Текст книги "Архивное дело"

Автор книги: Михаил Черненок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

– А кузнец Половников когда вступил в колхоз?

– Степан с первого дня не отказывал в ремонте колхозной техники. Половников хлебопашеством не занимался. Кузница его кормила. Правда, коровенку держал да еще сивая монголка у него была, чтобы дровишек либо сенца на зиму подвезти. При коллективизации эту лошадь за кузницей закрепили для вспомогательных работ.

– После исчезновения Жаркова кузнеца не арестовывали?

– Тогда многих на допросы вызывали, но насчет ареста… не знаю, – Инюшкин глянул на Кротова. – Может, Федорыч, ты что-нибудь помнишь? Половниковы от вашего дома наискосок жили…

Кротов пожал плечами:

– Похороны Степана помню – жена его очень сильно над гробом голосила. А об аресте Половникова мне неизвестно.

– И еще, Арсентий Ефимович: о каких костылях, обнаруженных у Половникова, Торчков упоминает? – снова спросил Антон.

Инюшкин усмехнулся:

– Кумбрык, как всегда, перепутал кислое с пресным. Степану Половникову на империалистической осколком снаряда ступню раздробило, и вернулся Степан с войны на костылях. Нога с годами поджила. Стал кузнец, прихрамывая, ходить, как говорится, на своих двоих. А костыли раньше делали крепкие, из дуба. Половников за ненадобностью отдал их Жаркову. Дядя Афоня, помню, шутил, что дохромает на царских костылях до коммунизма. Стой… – Арсентий Ефимович словно запнулся на полуслове. – Знаешь, Игнатьич, смутно мерещится, вроде бы Жарков, расставаясь со мной в тот вечер, не то пошутил, не то всерьез сказал: «Ну, Арсюшка, завтра, пожалуй, я без твоей помощи Аплодисмента запрягу»…

– К чему это было сказано?

– Не могу сообразить. Или дядя Афоня в одиночку куда-то ехать хотел, или иное что подразумевал… – Инюшкин вновь задумался. – Вот, Игнатьич, еще подробность вспомнилась: Афанасий Кирилыч никогда не расставался с колхозной печатью. Она всегда у него в нутряном кармане кожаной тужурки хранилась, в железной баночке из-под вазелина. Как понадобится заверить какой-нибудь документ, Жарков вытащит печатку, хукнет несколько раз на нее и – шлеп по бумаге!

– Какие отношения у Жаркова с народом были?

– Народ за Афанасия Кирилыча горой стоял.

– Обожди, Ефимыч, обожди, – вдруг заторопился Кротов. – А помнишь, как после пожара на крупорушке Жарков чуть не пришиб костылем Илью Хоботишкина?..

– Такого поганца, как Хоботишкин, мало было пришибить, – Арсентий Ефимович сердито шевельнул усами. – Его по тем строгим временам за учиненный поджог могли запросто расстрелять. Однако Афанасий Кирилыч, когда перекипел, заступился за поджигателя и отправил Илью с его выводком живехоньким в Нарым.

– Не затаил ли Хоботишкин на Жаркова зло за раскулачивание? – спросил Антон.

Инюшкин развел руками:

– Кто знает… Вообще-то Илья – мужик нехороший был, хитрый. Вечно прибеднялся. В допотопном армячишке ходил, а такой двухэтажный домина в Березовке имел, какого ни у кого не было. Мог, конечно, он затаить камень за пазухой. Только, Игнатьич, если подумать, из Нарыма до Березовки никакой камень не долетит.

– Обожди, Ефимыч, обожди! – опять вмешался Кротов. – А помнишь, как осенью тридцать второго года у той же Ерошкиной плотины вытащили из воды мертвеца и мужики толковали, будто на нем был армяк Ильи Хоботишкина?..

– Так это ж только догадки насчет армяка были.

– В тридцать втором, говорите, мертвеца вытащили? – заинтересованно уточнил Антон.

– Так точно. Ровно через год, как Жарков пропал, – ответил Кротов.

– С исчезновением Жаркова это никак не вяжется?

– Разговоров таких вроде бы не велось.

– Вы тот труп видели?

– Нет. Нас, мальчуганов, близко к нему не подпустили.

– Следствие было?

– Приезжал кто-то из райцентра, да, по-моему, ни с чем уехал. Утопленника быстро зарыли на Березовском кладбище.

Не новичок в уголовном розыске, Антон Бирюков знал, как неистощима выдумщица-жизнь на самые невероятные случайности. Но было ему известно и то, что кажущаяся на первый взгляд случайность нередко является закономерностью, а из отдельных разрозненных фактов в конце концов выстраивается логическая картина происшествия.

Беседуя с Инюшкиным и Кротовым, Антон сосредоточенно пытался увязать случайно разрытое мелиораторами старое захоронение с загадочным утопленником у той же, Ерошкиной, плотины. Однако от скудности информации все попытки Антона пока оставались бесплодными.

В середине дня Бирюков и Кротов, неторопливо проехав на милицейском мотоцикле по Серебровке, остановились у дома деда Лукьяна Хлудневского.

Глава 6

Хлудневский, по-старчески сгорбясь, небольшим топориком тесал во дворе жерди. Увидев вошедших к нему в ограду Кротова и Бирюкова, он ничем не проявил удивления, словно давно поджидал их. Прикрякнув, старик легонько воткнул топорик в неошкуренную березовую чурку, устало потер поясницу и со смущенной улыбкой ответил на приветствие:

– Здравствуйте, здравствуйте…

– Хозяйство поправляешь? – спросил старика Кротов.

– Давно прицеливаюсь у сеновала крышу перекрыть, да все руки не доходят.

– Куда только пенсионеры свободное время убивают? – улыбнулся участковый.

– Бог знает, откуда разные дела берутся. С самого утра кружишься по двору и постоянно заделье находится, – дед Лукьян, заложив за спину руку, опять потер поясницу. – По службе ко мне заглянули либо просто так проведать пришли?

– Хотим о прошлом побеседовать. Выкроишь для разговора часик – другой?..

Хлудневский лукаво прищурился:

– Смотря какой разговор пойдет. Если интересный, можно и до вечера проговорить. – И сразу предложил: – Пройдемте в избу. Что-то крестец сегодня у меня постреливает. Вероятно, вот-вот дождик занудит.

– Бабки Агафьи нет дома?

– К Феде Половникову Агата ушла, допоздна будет у него библию слушать, – с ироничной усмешкой ответил дед Лукьян.

Следом за стариком Кротов и Бирюков вошли в светлую горницу, обставленную современной мебелью. О старине напоминала лишь темная икона в переднем углу, рядом с которой на красочном плакате улыбался Юрий Гагарин. Весь угол под иконой занимал цветной телевизор с большим экраном.

Участковый, бросив короткий взгляд на икону, обратился к Хлудневскому:

– Божеский лик не мешает телевидение глядеть?

Дед Лукьян опять иронично усмехнулся:

– Нет, Михаил Федорович, икона телевизионных помех не создает.

– И первого космонавта планеты уважаете?

– Внучка со школьных лет влюблена в него. Да и нам с Агатой Юра нравится, симпатичный паренек.

– Угу… – Кротов замялся, будто не зная, о чем дальше вести разговор. – Значит, бабка Агафья так и не порывает дружбу с Федей Половниковым? Только двое их осталось в Серебровке, богомольных…

– В ее возрасте поздно менять привычки. – Хлудневский сдвинул на край стола свежий лист районной газеты «Знамя» и жестом показал на стулья. – Садитесь, дорогие гости. В ногах, как говорится, правды нет.

Все трое сели. После разговора о том да о сем, Антон Бирюков попросил Хлудневского рассказать о первом председателе колхоза Жаркове. Дед Лукьян опустил глаза:

– Мое мнение об Афанасии Кирилловиче безупречное. Не за что Афанасия Кирилловича упрекать. Очень высоких нравственных качеств был человек и, в отличие от некоторых, скороспелых по тому времени, партийцев, обладал широким замыслом. С умственными способностями Жаркова надо бы не колхозом руководить, а в партийных верхах на большой должности находиться.

– Что этому мешало?

– Не берусь точно сказать.

– Скажите предположительно…

– Предполагаю, что среди районных и краевых начальников были недовольные Афанасием Кирилловичем. Не все их распоряжения Жарков выполнял беспрекословно. Иной раз вообще наотрез отказывался выполнять.

– Почему?

– Не согласен с ними был, имел свое мнение.

– Пример можете привести?

Дед Лукьян усмехнулся в бороду:

– Пример вот с той же религией, которую Михаил Федорович Кротов осуждает. Поступило из крайкома указание: закрыть в Березовке церковь. Прочитал Жарков это распоряжение и за голову схватился: «О чем они там, в крайкоме, думают?! Что можем на данном этапе вместо религии предложить народу?.. Молодежь, понятно, завлекем избами-читальнями, охватим клубной работой и комсомольским образованием. А со стариками да старухами как быть?.. Они ж насквозь пропитаны религиозным опиумом! Неужели крайкомовцы не знают указание товарища Ленина по религиозному вопросу? Ведь Владимир Ильич всего лишь отлучил церковь от государства. Свободу же вероисповедания оставил!» Проще говоря, Антон Игнатьевич, не позволил Жарков закрыть в Березовке церковь и выпроводил представителя крайкома – самоуверенного молодого товарища в пенсне. И ведь прав оказался впоследствии. За Потеряевым озером, в Ярском, партийцы скинули в своем селе церковные колокола, священника на все четыре стороны выставили. Быстро управились. И что получилось?.. С великим трудом прошла там коллективизация. Уперлись богомольные – ни тпру, ни ну. Глядя на них, прочие крестьяне тоже заколебались: ни вашим, ни нашим. А в Березовке, можно сказать, под колокольный звон колхоз вырос. Ясное дело, не само по себе все гладко сложилось. Жаркову пришлось не одну беседу провести с попом-батюшкой, чтобы он не вздумал мутить верующих против колхоза. Поп сообразительным оказался, уразумел, что к чему, и зауважал Жаркова. Даже, помню, молебен во здравие новой жизни закатил. Вот тебе и пример… – Хлудневский помолчал. – Таким же решительным образом боролся Афанасий Кириллович и с другими руководящими перегибами.

– Много этих, перегибов, было?

– Да, как же им было не быть, если непроторенной дорогой впотьмах шли. Тут и преданный большевик мог заблудиться, словно в дремучем лесу. Вдобавок, руководящие приспособленцы с толку сбивали: на словах угодничали перед высшим начальством, а втихомолку гнули свою линию. Короче говоря, и перегибов и загибов всяких хватало.

– Вероятно, и у Жаркова были ошибки, – сказал Антон.

– Как не быть… – Хлудневский вздохнул. – С коммуной он подзапутался. А вот при коллективизации угодил в точку. В других селах при создании колхоза крепкого маху дали, сделав основной упор на бедняков да батраков. Собрали с миру по нитке и чуть в лужу не сели. Государство, конечно, в кредите колхозам не отказывало, да ведь, как говорится, и дойную корову нельзя доить до бесконечности. Вдобавок, правление таких колхозов состояло тоже из одних бедняков и батраков. Откуда им, горемычным, взять опыт руководства большим хозяйством? К тому же, чего греха таить, немало среди бедняцкого люду было таких, кто предпочитал увильнуть от работы. Лодыри и теперь не перевелись. Возьми того же Ваню Торчкова. Конюхом был хорошим, а как на пенсию вышел, палец о палец не хочет ударить. Позапрошлой весной Матрена его слегла на месяц в больницу. Оставшись без контроля, Ваня с утра до вечера от телевизора не отходил и даже картошку в огороде «позабыл» посадить…

Бирюков с Кротовым засмеялись. Хлудневский чуть усмехнулся и продолжил:

– Так вот, значит, в отличие от тех бедняцких объединений, Жарков в первую очередь вовлек в колхоз крестьянина-середняка. Кто такой был «середняк»?.. Трудолюбивый мужик, смекалистый. У него и хозяйство было крепенькое, и от любой работы он не отлынивал. По этой причине колхозные дела у нас сразу пошли по твердым рельсам. Успеху помогла и небольшая хитрость Афанасия Кирилловича. Первые колхозы создавались по деревням. Деревня – колхоз, деревня – колхоз. А Жарков к Березовке присватал Серебровку. Уговорил наших середняков объединиться в одно хозяйство с правами отдельной бригады. Почему? Березовская земля хорошо пшеницу рождала, а на нашей земельке рожь да овес ежегодно отменными удавались. Когда сгуртовались эти две деревни, у серебровцев круглый год на столе пшеничный хлеб, а березовцам насчет фуража заботушки не стало… – дед Лукьян помолчал. – После войны пришла волна укрупнения колхозов. Сколько малых деревень с лица земли исчезло! Не миновать бы и Серебровке исчезновения. Однако она не только сохранилась, но и количество дворов в ней стало больше. А каждый двор – это, самое малое, корова, телка или бычок, боров или свинка, не считая, овец, кур да гусей. Это индивидуальный вклад крестьянина в Продовольственную программу для прокормки горожан. Вот, Антон Игнатьевич, и оцени теперь размах мышления Жаркова. Афанасий Кириллович уже тогда предвидел укрупнение и, благодаря его светлой голове, наши деревни живут-поживают да добро наживают…

– Сразу после Жаркова вы председателем стали? – спросил Бирюков.

Хлудневский отвернулся к окну, как будто увидел там что-то интересное.

– Председательствовал шесть с половиной лет. В тридцать седьмом отпредседательствовал, – с неохотой ответил он.

– Почему?

Дед Лукьян встретился с Бирюковым взглядом:

– Время очень сложное было. Шутливо говоря, обзовешь сгоряча блудливую колхозную корову гулящей женщиной – тут же настрочат в НКВД, дескать, гражданин такой-то занимается антисоветской пропагандой. На меня Осип Екашев телегу накатил. Мол, председатель Хлудневский подрывает экономику передового колхоза «Знамя Сталина».

– Так назывался тогда колхоз?

– Ну. Сталинское имя в те годы было самым почетным. Но дело, понятно, не в названии. Работали мы, не жалея сил, севообороты соблюдали – земельку берегли, чтобы она не истощалась. Поэтому показатели у нас были славные. В тридцать втором году, не примите за хвастовство, в первый год моего председательства колхозники получили на каждый заработанный трудодень по три килограмма зерном и по пятьдесят копеек деньгами. Для того времени это рекорд был. В последующие годы тоже неплохо зарабатывали.

– В чем же «подрыв экономики» заключался?

– Осенью тридцать седьмого создал я женскую бригаду по первичной обработке зерна на ручных веялках. Работа нелегкая – с крепких мужиков и то за день по семь потов сходило. А бабоньки так сноровисто взялись веялки крутить, что на протяжении недели ежедневно по две нормы провеивали. Когда управились, решили мы на правлении за счет колхоза подарить ударницам по красной косынке и разделить между ними центнер охвостьев, для собственных кур. Осип Екашев был отменным тружеником, но жадность его превосходила деловые качества. Опасаясь, что награждение ударниц стукнет по карману при подведении итогов, он и надумал всыпать мне, как главному инициатору премирования, по первое число. На мое счастье, уполномоченным НКВД в нашем районе был Николай Дмитриевич Тропынин…

– Это не родственник Сергея Тропынина? – вспомнив серебровского шофера-лихача, спросил Антон.

– Родной дядя, старший брат Сергеева отца.

– Не знаете, он жив теперь?

– Возрастом Тропынин не намного старше меня, так что, если житейские передряги не скрутили его в бараний рог, вполне может здравствовать. Хороший человек, многих земляков от ложных обвинений спас… – Хлудневский задумался. – И меня Николай Дмитриевич после разбирательства отправил с миром домой. Но председательствовать в колхозе после этого я уже не стал.

– Не разрешили?

– Запрета не было. Сам отказался.

– Обиделись?

– Нет, какая здесь может быть обида… Страх меня одолел после екашевской кляузы. А трусу на руководящей должности делать нечего. Разве можно руководить колхозом, если каждого своего шага боишься?.. Думаешь, почему во многих нынешних хозяйствах дела плоховаты? Потому, что председатели их без указания сверху чихнуть опасаются. Не хотят брать на себя даже малую толику ответственности.

– Как впоследствии ваши отношения с Екашевым сложились?

– Никак. У Осипа глаза были обмороженные. Здоровался со мной, будто невинный младенец. Я же делал вид, вроде не знаю об его доносе. В соседях ведь жили… – дед Лукьян показал на окно, за которым чернел покосившийся старый дом с прогнившей крышей и пустыми проемами окон. – Вон екашевский крестовик догнивает. Наследники Осипа давно Серебровку покинули.

Бирюков недолго помолчал:

– А какие колхозные деньги пропали вместе с Жарковым?

– Ничего с Афанасием Кирилловичем не пропало, кроме жеребца с упряжью, колхозной печати да ключей от сейфа.

– Что за сейф был?

Хлудневский растерялся. Тонкие старческие пальцы его мелко задрожали, а на лице мелькнуло выражение, словно он неожиданно для себя высказал такое, чего совсем не следовало говорить. Наступила затяжная пауза. Поспешность в подобных случаях была ни к чему. Кротов, видимо, тоже заметил растерянность деда Лукьяна. Он тихонько кашлянул и отвернулся к окну. Наконец Хлудневский тяжело вздохнул:

– Вот, Антон Игнатьевич, и уложил ты меня на лопатки. Коль уж проговорился, придется выкладывать правду до конца. Признаться, еще вчера возникло желание рассказать это товарищу прокурору, да в присутствии Ивана Торчкова не стал говорить из осторожности. Торчков ведь мигом все с ног на голову перевернет и пущ Брониславы Паутовой сплетню по селу распустит… – дед Лукьян, схватившись за поясницу, медленно поднялся со стула и вдруг предложил: – Пройдемте в сенцы, покажу вам бывший колхозный сейф.

Бирюков и Кротов вышли за стариком в светлые сени, заставленные немудреной крестьянской утварью. В одном из углов, у небольшого оконца, стоял средней величины сундук, выкрашенный потрескавшейся от времени красной эмалью и окованный потускневшими латунными полосками. Крышка сундука была расписана затейливым разноцветным орнаментом с полуовальной белой надписью «Мастер Г. С. Сапогов».

– Вот тот сейф, – указывая на сундук, сказал Хлудневский. – Изготовил его по просьбе Жаркова в тридцатом году Григорий Семенович Сапогов, живший в селе Ярском. Мастер был – золотые руки. Замок у сундука внутренний и… двойное дно, с секретом.

– Как он у вас оказался? – спросил Антон.

– Году в шестидесятом, когда построили новую колхозную контору, Игнат Матвеевич привез из райцентра настоящий, металлический, сейф. А этот сундук за ненадобностью отдал мне. Агата в нем пряжу хранила. И до сего дня стоял бы он у нас в избе, если бы не внучка Лариса, приехавшая к нам на житье после училища. Не понравилась Ларисе наша старинная мебель. Уговаривала, уговаривала и уговорила купить новый гарнитур, Сама в райцентр съездила с Толиком Инюшкиным и привезла полный грузовик новья. При современных полированных шкафах да серванте сундучок этот оказался, как не у шубы рукав. Перетащили мы его в сенцы. Стал я в угол сундук пристраивать – дно вывалилось. От старости доски рассохлись. Гляжу, вместе с досками газетный сверток, выпал. Развернул – понять не могу. Первоначально подумалось – облигации. Когда разглядел, мать родная!.. Это ж деньги, которые считались пропавшими с Афанасием Кирилловичем. Не поверите, оторопь меня взяла. Ни внучке, ни бабке Агате не стал рассказывать. Зачем лишние слухи по селу распространять? Жаркова этим уже не оправдаешь, а легкомысленные языки станут на селе лишь бестолку перемалывать его косточки, неведомо где упокоившиеся…

– Выходит, о том, что сундук с секретом, кроме мастера да Жаркова, никто не знал? – снова спросил Антон.

– В том и дело. Если б знали, сразу эти деньжата обнаружили. Сундук мы открыли – кузнец Половников быстро ключ к нему изготовил. Все документы в сундуке перебрали – ни одна бумажка не потерялась. А деньги, собранные с народа, как испарились. Вот лишь когда секрет выявился…

Хлудневский с трудом нагнулся и поднял крышку сундука. Подозвав поближе Бирюкова, он нажал на середину одной из днищевых досок. Половинка доски, словно на пружине, тотчас откинулась кверху. Дед Лукьян запустил в образовавшееся отверстие руку и вытащил из тайника газетный сверток. Протягивая его Антону, сказал:

– Вот они, общественные денежки. При них ведомость имеется с указанием, кто сколько внес. Сто восемьдесят один рубль до рублика сохранились…

Все трое вернулись в горницу. Опять сели у стола. Бирюков осторожно развернул на столе ветхий листок газеты с необычным для наших дней названием «Штурм пятилетки».

– Это районка на первых порах у нас так называлась, – пояснил Хлудневский. – Немного таких газеток вышло. Потом она стала называться «Социалистическая стройка», а теперь «Знаменем» зовется.

Бирюков и Кротов с интересом стали рассматривать бумажные деньги в мелких купюрах, обращавшиеся во второй половине двадцатых и начале тридцатых годов. Они были потертыми от обращения, но сохранились довольно хорошо.

– Для чего эти деньги собрали? – спросил Хлудневского Антон.

– Планировали общественную кассу взаимной выручки создать, – ответил старик.

– Много ли на такую сумму можно было купить?

– Давай прикинем… – дед Лукьян указательным пальцем правой руки загнул на левой руке мизинец. – Хорошая корова симментальской породы тогда стоила сорок пять рублей, лошадь – сто пятьдесят, добрый конь – двести, баран всего три рубля. Сельхозинвентарь оценивался в зависимости от сложности. Сенокосилка, например, стоила двести пятьдесят, веялка – семьдесят, сортировка – около тридцати, а однолемешный плуг «Красный пахарь» – двадцать пять рубликов. Так что, Антон Игнатьевич, по курсу тридцать первого года деньги эти были хоть и не ахти какими, но и не такими уж малыми.

Бирюков собрал разложенные по столу купюры и посмотрел на участкового:

– Что, Михаил Федорович, думаешь по этому поводу?

Кротов вздохнул:

– Полагаю, побег Жаркова из Березовки с целью хищения общественных денег исключается.

– Никуда Афанасий Кириллович не убегал! Нет, не убегал, – загорячился Хлудневский. – Убили его. Голову даю на отсечение, убили!

– Кто это мог сделать? – спросил Антон.

– Знать бы, кто… – поникшим голосом ответил дед Лукьян. – К тридцать первому году открытые враги Советской власти в наших краях затаились. А затаившийся враг, Антон Игнатьевич, страшнее открытого. Хотя и мирно прошла у нас коллективизация, да не каждый с радостью в колхоз вступал. Ломалось ведь веками сложившееся отношение к частной собственности, землю ведь по существу у крестьянина отнимали. Думаешь, просто так, бывало, то жнейка в самое горячее время забарахлит, то упряжь в конюховке подпортится, а то и крупорушка на Ерошкиной плотине заполыхает…

– Кстати, крупорушку действительно Илья Хоботишкин поджег?

– Конечно! Я собственными руками схватил этого писклявого скопца на месте преступления с поллитровкой керосина.

– А через год, говорят, какого-то утопленника у плотины подняли?

– Было такое, – сухо согласился Хлудневский. – Но дело не в утопленнике…

– Лично вы видели его?– не дал старику увильнуть в сторону Бирюков.

– Видел, но там уже ничего нельзя было определить. По малому росту да армячку предполагали мужики, будто похож на Илью Хоботишкина.

– А какие-нибудь предположения были, как этот человек оказался в воде?

– Чего предполагать, если к его ногам была привязана ремнем негодная вальцовая шестерня от крупорушки.

– Каким ремнем?

Хлудневский потупился. Затем, как и в прошлый раз, когда разговор шел о сейфе, тяжело вздохнул:

– Ремень тот был с моряцкой пряжкой и, кроме Жаркова, ни у кого из наших селян таких ремней не имелось. Возможно, Антон Игнатьевич, подумаешь, что это дело рук Афанасия Кирилловича. Но я уверен, не мог Жарков поднять руку на слабого человека.

– Даже и на врага?..

– С врагами Афанасий Кириллович крутой был… – дед Лукьян, морщась, стал тыльной стороной ладони растирать поясницу. – Однако, по моему убеждению, втихомолку он и с врагом не стал бы счеты сводить.

Бирюков вновь посмотрел на Кротова:

– Вот еще одна загадка – ремень Жаркова на ногах утопленника…

Кротов развел руками – дескать, что поделаешь.

– Эту загадку я больше полвека разгадать не могу, – опять заговорил Хлудневский. – Но еще загадочней для меня – смерть кузнеца Степана Половникова. Каким-то образом связана она с исчезновением Жаркова. Вот послушай, Антон Игнатьевич, основные факты и поразмышляй над ними. Первое… В последний свой вечер Жарков зачем-то приезжал к кузнецу, а когда следственные работники стали искать Афанасия Кирилловича, у Половниковых среди поленницы дров нашли порубленные костыли…

– Порубленные? – заинтересовался Бирюков.

– В том и дело… Степана увезли в райцентр, вроде бы арестовали, однако быстро выпустили. Мужик он был неразговорчивый – ковал молча в кузнице да ковал. Если бы ему помогал молотобоец из посторонних, тогда, возможно, Степан о чем-нибудь и проговорился. Но Половников держал у себя в подручных своего сына Федю, у которого сейчас моя Агата библию слушает. Надо сказать, в кузнечном деле равных Степану не было… Прошло, таким образом, много месяцев. Я уже говорил, в тридцать втором году мы собрали богатый урожай и колхозники обеспечились зерном сверх необходимых потребностей. Зимой того года, после ледостава, собрался Половников на кузнечной лошадке монгольской породы в Томск, чтобы продать несколько мешков зерна. Тут, напрямую, по хорошей санной дороге световой день езды. Отправился Степан в поездку с сыном Федей и уже среди ночи другого дня вернулся в Серебровку, не продав ни мешка. Вот вторая загадка… Почему так быстро они вернулись? Почему не стали продавать зерно и привезли его назад?.. Сразу выскажу третью загадку. Спиртного Степан Половников не употреблял, а когда приехал из Томска, вроде бы кто-то из соседей видел, как Федя вытаскивал его из саней будто смертельно пьяного. А утром он уже богу душу отдал… И тут заключается последняя, четвертая, загадка. Сразу после смерти тело покойника обязательно обмывают. Зовут для этой цели, в зависимости от пола усопшего, либо соседских женщин, либо мужчин. Для обмывания Степана Половникова никого не позвали. Почему?..

– Вероятно, сами управились, – сказал Бирюков.

Хлудневский отрицательно повел головой:

– Нет. По христианскому обычаю близким родственникам мыть покойника не дозволяется. Меланья – Степанова супруга была женщина очень религиозная. Она такого отступничества от принятого обряда ни за какие коврижки не позволила бы. Почему же положили Степана в гроб без обмывания?..

Бирюков, раздумывая, помолчал:

– Да, дед Лукьян, назагадывали вы загадок…

– Сам, Антон Игнатьевич, много лет над ними маюсь. Потому и побежал вчера к Ерошкиной плотине, когда услышал, что там чьи-то косточки разрыли…

Хлудневский хотел еще что-то добавить, но через открытую дверь в сенях послышались шаркающие шаги и в горницу заглянула бабка Агафья – остроносая старушка, повязанная черным платком.

– Чего так рано? – удивленно спросил дед Лукьян бабку, когда та приветливо поздоровалась с Бирюковым и Кротовым.

– Федя сёдни не в настроении. Принялся читать Новый Завет, да запинается на каждом слове, – ответила старушка.

Закончив разговор с Хлудневским, Антон Бирюков вместе с Кротовым направился к Федору Степановичу Половникову. Солнце уже клонилось на закат, когда они вошли через калитку в просторную половниковскую усадьбу. На двери дома висел большой амбарный замок. Кротов, обойдя сеновал, заглянул в огород и, не увидев там хозяина, высказал предположение, что Половников отлучился до магазина и вот-вот вернется домой. Решил подождать.

Рядом с усадьбой Половникова стоял кирпичный жилой дом. Таких домов в Серебровке насчитывалось больше десятка. Строил их колхоз для молодоженов и для приезжих горожан, надумавших работать в сельском хозяйстве. Во дворе, густо заросшем высокими лопухами, разбитная полнотелая молодка в пестреньком безрукавном халатике сжигала на костре большие картонные коробки, разбросанные по двору в самых разных местах. Вокруг костра суетились черноголовые мальчишки, один другого меньше. Пробираясь через лопухи за очередным ящиком, женщина беззаботно напевала:

 
На дальней станции сойду – трава по пояс.
Войду в траву, как в море, босиком…
 

Участковый показал взглядом на женщину:

– Шура Сластникова, по прозвищу «Веселая вдова». Дояркой работает.

– Откуда у нее столько ящиков? – спросил Антон.

– Из магазина. До Указа по преодолению пьянства Шура выпивкой увлекалась, за детьми доглядеть некогда было. Купит в магазине полную коробку вермишели, выставит ее утром своим «козлятам» – они до вечера этот полуфабрикат, как лакомое угощенье, до дна схрумкают.

– Это все ее дети?

– А чьи же. «Семеро козлят» Шура их называет. Приехала в Серебровку из города с мужем и четырьмя мальчуганами. Муж в первый год, упав с лошади, разбился насмерть. Похоронила его и с приезжими строителями-шабашниками еще троих прижила. Любопытно: одни мальчишки рождаются… – Кротов подошел к изгороди и окликнул женщину: – Шура!..

– Чего, Федорыч?.. – оглянувшись, с удивлением ответила Сластникова.

– Ты почему сегодня не на ферме?

– Детский садик на профилактику закрыли. Чтобы не растерять «козлят», уже третий день работаю заместителем бригадира по половой части.

– Что?..

– Пол в бригадной конторе мою!

– Тьфу, твою-занозу!.. – осуждающе сплюнул участковый. – И зачем при своем легкомыслии такой приплод завела?

– Назло капиталистам! Начнут вот американцы СОЮ сыпать, кто тебя, старого, защитит? А у меня, погляди… – Сластникова белозубо улыбнулась. – Вон сколько ракетчиков подрастает!

– Что-то ты веселая сегодня. Случаем, не выпила?..

Шура опять блеснула улыбкой:

– Не, сливового компота наелась.

Кротов погрозил пальцем:

– Смотри, доулыбаешься.

– Не боись, участковый, не загуляю. После Указа я сама себе односторонний мораторий объявила.

– Не болтай, что попало!

– Ты чо, Федорыч, совсем шуток не понимаешь?

– Я все понимаю… – многозначительно сказал Кротов и сразу спросил: – Где твой сосед, Федор Степанович?

Сластникова полной рукой махнула в сторону Ерошкиной плотины:

– В тот конец села недавно завихорил.

– Не говорил, куда пошел?

– Не-е-е, мы с ним в контрах.

– Почему?

– Разного вероисповедания. Федор Степанович с утра до ночи богу молится, а я вспоминаю божью мать только тогда, когда бригадир на меня лайку спускает.

Шура с треском разорвала очередную коробку на четыре части, к восторгу мальчишек бросила куски картона в огонь и опять беззаботно запела:

 
На дальней станции сойду – трава по пояс…