Текст книги "Ноктюрн по доктору Фрейду"

Эта книга посвящается моей бабушке, которая всегда говорила, что в жизни не бывает ничего плохого, а только хорошее и не очень

Рассказы моей бабушки

© Вячеслав Загорнов

В обществе, где еще живы очевидцы тех или иных событий, трудно менять историю. Сложно даже там, где еще есть те, кто слышал рассказы живых очевидцев. Эта живая память в некоторых культурах проходит через века, сохраняя зерна истины. Я же просто боюсь забыть то, что рассказывала мне моя бабушка, боюсь, что мои внуки уже не будут знать того, что знаю я. Они будут думать, что Великую Отечественную войну выиграл Шварценеггер. Не будут помнить, что такое колхозы, голод, большевики, коллективизация, фарцовщики, Советский Союз и Генеральный секретарь. А я помню, что такое рэкет, откат, приватизация, дезинтеграция и самостийность. Я боюсь это забыть и поэтому просто пишу то, что помню.Я садился за стол, набивал чем-нибудь рот и просил: «Ба, – говори» (так всегда было вкуснее). Бабушка поднимала глаза к небу, задумывалась на минуту и начинала без всяких предисловий:

Двадцатка

– Твой дед был редактором районной газеты. Он входил в двадцатку. В двадцатку входил весь районный хозпартактив. Тогда был голод, ничего не было, люди ели лободу, собирали колоски, если могли, – спасались, кто как мог.

Каждый член двадцатки раз в неделю получал котелок котлет, штук 25–30. Когда дед нес все это домой, он прятал его под полу кожуха и боялся, чтоб никто не увидел, и кричал дома, что больше не возьмет этот котелок, но, конечно, шел и брал.

Обычно его не обременяли всякими общественными поручениями, но когда нужно было в очередной раз выбивать хлеб у крестьян, а брать уже было абсолютно нечего, пришлось задействовать в этом деле всех сознательных товарищей, и деда отправили в соседнюю деревню на хлебозаготовку.

Отряд входил в дом, переворачивал все вверх дном, специальными щупами перетыкивали пол в доме, в погребе, двор, не закопал ли несознательный товарищ зерно где-нибудь. Хлеб, конечно, не находили, но продолжали рыть. Надо же как-то было отрабатывать свой котелок котлет.

Вот и в тот раз дед посмотрел на все это и отрапортовал, что в Ивановке хлеба нет.

Бабушка помнит только понуро стоящего деда и красного от натуги, орущего уполномоченного по заготовкам:

– Как это нет? Ты думаешь, в другом месте есть? А ты знаешь, что у меня в Одессе корабли стоят под погрузкой, мы золотом платим за срыв поставок? А у него хлеба нет!

В общем, деда из райкома убрали, оставшееся время прожили, как все, собирая колоски. А чуть позже его арестовали.

Забавно, что я пишу эти вещи на Ванкуверской набережной, в кафе с видом на Инглиш бэй. В окружении сытых и довольных людей, живущих, в общем – то, почти в коммунистическом обществе. Но… какая огромная разница между нашими коммунизмами.

Кохта завоює

Произошла революция. Где-то там, в городах, проистекали судьбоносные события, менялись власти, менялись деньги, двигались массы людей. В отдаленном бабушкином селе было все относительно тихо. Чуть позже это движение коснулось всех. Сменялись отряды, которые входили в село. Более или менее регулярные армии, лучше или хуже одетые, с идеологией или без.

В один из таких дней, рассказывает бабушка, «чогось стало дуже тихо, потім – фур-рр – щось понеслось по селі. Багато людей на конях, якісь дивні солдата – хто у чому. Дід Юхим стояв біля хати (а розумний був дід, хазяйство справне).

Підлітає до ньго один на коні – де дорога на Київ? А на ньому червона жіноча кофта, на голові хтозна-що (буденовка – М.Л.), очі скажені, дід махнув рукою, аби от гріха подалі, думав, зарубає. Скажений підняв коня на дибки та й погнався.

Дід довго ще дивився у той бік. Підійшли люди, дід довго стояв і дивився, а потім каже до людей: «Ось запам’ятайте, що я скажу – кохта завоює!»

Это было первое знакомство с Красной армией. Все, кто пережил революцию, запомнили слова деда Юхима. Кофта таки завоевала. Но отряды одержимых фанатиков и отпущенных из тюрем бандитов были только первым эшелоном инферно, которое выпустили на свободу большевики. Дальше персонажи менялись, а суть оставалась прежней – непонятная опасность принимала самые неожиданные формы, но была живучей, агрессивной и неистребимой вопреки всем законам логики. Дед заметил это во всаднике, но он не знал таких слов, как инферно. Его односельчане тоже это поняли, кто позже, кто раньше, хотя таких слов не знали тоже, когда руками таких же людей тысячи других были расстреляны, заморены голодом, замучены в лагерях, на месте храмовых алтарей построены городские туалеты, а все эти грехи легли безответной тяжестью на душу целого народа.

Слово чести

Сначала об этом не принято было говорить. У прапрадеда был хутор, а также семь пар волов, которые он посылал в Крым за солью. Собственно, это было то же самое, что иметь сегодня семь траков-контейнеровозов, только вместо дальнобойщиков – чумаки.

Прапрадед имел значительное по тем временам состояние. В свою очередь, прадед был человеком небогатым, но работящим. Он женился на прабабушке – девушке из богатой семьи, и стремился соответствовать состоятельным родственникам.

Перед самой революцией помещик продал землю своим же крестьянам в рассрочку. Эту рассрочку они практически всю выплатили накануне переворота. Когда в деревню вошли красные войска – из тех, которые уже никуда не торопились, красные товарищи провели у прапрадеда в хате несколько дней, ели и пили. Потом прабабушке сказали – хочешь, чтобы мы его отпустили живым, собери денег. Прабабушка побежала по селу, собрала, что смогла.

Деньги взяли, самому старшему члену семьи предложили проводить гостей. Вывели на улицу и расстреляли у забора. Прабабушка еще долго пыталась отдать долги.

Дороги, которые мы выбираем

Бабушка рассказывала, что незадолго до революции прадед пришел домой и сообщил прабабушке, что он «записався в Америку». «Збирайся, поїдемо»… Та запричитала: «Ой шо ж я буду там робити, в мене ж нема ні сковороди, ні ночовок», и так далее и тому подобное – в общем, не поехали.

Вскоре грянула революция, и землю, которую они незадолго перед тем купили, забрали в колхоз. Это было благо, потому что тех индивидуалистов, которые не хотел идти в колхоз «совершенно добровольно», обкладывали непомерными налогами. Советская власть проявляла большую фантазию, изобретая различные поборы. Со слов бабушки, мне запомнились такие виды налогов как «Уравнительный», «Дополнительный» и «План до двору». Выполнить все эти планы было невозможно. Неважно, на каком этапе ты сходил с дистанции, конец один – Соловки.

До самих Соловков добирались не многие – умирали по дороге. Те же, кто добрался, погибали там.

Спустя много лет я познакомился с другими налоговыми системами. И когда после заполнения налоговой декларации мне вернули очень изрядную сумму переплаченных налогов, я еще раз подумал, что можно было поехать и без «ночевок».

Про косу

Бабушка не любила говорить про голод 1933 года. Говорила только – «було дуже страшно, люди людей їли, але вони вже не понімали, що роблять, бо з ума посходили від голоду». И еще рассказывала, что была у них в селе очень красивая девушка, на которую все заглядывались. Веселая была, танцовщица и затейница. Такой косы, как у нее, не было ни у кого – толстая, до щиколоток… В этом месте бабушка делала паузу, видимо, вспоминала косу. У нас в роду никто не мог похвастаться пышными волосами.

– Вже ближче до весни голод був дуже сильний, люди кожен день вмирали. Утром по вулиці йшла підвода й збирала тих, хто помер. Вже у кінці вулиці підвода була повна.

Спочатку люди ше йшли, дивилися, хто помер, а потім вже не було сил. Я сиділа коло вікна, дивлюся – йде підвода. А з підводи така коса звісилась і по пилі волочиться. Лиця не було видно, та й не потрібно. Я і так знала, чия ця коса. Вже й голод скінчився, а вона довго ще мені снилася..

Бідна держава

У бабушки было две сестры – тетя Люба и бабушка Настя. Настя была старшая сестра, поэтому ее никто молодой не помнил и называли бабушкой. Настя никогда не вставала позже шести утра. Руки у нее были натруженные, хозяйство большое и требовательное, и в доме всегда была чистая, но спартанская обстановка. Люба – светская женщина, работала счетоводом в конторе, писала стихи на украинском языке и бывала в Киеве. В доме, или точнее в хате, у нее были кружевные салфетки на столе, комоде и везде, где это было уместно.

Детьми всю их семью сослали на Соловки. Чудом им удалось вернуться. Говорить об этом не любили. То ли удалось как-то сбежать с этапа, то ли потом вышло какое-то послабление. В общем, за такие подробности в иное время могли и расстрелять.

Когда наступила перестройка, гласность и демократия, некоторым пострадавшим от сталинского режима, незаконно репрессированным, стала полагаться компенсация.

Денег это правительству больших не стоило, так как усилиями его предшественников этих самых пострадавших в живых почти не осталось. А как жест нового мышления вполне могло принести политические дивиденды.

Обе бабушки попадали «под статью», на этот раз в хорошем смысле этого слова. И им полагалась какая-то компенсация.

Надо было видеть их реакцию.

Настя, когда ей сообщили, очень внимательно посмотрела «товарищу» в глаза, повернулась и, ни слова не говоря, занялась своим делом. Это не был демарш, просто у нее было много работы.

А Люба развела руками – да как же это можно, требовать компенсацию! «Звідки ж в держави гроші, вона ж така бідна!».

Недавно узнал, что некоторые народные депутаты назначили себе пенсию в две с половиной тысячи американских долларов, которые, вероятно, для них должны заработать бабушка Люба и бабушка Настя… Наверно, такая держава всегда буде бідна…

Путешествие в деревню

Когда наступали немецкие войска, было очевидно, что немцы рано или поздно займут Одессу, и на семейном совете решили отправить бабушку с тремя детьми к родственникам, под Киев. Девочкам было семь лет, три года и три месяца. Но как известно, немцы дошли до Киева и дальше. И не какие-то сборные румынские части, а дивизии СС. Они требовали «Сало, масло и яйка», иногда даже платили, но продуктов от этого больше не становилось. И когда стало понятно, что родственникам бабушку с тремя детьми не прокормить, она решила ехать домой, в Одессу.

Во дворе комендатуры толпились люди, их было больше сотни. Какая-то женщина посмотрела на бабушку и заметила:

– Когда дойдет ваша очередь, ваша белая пеленочка будет цвета этой плащ-палатки – и указала, рукой на коричнево-зеленую плащ-палатку, лежащую на земле. А бабушка держала младшую девочку на руках.

Тут произошло какое-то движение, и несколько человек, воспользовавшись беспорядком, попробовали проскользнуть в домик комендатуры без очереди. Возникла потасовка. На крыльцо выбежал немец с автоматом и открыл пальбу. Все попадали на землю, только бабушка осталась стоять, прижимая к себе ребенка. «Заходите», – любезно предложила ей женщина в форме, открыв дверь. «Заходите, заходите», – повторила она, окидывая взглядом вжавшихся в землю посетителей. И бабушка вошла.

На краю стола в кабинете коменданта сидел молодой красивый немец и болтал ногой. За его спиной висел портрет Гитлера, с таким пронзительным взглядом, что бабушке стало не по себе.

– Не смущайтесь, – заметил, довольно улыбаясь, комендант на хорошем русском языке, проследив за ней. – Всем известна гипнотическая сила взгляда фюрера. – При этом он не переставал болтать ногой в хромовом блестящем сапоге.

– Так чего же вы хотите?

– Я хотела бы попасть домой.

– Зачем? Вы знаете, что сейчас война, эшелоны загружены войсками.

– Но там моя семья, моя мама.

Комендант стал серьезен.

– И где ваш дом?

– В Одессе…

– Ах, Одесса, – он рассмеялся. – Schwarzes Меег, skumbria [1] …

Он посмотрел на детей, жмущихся к стенке, и выписал бабушке четыре полных плацкарты, с какими-то полосами, которые означали priority.

Собирали бабушку в дорогу всем селом. Как-то грустно собирали… Приходили прощаться. Последним пришел священник и принес горшочек меда. Возьми – сказал – пригодится.

В общем, большую часть пути бабушка проехала без приключений. А когда началась румынская территория, формально на въезд требовалось разрешение румынских властей. Бабушку высадили на безлюдном полустанке.

«Стою, – рассказывала бабушка, – ночь, кругом ни души, собаки лают, плачу. Вдруг откуда ни возьмись товарняк, из паровоза выглядывает машинист, пожилой мужчина, махнул мне рукой и крикнул: „Быстро прыгай ко мне!“»

Бабушка с детьми успела вскочить в кабину, и паровоз набрал ход. На границе машинист, передавая бумаги через окно, сказал, что все в порядке и посторонних нет. Он очень рисковал.

Поезд довез их почти до самого дома, бабушка растерялась: как отблагодарить этого человека? У нее ничего не было. Она достала горшочек меда, который передал священник.

Машинист улыбнулся и принял его.

Так бабушка вернулась домой.

Почему я об этом пишу?

Как говорила Раневская: «Есть люди, в которых живёт Бог. Есть люди, в которых живёт дьявол. А есть люди, в которых живут только глисты…». Бабушке на пути попадались Люди, амне все чаще что-то другое…

Счастье

Бабушка рассказывала, что во время войны, когда советские войска уже наступали, какое-то время линия фронта проходила буквально в конце нашего огорода. И пока военные рыли окопы и строили блиндажи, она с детьми выкопала яму в обрыве, как она говорила, где все и прятались. И когда все кончилось, вошли новые войска. В пещерку заглянул солдат и, услышав какое-то шевеление, хотел бросить гранату. Но потом увидел чумазое детское лицо и передумал. Так он всем и запомнился – солдат с гранатой. Бабушка говорила, что Бог их хранил и это – счастье.

А потом у нас квартировали телефонистки – молодые девушки, мобилизованные, кто откуда, согласно законам военного времени. Девчонки были не приспособлены к военно-полевой жизни, где зачастую не то что горячей воды или удобств, а и спать толком негде было.

– Вы знаете, – говорила бабушке одна из девушек, сжимая в руках кружку с кипятком, – до войны мне мама наливала большую чашку какао с молоком и строго следила, чтобы я ее выпила. А я выливала ее, когда мама отворачивалась, и радовалась, как у меня это ловко получилось. Вот бы сейчас эту чашку…

Терпи козак – атаманом будешь

В старом доме в одной из комнат все еще оставались деревянные ставни. Весь дом был перестроен, везде стояли новые окна и новые двери, а в этой оставалось старое окно со ставнями. В ветреные дни зимой из окна довольно сильно дуло, но его не трогали. Ставни мало того, что смотрелись одиозно на фоне испанского кафеля, но были еще и с дырками, которые нельзя было не заметить, т. к. располагались они прямо посередине.

Но в конце концов, именно из-за одиозности все это могло сойти за стиль «гранж».

Я как-то поинтересовался у бабушки, откуда такая любовь к этому барахлу. Бабушка задумалась и сказала: конечно, давно надо было поменять.

– А откуда дырки?

– Так это от пуль.

– От каких еще пуль?

В ответ бабушка махнула рукой и рассказала такую историю:

Во время войны каждый зарабатывал, как мог. В поселке было много виноградников, и сосед, который незадолго перед войной вернулся в Украину из Америки, используя приобретенные предпринимательские навыки, стал делать вино и продавать его. Дела его шли неплохо, пока немцы не решили, что лучше вино просто брать, чем покупать.

Тогда он стал прятаться от навязчивых клиентов. Однако те не хотели мириться с потерей точки и пошли вразнос. Сначала они побили окна у соседа, а потом и в бабушкином доме. Когда бабушка начала возмущаться, самый заядлый, продолжая бить стекла, повторял:

– Терпи козаче – атаманом будешь!

Но когда понял, что так ее не успокоить, потянулся за автоматом. Бабушка говорила:

– Я не знаю, как так быстро получилось, – пока он снимал автомат и передергивал затвор, я пробежала две комнаты, и выскочила в окно. Еще и ставню успела захлопнуть. Немец выпустил очередь, с тех пор и дырки.

Бабушка рассказывала и улыбалась. Она всегда улыбалась, когда что-то рассказывала.

Поскольку эта местность формально находилась под румынской юрисдикцией, утром бабушка пошла к румынскому коменданту и рассказала о происшествии. Румыны болезненно относились к доминированию союзников и не упускали случая показать, кто в доме хозяин. Через два часа мучимый похмельем оккупант стеклил окна в бабушкином доме, злобно сопя. Наблюдая эту картину, бабушка протянула ему стакан воды и сказала: «Терпи козак – атаманом будешь!»

Немец рассмеялся и инцидент был исчерпан. А отверстия от пуль остались. Еще на пятьдесят лет…

Матка, благослови

– Когда советские войска уже наступали, – рассказывала бабушка, – к нам прислали группу молодых немецких солдат. Была ранняя весна, слякоть, холод. Каждый день крикливый ефрейтор выводил их на улицу и там, в грязи, они отрабатывали передвижение по-пластунски и прочие премудрости по полной программе.

Вечером бабушку просили нагреть воды, и до полуночи они стирали и сушили одежду, а утром все повторялось опять. Солдаты с недоумением спрашивали ее, почему-то по-польски:

– Matka, dookunta tai bende take bagno? [2]

Как-то ефрейтору это надоело, он подошел к бабушке с ночевками, бросил туда одежду и со словами «матка, ком» ушел по своим делам. Бабушка, ни слова не говоря (а что тут скажешь), взялась стирать. А надо сказать, у нее тогда было своих трое маленьких детей. Когда солдаты увидели это, они обступили предприимчивого товарища и после короткой, но выразительной сцены он забрал свое барахло и больше не отрывался от коллектива. Тем не менее мордой в грязь по его команде они падали беспрекословно.

Когда пришел приказ выступать, они собрались за час. Потом двое, самые молодые, забежали к бабушке в комнату, стали возле иконы и попросили:

– Матка, благослови.

Бабушка благословляла их и плакала. Немцы бросали в бой последние свои резервы и вернуться живыми у этих ребят шансов практически не было.

Бабушка говорила – «бідні діти». Сколько таких детей легло с обеих сторон…

Немецкий порядок

Так сложилось, что деревню буквально пополам пересекала железная дорога. Где-то там, далеко, был переход, но, конечно, им никто не пользовался. Все ходили через пути, хотя это строго запрещалось и там все время дежурил красноармеец. Даже совсем не либеральные сталинские законы не помогли навести в этом деле порядок, и все махнули на это рукой.

Когда в деревню вошли немцы, никто толком не почувствовал, что что-то изменилось. Фронт был далеко, и одни войска просто оставили населенный пункт, а другие, как это бывает, заняли его. Вместо красноармейца по путям стал прохаживаться немецкий солдат.

Под комендатуру отвели добротный дом на краю села. Поскольку он был на отшибе, там никто не ходил, и комендатура никому не мешала.

Под вечер на крыльцо вышел немец и прикрепил к двери комендатуры какой-то листок на немецком языке.

Утром первый, кто попытался перейти железнодорожные пути, был застрелен. В этот же день все знали, что на двери комендатуры висит приказ, что за хождение по путям – расстрел. До конца войны никому не приходило в голову его нарушить.

Наверное, в этом и состоит пресловутый немецкий порядок.

Карма

В доме напротив жила семья, как-то так получалось, что все мужчины в этой семье не доживали до преклонного возраста. Как принято говорить, жизнь у них была яркая, но короткая. Непонятно почему так, вроде не были самыми глупыми или самыми большими злодеями, но какой-то рок довлел над этим семейством.

Дед умер от белой горячки. Его сын провел немало времени в местах лишения свободы, сильно пил и умер достаточно молодым. Внук, неглупый и, в принципе, неплохой парень, тоже несколько раз сидел, болел туберкулезом, но умер позже от СПИДа, потому что наркотики в этой семье не переводились.

И только четвертое поколение удивительным образом изменило свою жизнь. В семье перестали рождаться мальчики и первая девочка, которая появилась, разорвала порочный круг. В таком ужасном окружении она хорошо закончила школу, рано пошла работать, закончила морское училище, была красивой, вежливой и тактичной. Ничего предосудительного о ней никто не мог сказать, не говоря уже об алкоголе или наркотиках. Никакая грязь к ней не приставала.

А все началось с того, что, как говорят очевидцы, приснопамятному деду поручили доставить двух пленных немцев на какой-то сборный пункт. Говорят, вечером он бродил пьяный по поселку и хвастался:

– Чого я буду їх водити? Я їх вивів за село та й постріляв, а потім покидав у канаву.

Женщины только качали головами. А потом с мужчинами в этой семье стали происходить всякие несчастья. До четвертого колена…

Вот она, эта курица!

Бабушка рассказывала много разных историй, связанных с Привозом. Рынок Привоз всегда был шумным и многолюдным, куча народа с утра до вечера делала там свой гешефт. Так было всегда – и в дождь, и в холод, и зимой, и летом, и в мирное время, и в войну. Привоз жил своей жизнью – жизнь эта не останавливалась никогда. Некоторые процессы там работали четче, чем на сталинской железной дороге, и даже когда город заняли румынские войска, он только слегка притормозил, присмотрелся к новым порядкам и завертелся с новой силой. Товарищи румыны понимали только две вещи – украсть и продать, поэтому от их появления Привоз только выиграл.

Торговали кто чем. Сосед, например, покупал на Привозе три мешка орехов, потом шел на Новый базар и продавал их «на баночку». К вечеру он возвращался домой, удвоив свой капитал. И это самый безобидный пример. Но вот правлению оккупантов пришел конец. В город вернулась Советская власть.

Бабушка рассказывает, что на следующее утро Привоз был совершенно пуст. Было так пусто, что видно было, как из одного конца в другой через площадь медленно переходит жирный привозный кот. Почему-то этот кот, медленно пересекающий Привоз, у меня впоследствии ассоциировался с абсолютной пустотой, типа безвоздушного пространства.

Но чуть позже уже все наладилось и следующее яркое воспоминание, связанное с этим местом, уже мое собственное:

Как-то утром к нам забежала наша соседка, Циля Давидовна, глаза ее горели, и лицо было пунцовым от возмущения.

– Вы знаете, Ксеня Лазаревна, – с порога начала она, – это Бог знает что такое. Вы не представляете, что сегодня творилось на Привозе. Ни одной, представляете – ни одной курицы! И все рыщут, рыщут.

Вдруг я смотрю, идет мужик, несет мешок курей. Я к нему, ну и все остальные тоже. Он их вытряхнул. Ну, не скажу, шоб ах, куры как куры. Но одна была такая чудесная курица, это что-то! И тут одна нахалка берет мою курицу… Вы не представляете, что тут началось! Я такого не видела. Люди потеряли человеческое лицо! Они дрались, плевались, царапались… Ужас!

– Вот она, эта курица!

Sic transit gloria mundi…

Место, где мы с бабушкой жили, называлось Лузановка. Оно и сейчас так называется. Мало кто знает, что это название, как и поселок Киселово, и Живахова гора, произошло от имен конкретных людей, которые имели непосредственное отношение к основанию города.

Много лет назад помещики Живахов, Киселев, а также генерал-майор Лузанов приобрели довольно много недвижимости в окрестностях Одессы.

Лузанов построил себе дом на горе с видом на залив, где внизу располагался известный впоследствии всей Одессе своей чистотой и просторностью лузановский пляж. С горы в хорошую погоду был виден порт и склоны Ланжерона. Дом Лузанова сохранился до сих пор. По сравнению со всеми последующими постройками и частными домами новых русских и новых украинцев, он смотрится более чем скромно. Когда произошел октябрьский переворот, господа, естественно, покинули родину. В том числе и Лузанов – уже не сам генерал-майор, а его потомки.

Все свое имущество его сын Михаил Фомич, последний глава одесского коммерческого суда, передал ключнице. Она по приходу советской власти продолжала заведовать хозяйством, теперь уже туберкулезного санатория, основанного на месте бывшей усадьбы. Как пострадавшую от империалистического гнета ее никто не трогал, а местное население по привычке побаивалось.

Председателем сельсовета назначили молодую девчонку, ее воспитанницу, – своих детей у ключницы не было. Славилась девушка тем, что могла пить наравне с мужиками, и при случае обписять с крыши сарая весь районный хозпартактив. За эту пролетарскую непосредственность ее и выбрали. Кстати, этот случай заслуживает отступления.

Дело было после очередного заседания актива, в котором принимала участие и пострадавшая от Лузанова молодая комсомолка – он нашел подкидыша и воспитывал на свои деньги. После того, как позаседали, решили выпить. А после того, как выпили, стали состязаться, кто дальше «добьет», так сказать. Девушку, естественно не приглашали. Она обиделась на такую дискриминацию по половому признаку и заявила, что она, между прочим, сделает это лучше всех, и даже добьет с крыши сарая до группы товарищей. Ну, забились, и комсомолка их таки достала. Отряхнувшись, партийцы решили, что это готовый председатель сельсовета. Так и случилось.

Впрочем, за исключением мелочей, человек она была неплохой, невредный и незлопамятный, и людям при ней жилось хорошо.

Естественно, с приходом советской власти хозяйство Лузанова частично забрали в колхоз, частично растащили. Но все, что удалось сохранить, ключница ревностно берегла. К тому времени у Лузановых существовал семейный склеп, тоже на берегу моря, вокруг которого со временем стало образовываться кладбище. Но могилы семейства Лузановых с другими было не перепутать. Они были огорожены небольшим каменным забором и обложены белым мрамором. Сверху на каждой могиле лежала толстая мраморная плита. На одной из них золотом было написано: «Здесь покоится прах генерал-майора Лузанова».

Ключница же получила много преференций от советской власти, как угнетаемый в прошлом элемент. А после войны, когда пришла пора определяться с загробной жизнью, завещала похоронить себя вместе с Лузановым.

Позже эти могилы раскапывали, в надежде поживиться. А потом украли и плиты – очевидно, применили где-то на столешницы у новых генерал-майоров. Уж больно плита была толстая…

Во время войны приезжал потомок Лузанова, и очень удивлялся, что это место все еще называется Лузановка. Так его называют и до сих пор, и могилы тоже стоят, но без плит. И наверно, даже старожилы не вспомнят, кто здесь похоронен. Sic transit gloria mundi…

Бабушка много еще чего рассказывала, но я уже не вспомню. В памяти все обветшало. А потом она умерла. Или как сказали бы японцы – ушла дорогой цветов… Бабушке это больше подходит. Она часто повторяла:

«Gott wollen ihre liebe zu freuen auf ihre wege rosen streuen» [3]

Скромное обаяние сослагательных наклонений

© Игорь Шистеров

Трудоустройство Краса

К моменту, когда я окончил институт с красным дипломом по дефицитной специальности «вычислительные машины, системы и сети», в стране окончательно все развалилось. Поскольку преподавание на кафедре приносило целых 10 долларов североамериканских штатов в месяц, довольно остро встал вопрос о том, где же заработать денег. Модным бизнесом тогда были поездки в Польшу и Румынию с целью распродажи всякого барахла, которое еще залежалось в хозяйственных магазинах или дома. Ассортимент был самый невероятный: радиоприемники, плащ-палатки, детские велосипеды, газовые баллоны, тетрадки, сладкие плитки, сахар…

Все это грузили в автобусы, перевозили через границу и реализовывали на местных базарах. Заработать можно было долларов 30–50, а то и 100 за одну поездку – зависело от товара.

Занимались этим преимущественно наши героические женщины. Молодые и симпатичные могли встретить там свою судьбу, ведь жили и спали все вместе в этих же автобусах.

И до того, и тогда, и позже у меня была одна слабость – я любил спать с комфортом. Мне не важно, что есть и как добираться, но вот по части ночлега… А это делало все предприятие абсолютно неприбыльным. Несколько лет спустя, впервые попав в Париж, я потратил почти все скудные средства, выделенные доброй тетушкой из оргкомитета конференции, на гостиницу с окном до пола в ванной, которое я открывал по вечерам и любовался огнями бульвара Лафайет. Но это совсем другая история.

А тогда я взял своего друга, старогерманскую овчарку Краса, и мы пошли искать работу. Когда-то на Пересыпи располагалось более двух десятков предприятий. Заканчивался забор одного, и начиналось ограждение другого. Там всегда требовались люди. Вообще же до перестройки в городе было около 200 работающих заводов, порт со своей огромной инфраструктурой и Черноморское морское пароходство, насчитывавшее более 200 судов. Не говоря уже обо всем остальном.

Мы переходили от забора к забору, и везде нас встречали мерзость и запустение. Некогда мощные и многолюдные гиганты советской индустрии стояли заброшенные и глядели на нас разбитыми окнами цехов. И лишь кое-где копошились какие-то кооперативчики, обеспечивая рабочими местами своих основателей. Так мы дошли до мясокомбината. Жирная рожа привратника наглядно свидетельствовала, что здесь не голодают. Нас подозрительно осмотрели, но когда разобрались, послали за старшим.