточку.

– Алекс Фогель, – прочитал он. – Это уже кое-что! Жаль, кода не знаем.

– Знакомый, что ли? – ехидно поинтересовался Жаглин, с жадностью поглощая горячий пельмень.

– Сдаётся мне, ты действительно завалил не сотника, а профи из «чвашников». Надо уточнить.

– Не может быть, – буркнул Цветаев, попадаясь на дешевую лесть. – Дался легко.

Злость отпустила его, как рак, ухвативший за палец. Вместо неё пришли апатия и усталость. Он принялся жадно есть. Пельмени были сочными, и сами собой проскакивали в желудок. Но особенно хороши они были с бочковыми помидорами, прямо елей для души, а не пища.

– И на старуху бывает проруха, – высказался Пророк.

– А почему немец? – спросил Жаглин, вытирая усы.

Пророк только пожал плечами, давая понять, что вопрос не к нему, а к создателю.

– Фото сотри, – посоветовал он, возвращая Цветаеву телефон.

– А сам не боишься? – спросил Цветаев, демонстративно пряча телефон в карман, и почесал шрам на груди.

Плевать на опасность, решил он назло Пророку.

– Сам не боюсь, – на этот раз с вызовом заверил его Пророк.

Он вечно ходил куда-то с этими фотографиями и получал инструкции, что и как делать, а потом Цветаев отправлялся на задания и совершал подвиги.

– Да за тобой охотились серьёзно, ляха бляха! – наконец-то сообразил Жаглин. В его голосе прозвучали нотки зависти, гипс не давал ему возможности участвовать в операциях. – А мне одни рядовые попадаются, – Жаглин кивнул на подоконник, где стояла банка, на три четверти полная рублёвок.

– Будет и на твоей улице праздник, – почему-то зло среагировал Пророк, и скулы его стали твёрже. – Если по всем правилам, то «сетку» накинут. На весь город сил у них, конечно, не хватить, а на наш район достаточно, или будут накидывать на каждый по очереди, пока не добьются результатов.

До этого они, чтобы далеко не ходить, облюбовали нижнюю часть Липок, на Кловском спуске. Оттуда страха ради пришлось уйти после того, как пропал Орлов. Никто не верил, что он предаст, но Пророк был непреклонен: «Устав писан кровью! И баста!» Чёртовы принципы Пророка! Поэтому они поднялись на два квартала выше, под скворечню белых ворон, Гончара, 30. Орлов об этой квартире не знал. Знал только одни Пророк. Все планы были у него в голове, а записей он принципиально не вёл.

Он потянулся и бросил в банку сотню, а потом налил водку.

– Что толку… – отозвался Цветаев, с огорчением понимая, что особо гордиться нечем.

Ложная это была гордость. Не для этого они здесь сидели, чтоб допускать такие промахи. Он только сейчас сообразил, что рядовой бандерлог не стал бы никого выслеживать. Рядовой трясётся от страха в развалинах до утра. Чёрт! – он всё понял. Надо было самому догадаться, что немец нужен был живым.

– Ладно… – согласился он униженно, – я завтра снова туда пойду.

– Не пойдёшь! – заверил его Пророк. – У тебя новое задание.

– Какое? – с недоверием спросил Цветаев и в знак протеста со стуком поставил рюмку на место.

И опять глухая злоба поднялась в нём. Ох, как он не любил себя в таком состоянии и гасил подобные вспышки, понимая, что на войне они неизбежны и что как бы ты хорош ни был, всем не угодишь, особенно Пророку.

– Пока не знаю, – хитро ответил Пророк и снова подмигнул, но на это раз Цветаев сделал вид, что не заметил его реверанса. – Ладно, давай, рюмка – не микрофон.

Третий тост был за тех, кто не вернулся, и они выпили стоя и молча, не вытирая губ. И снова перед ним промелькнула череда лиц всех тех, кто погиб, и Димы Краснова, и Политыкина, и Генки Белоглазова, который казался старым и не сберёг себя, и Андрея Сергеева из Песок (его дом стоял над рекой Волчьей), он не умел говорить по-украински и, похоже, на этом попался, и конечно же, Гектора Орлова, с которым Цветаев дружил и учился в одном классе, а потом часто пересекался в компаниях. Орлов пропал при невыясненных обстоятельствах, и Цветаев чувствовал, что Кубинский считает Орлова дезертиром, но не говорит об этом. Он не упоминал также по понятным причинам третьего друга – Лёху Бирсана, вычеркнул его из памяти, словно его и не было с ними ни в школе, ни потом, когда на Востоке началась революция. После истории с Орловым они не ходи на задание толпой, а действовали исключительно по одиночке. Существовала, правда, маленькая надежда, что кто-то жив, просто не может подать весточку. Каждый раз, согласно принципам Пророка, они меняли явку, и каждый раз Пророк мрачнел всё больше. «Думаете, мне ждать надоело. Никому не надоело, а мне надоело?.. Самый хороший учитель в жизни – опыт. Берёт, правда, дорого, но объясняет доходчиво. Так что не валяйте дурака». После таких слов с ним никто не хотел спорить, и все чувствовали себя идиотами.

