Текст книги "Пятое путешествие Лемюэля Гулливера"
Автор книги: Михаил Козырев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)
Глава пятнадцатая
Трагическое положение превращается в трагикомическое. Гулливер обеспечивает себя пищей и ночлегом. Жизнь человека-невидимки, ее удобства и преимущества. Прошлое Юбераллии. Новейшая философская система, бросающая свет на многое до сих пор непонятное для Гулливера. Бунт дезертиров и остроумный способ, каким первый министр расправился с бунтовщиками.
Что я собирался делать в этом негостеприимном месте, я не знал, да признаться, и не думал об этом. Все мои мысли и чувства занимал отчаянный голод, обострявшийся раздражающим запахом жареного мяса, доносившимся из открытых таверн и ресторанов. Еще больше раздражал меня стук тарелок и ножей.
Я не сдержался и зашел в одно из самых дорогих заведений. Народу было немного. Чиновник сидел за накрытым белой скатертью столом и доедал свой ужин. Он даже не взглянул на меня. Молодой дворянин за другим столиком ожидал заказанного им блюда: этот, узнав меня, проявил некоторое любопытство. Увидев на столе дворянина тарелку с хлебом, я подсел к его столику и, инстинктивно протянув руку, взял кусок. Дворянин поднял глаза, но, ничего не сказав, снова опустил их. Я стал смелее и протянул руку за вторым куском, потом за третьим, дворянин выказал явные признаки неудовольствия.
Я снова протянул руку и взял четвертый кусок.
– Проклятый Гулливер, – еле слышно прошептал дворянин.
Посетители ресторана всполошились. Чиновник в негодовании уронил вилку на пол. Кельнерша покраснела, дворянин виновато опустил голову. Я понял: не миновать ему милости его величества императора.
В этот момент подали жаркое и поставили тарелку перед самым носом дворянина.
– Благодарю вас, – сказал я, придвигая тарелку к себе.
Дворянин вскочил, как ошалелый, и бросился вон из ресторана. Я спокойно доел его ужин и даже закурил оставленную им сигару.
– Приятно, черт возьми, покейфовать в приличной обстановке.
Но так как заглядывавшие в двери ресторана посетители, увидев меня, торопились бежать куда-нибудь подальше, я, не желая наделать хозяину больших убытков, вежливо поблагодарил его за гостеприимство и вышел на улицу.
Так совершенно случайно нашел я выход из своего оригинального положения, и с этого дня жизнь моя обратилась в тысяча вторую ночь Шехерезады.
Прежде всего надо было позаботиться о ночлеге.
Незримый ни для кого явился я в лучшую из гостиниц и вошел в открытую дверь первой попавшейся комнаты. Постояльца не было дома, и я мог расположиться без помехи. Несколько ночей спал я не раздеваясь, теперь можно было позволить себе и эту роскошь. Я разделся и лег на мягкую пуховую постель.
Открывается дверь. Входит постоялец – судя по одежде – провинциальный чиновник, приехавший представляться ко двору, зажигает свечу и сразу же замечает беспорядок. Двумя пальцами он брезгливо сбрасывает со стула мои драгоценные штаны и кричит слугу.
Но прежде чем явился слуга, он, подняв свечу, заметил, что кто-то лежит на кровати.
– Черт возьми, неужели я попал в чужой номер? – сказал он и, чтобы утвердиться в догадке, подошел к кровати и стащил с меня одеяло. Я притворился, что сплю.
Чиновник не мог не узнать меня, он не раз имел удовольствие видеть меня во дворце. Осторожно закрыв меня, чтобы не разбудить, он спокойно сказал вошедшему слуге:
– Это не моя комната. Будь добр, отведи меня в тот номер, который я снял у вас сегодня утром.
Слуга начал всеми богами клясться, что господину понравилась именно эта комната, что вот здесь лежит и чемодан господина, но чиновник был непреклонен.
– Вот и кровать, мы положили для вашего сиятельства новый пуховик, – продолжал слуга, подходя к кровати. Но, увидев меня, он споткнулся от неожиданности и больно ушиб коленку.
– Я ошибся, господин, я ошибся, – закричал он, подпрыгивая на одной ноге.
Номер был освобожден, и с тех пор я невозбранно занимал его. Хозяин гостиницы приказал слуге никому не предлагать этой комнаты, хотя она и числилась свободной. В благодарность я оставил ему перед отъездом полную плату за помещение. Выражаю уверенность, что слуга не утаил этих денег, тем более что и сам он не мог пожаловаться на мою скупость: не имея возможности прямо оплачивать его услуги, я оставлял на столе мелкие деньги и съестное, и он, догадываясь, что эти подарки предназначены ему, никогда от них не отказывался.
Жизнь моя проходила довольно-таки интересно и весело, во всяком случае, я чувствовал себя лучше, чем во дворце. Я вставал, умывался, так как слуга никогда не забывал налить воды в мой умывальник, шел в какую-нибудь таверну или ресторан и, выбрав самого богатого и напыщенного посетителя, спокойно съедал его завтрак. Он ничего не терял, кроме небольшой суммы денег, так как обычно тотчас же заказывал второй, я же терпел некоторые неудобства, не имея возможности выбрать блюдо по своему вкусу. Чтобы не надоедать хозяевам трактиров, я не повторял визитов – город был большой и в нем имелось достаточное количество подобных заведений.
В свободное время я гулял по городу, сидел на бульваре, осматривал достопримечательности и сооружения столицы, и так как мне теперь были доступны такие места, куда никого не пускали, я имел возможность значительно пополнить запас своих сведений о Юбераллии и ее столице.
Я убедился, что столица лучшей из стран была когда-то действительно одним из красивейших и культурных городов мира. Об этом свидетельствовали многочисленные дворцы, ныне обращенные в казармы и соответствующим образом изуродованные. Стиль этих построек, насколько теперь можно было установить, напоминал классический, с явным предпочтением дорическому ордену. Остатки скульптурных памятников свидетельствовали о временах расцвета и этого искусства, но так как сейчас чьим-то распоряжением статуи, изображавшие голых мужчин и женщин, были одеты – мужчины в латы и панталоны, а женщины в современные платья, то о достоинствах этих произведений было трудно судить. Картины, оставшиеся в галереях, изображали исключительно батальные сцены, все другие были убраны и, может быть, сожжены, но и эти остатки говорили о высоком уровне, которого достигли художники древней Юбераллии.
Но особенно много следов осталось от бывшего когда-то здесь расцвета науки и литературы. Школы, в которых сейчас обучались военному строю вновь принятые в личную гвардию короля солдаты, сохраняли кое-где следы старых надписей, свидетельствовавших о том, что в этих самых зданиях были когда-то университеты. Встречавшиеся кое-где в мастерских остроумные машины и старинные, тонко и красиво выделанные вещи говорили о былом расцвете прикладных знаний и ремесел.
Я нашел даже в одном из полуразрушенных зданий остатки библиотеки и коротал дни, зачитываясь трудами философов и поэтов, по счастливой случайности уцелевших от всесожжения. В отличие от авторов, с которыми я был знаком, гордая мысль предшественников нынешнего поколения юбералльцев стремилась одной идеей охватить все противоречия мира, при помощи разума старалась проверить и самый разум. К сожалению, книги эти были изорваны, изъедены крысами, и я не смог бы сейчас изложить полностью хотя бы одну из этих весьма стройных философических систем.
С грустью смотрел я на остатки былого величия великолепной столицы. Такой же грусти бывает наполнен ученый, перелистывая сохранившиеся обрывки творений мудрецов классической древности или бродя среди развалин Афин и Рима. Тщетно ищет он в этих городах потомков Периклов и Сципионов – они обратились давно в жуликоватых торговцев губками или ленивых и лживых чичероне. Так же тщетно искал я следов возвышенной мысли в тупых и жирных лицах гвардейцев, в сморщенных физиономиях чиновников и в истощенных непосильным трудом и голодом представителях низших сословий Юбераллии.
С особенным интересом прочел я одно из новейших философских сочинений, относящихся к кануну уничтожения книгопечатания – сочинение, объяснившее мне очень много из того, что я до сих пор не понимал. Автор этого сочинения на протяжении двух тысяч страниц доказывал, что реален не предмет, а его отражение в зеркале, что только это отражение в действительности существует, а сам предмет иллюзорен и его бытие определяется лишь бытием отражения.
«Истинный философ, – писал автор, – не обратит взор свой к призрачной и тленной вещи, если он зрит ее нетленное и божественное отражение».
Только это отражение и может, по мнению автора, явиться объектом суждения и, следовательно, научного исследования, а так как известно из опыта, что подобные исследования всякий раз приводят к убеждению о непознаваемости отражения, то автор приходит к выводу, что все истинно реальное непознаваемо, а следовательно, по принятой в Юбераллии логике, только непознаваемое реально. Далее он вполне последовательно доказывает тщетность всяких попыток познания мира, потому что «нож разума ломается о его поверхность», а следовательно, и полную ненужность науки.
Припоминая отдельные высказывания императора и первого министра, я не мог не установить, что как они, так и все другие придворные и высшие чины государства разделяли мировоззрение автора этой любопытной книги, с той лишь поправкой, что признавали реальным отражение не во всяком, а лишь в волшебном зеркале.
Была ли эта книга уничтожена и в силу каких соображений, я установить не мог. Но можно догадаться, что распространение ее среди необразованного населения ничего, кроме вреда, не могло принести правительству лучшей из стран. Представьте себе, что было бы, если бы преступники, познакомившись с этим гениальным произведением и ссылаясь на него, потребовали, чтобы приговоры исполнялись не над тленными их телами, а над нетленными изображениями этих тел. И потому, вероятно, было признано более разумным скрыть эту непререкаемую истину от непосвященных.
Бродя невидимкой по городу, я мог теперь вдоволь насытить свое любопытство. Я заходил в дома богачей и в лачуги бедняков, невидимый сам, видел радость и горе, роскошь и нищету, приниженность и напыщенное самодовольство. Я увидел наконец то, о чем мог только догадываться, продолжая спокойную жизнь во дворце: все нарастающее недовольство населения, которое стало постепенно сбрасывать надетую на себя маску покорности, послушания и тупости. Неудачная война, связанная с неизбежными спутниками – голодом, поборами, эпидемиями, жестокость императора, приучившего народ не дорожить жизнью, – все это создавало почву для стихийных бунтов и возмущений. Бунт, которого мне пришлось быть очевидцем, был далеко не первым и не последним.
Император жестоко расправлялся с бунтовщиками: единственная мера, которую он признавал, была казнь каждого десятого из замешанных в бунте. Но эта мера только переполняла чашу недовольства, поэтому первый министр, оставшись по отъезде императора неограниченным хозяином страны, стал довольствоваться более мягкими наказаниями. Так, покончив при помощи отряда личной гвардии с бунтом в фабричном поселке, он казнил только нескольких зачинщиков, а остальных только перевел в положение преступников, оставив на прежней работе.
Но бородатый матрос остался на свободе, видно, ему удалось улизнуть. Я встретил его случайно на улице столицы, он прошел мимо меня, считая, как и все, мою особу за совершенно пустое место. Он и не мог поступить иначе, так как дело было на людной улице, а неподалеку вдобавок стоял полицейский. Но мне показалось, что, взглянув на меня, он добродушно ухмыльнулся. Зайдя в цирюльню, он вышел оттуда уже коротко остриженным и с бородой, не превышающей по длине узаконенных императором десяти куртов.
Я был доволен, увидев этого человека здравым и невредимым.
Бунт в поселке и не мог кончиться удачно для восставших – слишком близко была столица, чтобы они долго могли продержаться за каменными стенами мануфактуры, но вот бунт дезертиров окончился для правительства много хуже.
Несколько тысяч бежавших с фронта солдат, не пожелав просить милости императора, укрылись в лесах неподалеку от границы. Напрасно голос совести в лице агента совета отцов пытался убедить их, что благоразумнее явиться ко дворцу и накинуть на преступную шею каждого десятого из их числа отпущенную для этой цели императором намыленную веревку.
Голос совести был повешен на одиноко стоявшей березе, а дезертиры продолжали жить в лесу, питаясь от щедрот одного из герцогов, который, предоставив в их распоряжение свой наполненный продовольствием замок, бежал в столицу и осаждал первого министра просьбами о военной помощи против дезертиров.
Но первый министр не внял просьбам этого герцога. Не желая оставить без охраны резиденцию императора, он не мог выделить более или менее солидной части гвардии, а всякую другую воинскую силу справедливо считал ненадежной, потому что вряд ли в армии из тысячи человек нашлось бы десять ни разу не дезертировавших. Кто мог поручиться, что посланные на усмирение сами не присоединятся к бунтовщикам?
Мера, принятая первым министром, была чрезвычайно остроумна, хотя и не привела к положительным результатам. Особым приказом он объявил находившийся в лесах лагерь дезертиров «чрезвычайным лагерем принудительных работ», а самих дезертиров приказал считать заключенными в этом лагере преступниками. Порядок был таким образом восстановлен, причем ни с той, ни с другой стороны не было пролито ни единой капли крови.
Расчет первого министра был прост: так как правительство не выставило для охраны нового лагеря ни одного солдата и не послало в этот лагерь ни одного надзирателя, он справедливо полагал, что вновь испеченные преступники немедленно разбегутся, что и делали в подобных случаях заключенные в других лагерях, как только замечали, что они остались без охраны.
Но на этот раз он ошибся в расчетах.
Дезертиры не только не разбежались, – наоборот: дня не проходило, чтобы количество заключенных в новом лагере не увеличилось на сотню-другую бежавших с фронта солдат, и скоро лагерь получил огромную популярность. Туда толпами стали переходить преступники из других лагерей, предпочитая отбывать положенное им наказание именно в этом лагере, а не в каком-нибудь другом.
Так как дезертиры были обеспечены продовольствием и сохранили вооружение, лагерь этот представлял большую опасность для столицы. Был ли и в этом бунте замешан известный читателю матрос, я не знаю, но город пестрел объявлениями, предлагавшими за его поимку огромные суммы. Но так как основной приметой, значившейся в объявлениях, была его огромная борода, я сомневаюсь, чтобы когда-нибудь его разыскали.
Не буду говорить о мелких возмущениях фермеров и преступников, обычно кончавшихся их полным разгромом: все это были пузыри, поднимавшиеся со дна, но они свидетельствовали о том, что недалек час, когда вся страна обратится в кипящий котел.
Глава шестнадцатая и последняя
Жизнь человека-невидимки имеет некоторые неудобства. Дети и собаки не хотят признавать указов императора. В гостях у первого министра. Популярность Гулливера. Посещение императорского дворца. Гулливер спасается бегством. Первые дни на корабле.
Как бы то ни было, но в столице поддерживался прежний порядок. Страх, внушаемый императором и в особенности его гвардией, был еще настолько велик, что ни один человек не рискнул открыто признать меня или заговорить со мной, даже если никто не смог бы этого увидеть.
Но и тут были некоторые исключения.
Однажды, бесцельно бродя по улицам, зашел я в один семейный дом. Увидев через окно, как многочисленное семейство сидит за столом и ведет оживленную беседу, я вспомнил о своей столь же многочисленной семье, оставленной мною в Ньюарке, и не мог пересилить желания провести вечер в подобной обстановке.
Дверь на мое счастье оказалась незапертой и, пройдя коридором, я вошел в столовую. Все вздрогнули и взглянули на меня.
– Никого нет, – сурово сказал хозяин.
– Это, наверное, ветер, – подтвердила хозяйка.
Дети уткнулись носами в тарелки, но их напряженно серьезные, вдруг покрасневшие и надувшиеся лица, казалось, были готовы лопнуть от смеха. Я подошел к столу и занял свободный стул.
Все замолчали. Слышен был только стук посуды. Хозяин старался прервать молчание, но никто не поддерживал его. Я, признаться, чувствовал себя неловко и думал уже избавить почтенное семейство от непрошеного гостя, как вдруг трехлетняя девочка подошла ко мне и заинтересовалась бронзовыми пуговицами моего камзола.
– Дядя! Дядя! – кричала она, теребя пуговицу. – Дядя, дай мне колокольчик.
– Где ты видишь дядю? – сердито закричал хозяин. Мать схватила ребенка и пыталась оттащить от меня. Девочка заплакала.
– Дядя, дядя, – продолжала кричать она, прицепившись к пуговице.
– Дяди нет, – подтвердил я.
Девочка подняла на меня заплаканные глазки и рассмеялась.
– Нету дяди, нету, – залепетала она, хватая меня и за пуговицы, и за нос и ероша мои волосы, – а пуговицы есть. А нос есть. А волосы есть.
Ребятишки, будучи не в силах сдерживать смех, громко захохотали. Хозяин был расстроен. В мрачном гневе поднялся он из-за стола. Я поспешил поставить девочку на пол и убежал, закаявшись с тех пор посещать семейные дома, так как дети вовсе не были склонны исполнять грозный приказ императора.
Вскоре я убедился, что этого приказа не исполняют и собаки. Произошло это в небольшой лавочке, куда я зашел, чтобы купить хлеба и колбасы. Мне повезло: какой-то помещик, готовясь, очевидно, к семейному празднику, закупал большое количество провизии. Некоторые из покупок нравились мне, и я по привычке спокойно перехватывал их по пути из рук продавца в руки покупателя.
Помещику это явно не нравилось. Он злился, но старался ничем не выдавать своей злобы. Увлеченный покупками, я не заметил, как он, выйдя укладывать в повозку очередную партию товара, вернулся в лавку в сопровождении огромной собаки. И вот, только попробовал я перехватить бутылку шипучего вина, как почувствовал, что кто-то с силой давит меня за горло. Я попытался стряхнуть нахала, не тут-то было: огромный пес готов был задушить меня и грозно рычал, теребя мой воротник.
Бороться было бесполезно. Я бросил бутылку и побежал из лавки. Пес долго еще преследовал меня, оторвал полу от моей куртки и до крови искусал ту часть моего тела, на которой держатся штаны.
Это происшествие научило меня остерегаться тех мест, вблизи которых находились собаки. Я заметил даже, что некоторые из трактирщиков поспешили обзавестись этими неприятными для меня животными, и если бы все они оказались настолько же догадливы, я мог бы лишиться последней возможности поддерживать свое существование. Но, к счастью, я не могу пожаловаться, чтобы хоть один день оставался без обеда.
Никто, собственно, не мешал мне вернуться в комнату под лестницей дворца, останавливала меня лишь близость императора, который мог каждый день вернуться и что хуже – не обязан был подчиняться собственному своему указу и мог изменить его не в мою пользу. Кроме того, в городе мне жилось свободнее и веселее, чем во дворце.
Но все-таки, чтобы не порывать окончательно с высшими кругами общества, я посетил дом первого министра. Зная, что в отсутствии императора он вполне заменял особу его величества, я даже предполагал, что он не побоится увидеть меня, но ошибся. Он только чуть-чуть улыбнулся, как бы поощряя мою смелость, но в течение вечера ни одним звуком не дал понять, что замечает мое присутствие.
К чести его я все же должен сказать, что во время моего присутствия он разговаривал только о таких предметах, которые могли интересовать меня. Так, он подробно рассказал о суде надо мной, причем подчеркивал свою роль изобретателя оригинального наказания, дав мне понять, что это изобретение сделано им исключительно для моей пользы. Насколько это справедливо, я судить не берусь.
Он утверждал также, что мои смелые речи помогли ему уломать императора отказаться от продолжения войны и прекратить массовые казни. В этом тоже может быть некоторая доля правды. Но что было несомненно, так это то, что первый министр был очень обрадован, увидев меня, и уж во всяком случае не собирался принимать против меня каких-либо исключительных мер, так как он весьма благодушно относился к моему преступлению.
– Мы должны ценить убеждения и верования других, – сказал он, – даже стараемся внушить веру в истинность этих убеждений, но подлинно великий государственный деятель должен быть сам совершенно свободен от них. Сознательно считая ложь за истину, если эта ложь полезна нам, сами мы не должны забывать, что все-таки это ложь. Император после многих лет поклонения и власти стал искренне считать себя непогрешимым и всесильным. А что из этого вышло?
Я не мог не оценить первого министра, как хитрого и тонкого политика, крупными шагами идущего к власти, которую император готов был выпустить из своих ослабевших рук. Каковы были его расчеты и намерения, я, конечно, не мог предугадать, но нельзя было не заметить, что все его распоряжения и приказы, несмотря на внешне благонадежную форму, содержат в ядре своем скрытое издевательство и приводят всегда к обратным результатам. Как мне казалось, он старался раздуть всеобщее недовольство, чтобы в благоприятный момент захватить в свои руки руководство движением, примкнув к недовольным. Но будучи беспристрастным, я должен сказать, что не позавидовал бы судьбе населения несчастной страны, если она, не заметив обмана, попадет в цепкие и тонкие руки этого прожженного политика.
Должен поделиться еще одним наблюдением. Я заметил, что здешние придворные и вообще высшие чины государства дома оказались значительно умнее, чем они были во дворце. Дома они шутили, рассказывали анекдоты, даже изредка посмеивались над принятой в стране ложью, но стоило им прийти на торжественный прием или на заседание, как они сразу же становились надутыми дураками. Я отмечаю этот факт потому, что вижу здесь существенную разницу с нравами Великой Британии. У нас наоборот – умнейший оратор парламента дома оказывается игрушкой глупой жены, а серьезнейший и справедливейший судья, сняв парик, становится весьма ограниченным человеком. Но это доказывает только, что если люди и одинаково скроены, то шитье их поручено разным портным: что один считает лицом, другой – изнанкой.
В моем положении человека-невидимки была одна, но очень существенная отрицательная сторона: никто не охранял меня и никто не отвечал за мою безопасность. Что стоило кому-нибудь прикончить меня в глухом переулке, – ведь труп мой никто не потрудился бы даже убрать с улицы, и, конечно, никакой речи не могло быть об ответственности за убийство.
Только моя осторожность, то обстоятельство, что я не пользовался два раза гостеприимством одного и того же человека, что я не злоупотреблял своими возможностями, приобретая лишь самое необходимое, чтобы только не умереть с голоду, а также и то, что я не нажил серьезных врагов во дворце, охраняло меня.
Но еще большую роль сыграла приобретенная мною за это время популярность.
Не преувеличивая скажу, что после императора я был самым известным лицом в стране. Там, где появлялся я, как-то нечаянно скапливалось большое количество публики: ей нравилась ловкость, с которой я обрабатывал свою жертву. Чтобы не оставаться в долгу, я старался разнообразить приемы, и полагаю, что после того как я исчез, многие пожалели об отсутствии тех развлечений, которые я доставлял жителям столицы.
В самом деле, разве можно было не смеяться над этим странным невидимым феноменом, который, однако, все превосходно видели. Не один анекдот рассказывали обо мне, конечно, не называя меня по имени. Я сделался как бы живой насмешкой над чудовищными нелепостями уродливого быта страны, лживостью и лицемерием ее правителей.
Мы еще недостаточно ценим смех и его страшную силу. Смех сильнее патетических речей, сильнее самых доказательных убеждений, сильнее приговоров самого строгого суда. Он вернее уничтожает, чем пули и картечь, виселицы и эшафоты. Нет лучшего средства к победе, чем сделать противника смешным. Под действием смеха не растает ли он, как тает снег, выброшенный из глубокого погреба на летнее солнце.
Самим существованием своим как человека-невидимки я окончательно подрывал систему лицемерия и лжи, демонстрируя всю нелепость этой системы. Я даже заметил, что люди осмелели за это время, чаще удавалось услышать искреннюю фразу или протестующий голос. Установленные императором Юбераллии порядки готовы были затрещать под напором народного недовольства, но я боялся, что еще раньше затрещат позвонки моей шеи, и все время обдумывал план бегства из страны.
Первый министр, по своему обыкновению ни к кому не обращаясь, как-то сказал в моем присутствии:
– Скоро вернется король. Он, наверное, пересмотрит некоторые указы.
Эти слова звучали, с одной стороны, предупреждением, а с другой – до возвращения императора они гарантировали мне безопасность. И вот я дошел до последней наглости.
Я не только явился во дворец и обедал за королевским столом, оттеснив для этой цели соперника своего – первого тенора королевства, но даже вошел в спальню королевы и расположился на ее кровати.
Королева пришла в сопровождении уже знакомой читателю горничной. В хорошем отношении обеих женщин у меня не было оснований сомневаться, и, высунув нос из-под одеяла, я ждал, что они будут делать.
Горничная, заметив меня, громко захохотала. Королева прикрикнула на нее, и обе остановились в дверях. Королева, первая преодолев смущение, сделала шаг вперед и, как бы не замечая ничего, стала раздеваться при помощи горничной. Потом, выслав горничную вон из комнаты, она несколько минут в нерешительности стояла перед кроватью, а потом легла рядом со мной.
Уверяю вас, дорогие мои читатели, что с моей стороны это была всего-навсего остроумная шутка. Прошу вас не делать никаких намеков и тем более не высказывать никаких предположений, порочащих честь этой прекрасной и добродетельной женщины.
Как бы то ни было, я провел во дворце всю ночь.
– Берегись, Гулливер, – сказала мне утром королева, – ты становишься слишком дерзок. Скоро приедет король – не думай, что твои похождения останутся для него тайной.
Это был единственный человек во дворце, не побоявшийся разговаривать со мной после императорского указа. Я поблагодарил ее за совет и ушел, уверив, что она видит меня в последний раз.
И действительно, случай представился очень скоро.
После долгого перерыва в гавань столицы прибыл корабль из Бразилии, нагруженный солеными огурцами. Как он попал сюда, какова была истинная цель его прибытия, почему он прибыл с таким малоценным грузом – все это осталось для меня тайной. Но как бы то ни было, ему была оказана торжественная встреча. Капитан пировал во дворце, и первый министр от имени императора распорядился, в знак особой милости, считать его огурцы бананами. Население набросилось на столь редкостный и экзотический продукт, и капитан, выручив порядочную сумму от этой оригинальной коммерции, готовился к отплытию.
Лучшего мне нельзя было ожидать.
Распростившись с городом, поблагодарив первого министра за гостеприимство, выразив при этом надежду, что я вижу его не последний раз, кивнув на прощанье королеве, смотревшей из окон дворца, я отправился к пристани. С собой захватил я только одно из волшебных зеркал, приобретенное мною в мебельной лавке.
К моим появлениям в самых неожиданных местах уже привыкли. Но береговая стража считала, по-видимому, императорский приказ необязательным для себя и явно чинила мне всяческие препятствия. Часовой, сделав вид, что не замечает меня, так, однако, расположился на мостках, что я должен был, чтобы попасть на корабль, или столкнуть его или перепрыгнуть через него. И то и другое было небезопасно.
Остановившись у мостков, я стал терпеливо ждать подходящего момента. Ждать пришлось очень долго. Уже подняты были паруса, а я все стоял и ждал, с каждой минутой теряя надежду на спасение.
Не знаю, удалось ли бы мне использовать этот единственный удобный для бегства момент, если бы не произошло то, чего я больше всего боялся: громогласный сигнал возвестил о прибытии императорского фрегата.
– Император прибыл! Император прибыл!
Волнение охватило всех. Часовой вытянулся во весь рост и взял на караул.
Я проскользнул мимо него и одним прыжком очутился на палубе корабля.
Долго бы мне пришлось объяснять капитану причину моего неожиданного и непрошеного появления, если бы не предусмотрительно сохраненное мною золото. Оно было красноречивее всяких слов, и я был принят на корабль в качестве пассажира.
Через полчаса я сидел в капитанской каюте, пил грог и рассказывал о своих приключениях.
Первые дни пребывания на корабле я часто забывал, что власть императора Юбераллии не распространяется на это судно, и серьезно продолжал считать себя невидимым.
Так, обедая за общим столом, я предпочитал, не ожидая, когда мне подадут тарелку, выхватывать первую попавшуюся из рук поваренка, пил эль из стакана, который наливал для себя капитан, не отвечал на обращенные ко мне вопросы, раздевался на палубе при всех и на ночь часто занимал чужую койку. Все эти странности, происхождение которых было известно, доставили экипажу корабля немало веселых минут.
Имевший какие-то секретные поручения корабль нескоро пристал к берегам Великой Британии. Я принужден был довольно долго путешествовать на нем, посетив при этом еще некоторые страны, о которых обещаю рассказать вам, мой читатель, если вы благосклонно примете эту правдивую и бесхитростную повесть.