Они высосали бутылку и проглотили все пельмени. В тарелке остался мутный бульон с перцем. Цветаев наклонился и выпил бульон, и ощущение сытости наполнило его. Глаза стали слипаться, мир сделался фрагментарным: момент, когда между бровей у Пророка легла тяжелая складка, Цветаев пропустил.

– Какой сегодня день? – вдруг спросил Пророк, мрачнея с каждой минутой всё больше и больше.

Рваная губы дёрнулась, и в глазах появилась тоска. Завёлся Кубинский, тяжело думал Цветаев, с трудом разлепляя веки. Теперь будет злиться на весь белый свет. А куда деваться? Он сам себе слово дал биться до полной, абсолютной победы, и мы за компанию с ним тоже слово дали, но от этого мы не стали хуже или лучше, мы такие, как есть, мы такими были всегда и, надеюсь, останемся такими же впредь.

– Суббота.

– Чётная или нечётная?

– Чётная, – уверенно ответил Жаглин, в надежде, что Пророк посвятит его в свои тайны. Он усердия он даже вытянул шею и замер.

– Так, – поднялся Пророк, не обращая внимания на него и глядя поверх голов, – я пошёл, – сказал он, забирая рваный червонец.

У него действительно был большой лоб не только в физическом плане, но и в плане пророка. Пророк предсказывал будущее, и с его слов оно казалось лучезарным. Трудно было в это не поверить, ещё чуть-чуть усилий, ещё чуть-чуть, и ещё, и ещё, и мы победим – так говорил он.

– Куда, ляха бляха?! – удивился Жаглин.

Последнее время Пророк не брал его с собой. Жаглин мучился догадками. Это была мужская ревность к обстоятельствам, о которых Жаглин даже не подозревал.

– На свидание, – буркнул Пророк.

Естественно, что ему никто не поверил: Жаглин, потому что ничего не понимал, Цветаев, потому что понимал слишком многое. Теперь будем охотиться исключительно на наёмников, догадался он, вот в чём суть. И короткое чувство гордости наполнило его как первооткрывателя, хотя он на них уже охотился, но об этом никто не знал, а он, как и Пророк, не был болтливым.

– Вот так всегда… – буркнул Жаглин, провожая взглядом Пророка, – доброго слова не дождёшься.

– А я на боковую, – сказал, поднимаясь, Цветаев.

Ему-то что: он-то знал правду. Но Жаглину об этом говорить было нельзя. «Что знаю двое, – предупредил Пророк, – то знает и свинья».

– Ляха бляха! Какой спать?! Какой спать?! – ещё больше занервничал Жаглин. – У меня заначка есть! – Он демонстративно полез под стол. – Погоди… ну, погоди! – упрашивал он. От натуги лицо у него пошло красными пятнами.

– Нет, я пас, – Цветаев показал ему средний палец и едва догрёб до дивана.

У него от усталости и сытого желудка даже ноги не гнулись. Он ещё несколько мгновений слышал, как Жаглин внушал в свойственной ему манере:

– А слабо пойти и взять настоящего пиндоса?! – Жаглин ржал в отдалении, как конь. – Слабо?!

– Настоящего?.. – равнодушно спросил Жаглин, погружаясь в сон, как в трясину.

Настоящий пиндос это хорошо, миролюбиво решил он, но зачем?

– Да он к Зинке Тарасовой ходит каждый день! Возьмём?! Тошке нос утрём! – Жаглин издал глупый смешок.

Но Цветаев лишь махнул рукой: «Утрём!» и провалился в сон. Сна он не видел и с любимой Наташкой не встретился, а проснулся с таким ощущением, словно не спал. Жаглин тряс его за плечо.

– Чего? – спросил он, отмахиваясь, как от комара.

– Уже пять вечера, а Тошки нет, – пожаловался Жаглин и для жалости шмыгнул носом.

– Ну и что? – Цветаев повернулся на другой бок, намереваясь выспаться за все бессонный ночи.

– Пойдём языка брать! – Жаглин снова, как собака, цапнул его за плечо.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю