Текст книги "Алтай. Монголия. Китай. Тибет"

Автор книги: Михаил Певцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Продолжая движение к югу, мы на следующий день встретили близ дороги несколько желтых гранитных высот почти правильной конической формы, выступающих тут среди залежей кремнистых сланцев. Гранит этих высот совершенно сходен с гранитом горы Ушкэ и отходящих от нее на восток и юг кряжей. На 27 версте от родника Джаксын лежит глубокая поперечная лощина, в которой протекает маленький ручеек Улун-Булак, образующийся из родников у подошв соседних высоких гор Байтык-богдо.

Переночевав на этом ручейке, мы на следующий день поднялись из лощины и направились сначала по пересеченной несколькими неглубокими ложбинами местности, а потом стали постепенно подниматься по едва заметному склону на поперечную горную цепь. Эта невысокая, неширокая цепь гор, простирающаяся с северо-запада на юго-восток, окаймляет холмисто-скалистое плоскогорье, по которому мы шли, с юга, служа ему окраиной.

Вступив по весьма отлогому, едва заметному подъему в эту окрайную цепь, мы тотчас же должны были спускаться по страшной крутизне в глубокое ущелье. Хорошо еще, что спуск этот извивается зигзагами, уменьшающими несколько падение, но все-таки без поддержки верблюды в этом месте не могут безопасно сходить, а из двух телег, бывших в караване, пришлось выпрягать лошадей и поддерживать их веревками. Это был, впрочем, единственный на всем пути до Гучена страшно крутой спуск.

Спустившись в ущелье, среди которого течет небольшой ручеек Кюп и расстилается неширокой, но длинной зеленой лентой мягкая и сочная травяная растительность, мы остановились для ночлега, пройдя всего в этот день 12 верст. Такой роскошный оазис, представляющий прекрасную во всех отношениях караванную станцию, приходится как нельзя лучше кстати: впереди лежащая местность представляет совершенную пустыню на пространстве 150 верст, и, чтобы перейти ее благополучно, необходимо предварительно откормить здесь хорошенько верблюдов и в особенности лошадей.

Простояв на ручье Кюп целые сутки, мы, сопутствуемые проводником-торгоутом, отлично знавшим, как это и подтвердилось после, окрестную местность, тронулись в путь. Около 5 верст шли мы горами тем же самым ущельем, в котором стояли, спускаясь все ниже и ниже, и, наконец, вышли на обширную равнину, называемую Ламан-Крюм-гоби и представляющую, как нам кажется, не что иное, как западное продолжение Великой Среднеазиатской пустыни.

Действительно, отсюда начинается уже настоящая унылая, мертвая пустыня со всеми явлениями, свойственными этим печальным землям. Горячее дыхание ее мы почувствовали тотчас же, как только спустились на нее из гор. Но опасения мало тревожили нас в это время, так как собранные нами о ней от торгоутов и встречных китайцев сведения показывали, что она вовсе не так страшна, как нам рисовали ее в Булун-Тохое, да к тому же мы имели еще хорошего проводника. Без последнего в жаркое время года крайне рискованно пускаться в эту местность, потому что две станции нужно проходить ночью, когда очень легко сбиться с здешней неторной дороги и погибнуть окончательно от жары и жажды.

По выходе из гор мы направились по ровной, твердой поверхности пустыни, почти сплошь усеянной щебнем, галькой и гравием, сквозь которые пробивался низкорослый, тощий вереск, колючки и низенькие кустики карагана, но последние, по мере удаления от гор, исчезли и встречались далее только в неглубоких рытвинах, образуемых, вероятно, весенними потоками.

Равнина, по которой мы шли, сначала на протяжении первых 25 верст имеет легкий склон на юг, потом начинается слабый, едва заметный подъем к стороне протянувшейся по пустыне с северо-запада на юго-восток невысокой цепи гор Намейчю, сочленяющейся с помянутой окрайною цепью верстах в 40 от дороги увалами, покрытыми мелкосопочником, среди которого резко выделяется высокая гранитная гора Бабагай.

Протяжение же этой поперечной цепи незначительно: пройдя верст 40 от дороги к юго-востоку, она оканчивается в пустыне мелкосопочником. Поднимаясь к ней по отлогому склону, мы неоднократно встречали на поверхности совершенно ровные, в виде огромных плит, обнажения желтого гранита, совершенно сходного с гранитом горы Ушкэ, о которые копыта наших лошадей звучали, как по каменной мостовой. Наконец, отойдя верст около 30 от предыдущей станции, мы вступили в широкую поперечную долину цепи Намейчю.

Обнаженные горы этой цепи, состоящие из черного кремнистого глинистого сланца, имеют траурный, печальный вид и производят такое грустное настроение в наблюдателе, что так и хочется скорее их покинуть. Среди пологих, куполообразных черных высот воздымаются изредка такие же куполы желтого гранита, совершенно сходного с виденным нами на пути. Желтый гранит здешних высот легко выветривается, и образовавшийся из него песок разносится ветрами, так что поблизости этих высот всегда встречаются песочные наносы, остановленные в своем движении неровностями местности.

Пройдя около 3 верст горами, мы остановились в той же поперечной долине у маленького источника Чюйже, вытекающего из скалы, около которого есть небольшой оазис с весьма скудною травянистой растительностью. Но и этот жалкий оазис с своим источником представляет тут щедрый дар природы, и без него едва ли возможно было бы движение поперек пустыни, так как до следующего оазиса считается отсюда 72 версты и на всем этом пространстве нет ни капли воды, ни одной былинки. Если же отнять от нее оба эти смежные оазиса, то наверное можно сказать, что ни один человек не осмелится летом пересекать ее в этом направлении.

Несмотря на крайне бедную природу описываемой пустыни, в ней живут, однако, некоторые млекопитающие. Подходя к роднику Чюйже, мы встретили около него стадо волков, приходивших сюда, очевидно, на водопой, а присутствие этих плотоядных указывало, что тут должны водиться и некоторые травоядные. Действительно, во время нашей стоянки у источника Чюйже, сайги, томимые жаждой, неоднократно показывались на соседних высотах и стояли подолгу, не осмеливаясь в нашем присутствии приблизиться к воде, но едва только наш караван успел отойти с ½ версты от родника, как их сбежалось туда штук около двадцати.

У ключа Чюйже мы простояли целые сутки: нужно было дать отдохнуть хорошенько лошадям и верблюдам для предстоящего трудного перехода в 72 версты по совершенно безводной местности. Эту длинную станцию, по крайней мере в летнее время, проходят всегда ночью, так как при дневном зное, достигающем здесь 40° по термометру Реомюра[5]5
  1 °C (Цельсия) = 0,8 °Re (Реомюра)


[Закрыть], движение становится крайне затруднительным даже для верблюдов, не говоря уже о лошадях, из которых только разве самые сильные и выносливые способны выдержать такой длинный переход в страшную жару.

Поэтому и мы порешили сделать этот переход непременно ночью, дав кратковременный роздых на полпути. Запасшись на всякий случай водой и напоив вдоволь верблюдов и лошадей, мы выступили в путь около 5 часов пополудни; жар уже спал, но термометр Реомюра показывал еще +28° на солнце. Сначала версты 3 мы шли горами Намейчю по широкой и ровной поперечной долине, а потом вышли на обширную равнину Бартэн-соби.

Эта равнина показалась нам, сравнительно с Ламан-Крюм гоби, еще более пустынною: там по крайней мере почва везде покрыта тощим вереском и колючками, между тем как здесь встречаются местами глинистые пространства, совершенно лишенные и этих жалких кустарников. В остальных местах поверхность равнины, в особенности на севере, покрыта щебнем, галькой и гравием и вообще отличается таким же характером, как и поверхность Ламан-Крюм-гоби, с той лишь разницей, что здесь, в северной части, следы распавшихся на месте гор сохранились с еще большей ясностью.

Тут на некоторых бугроватых возвышениях, усеянных острым щебнем и галькой, торчат гольцы темного кремнистого глинистого сланца с осыпями по сторонам, а еще ближе к горам Намейчю возвышается несколько совершенно голых из той же породы скал.

Пройдя около 35 верст, мы в час пополуночи остановились на привал и, поспешно по команде развьючив верблюдов, уложили их на землю, а лошадям, после получасового отдыха, задали им овса. Окончив уборку лошадей, наши казаки не забыли и себя: быстро развели из сухих карагановых корней костры и, наполнив котелки запасной водой, стали варить чай. А мы любовались в это время редким зрелищем, которое не увидишь в наших местах никогда, – восхождением и захождением малой величины звезд, которые здесь, благодаря необыкновенной прозрачности атмосферы, ясно видны были близ самого горизонта до 4-й величины включительно, не говоря уже о крупных, появлявшихся последовательно блестящими, алмазными точками на восточной окраине небосклона.

С рассветом караван так же быстро по команде навьючился, и мы, пользуясь утренней прохладой, тотчас же направились вперед. Характер равнины несколько изменился: она стала волнистее и мягче, щебень и галька встречались уже реже, появились плоские хребтообразные увалы, тянувшиеся от востока к западу и представлявшие собой, по всей вероятности, остатки измельченных в муку горных кряжей.

Около 9 часов утра, когда термометр поднялся до +20 °Re, мы стали понемногу замечать явления миража: сначала мы видели обратные изображения невысоких плоских кряжей, появлявшиеся в юго-восточной части пустыни, потом нам представлялись вдали небольшие озера, окаймленные по берегам деревьями. По мере приближения к этим мнимым озерам, видимым близ дороги, они исчезали поочередно, и в тех местах, где заметны были эти оптические метеоры, мы, подъехав ближе, увидели лоснящиеся, совершенно голые глинистые площади, окаймленные по краям низкорослым караганом.

На 55-й версте этой утомительной станции мы встретили около самой дороги ламаистскую кумирню, стоящую одиноко среди пустыни. Она состоит из маленькой деревянной постройки, внутри которой против входа стоят на особом возвышении несколько деревянных, грубой работы кумиров, а перед ними медные чашечки с хлебными зернами и кучки китайской монеты – чохов. По стенам развешено несколько картин, снаружи же под навесом – небольшой чугунный колокол с зубчатыми краями. Эта кумирня, по всей вероятности, посещается только на перепутье, потому что окрестная местность совершенно безлюдна.

К востоку от кумирни простирается плоская возвышенность, поднимающаяся над равниной футов на 150 и ниспадающая к ней крутым обрывом. Она имеет около 15 верст ширины по направлению с севера на юг, а на восток от дороги простирается на неопределенное расстояние. Эта возвышенность представляет редкое и вместе с тем загадочное явление: она состоит из слоистой, желтовато-розовой глины, подвергавшейся действию весьма высокой температуры, раскалившей ее до такой степени, что она стала необыкновенно твердой и звонкой.

Пласты разделены тонкими, не везде ясными прослойками другой разновидности глины, пепельно-голубой, желваки которой заметны местами и в пластах основной массы. Около обрыва лежат во множестве шлаковидные, пузырчатые куски прокаленной глины, образующие у его подошвы на всем протяжении как бы россыпь, но ни следов каменноугольного пожара, никаких других признаков, которые указывали бы на причины этого любопытного феномена, мы не заметили[6]6
  Описание «любопытного феномена», сделанное М. В. Певцовым, послужило впоследствии, уже после смерти путешественника, к открытию в этом месте месторождения каменного угля.


[Закрыть].

Впрочем, нами осмотрен был этот увал только в двух местах, отстоявших одно от другого верст на пять, и в каждом месте мы наблюдали пространство не более 50 сажен. Невыносимый жар, около 40 °Re, во время которого мы производили тут наблюдения, не позволил окончательно заняться подробным изучением этой интересной высоты, а на обратном пути мы, к сожалению, проходили здесь уже поздно вечером.

В 12 верстах от кумирни характер местности совершенно изменяется: тут начинаются высокие песчаные холмы, покрытые саксаулом. Пройдя версты 3 этими холмами, мы увидели впереди зеленеющую поляну, которую наши верблюды тотчас же начали приветствовать радостным, но невыносимым ревом.

Оазис, которого мы достигли после трудного 72-верстного перехода по безводной местности, простирается по обоим берегам маленького ручейка, составляющегося тут же из нескольких родников, и имеет около версты длины и с ½ версты ширины. Ручеек образует два миниатюрных солоноватых озерка, поросших по берегам камышом, на которых мы встретили несколько штук турухтанов, а на самых источниках неоднократно замечали песчаных куропаток, прилетавших сюда пить. Оазис этот известен под названием Гагиунь и лежит в трех верстах к северу от китайского пикета того же имени, расположенного тоже у источника, но с весьма скудным оазисом.

В оазисе Гашунь мы догнали партию китайских переселенцев, около 200 человек, шедшую впереди нас из Булун-Тохоя в Гучен. Китайцы откармливали тут свой исхудалый скот и вытравили почти весь корм. Они стояли лагерем в палатках, напоминавшим большой цыганский табор, поблизости которого пасся скот, а около палаток играли нагие, загорелые ребятишки, дымились костры и сидели группами китайцы, потягивая свои оригинальные металлические трубочки.

В этом оазисе мы должны были также простоять слишком сутки, чтобы перейти ночью еще одну утомительную станцию в 53 версты по совершенно безводной местности и притом по сыпучим пескам. На следующий день, в 4 часа пополудни, караван стал вьючиться, к 5-ти мы были уже совершенно готовы и тронулись в путь, запасшись на всякий случай четырьмя большими бочонками воды.

Пройдя около версты, мы вышли на совершенно ровное, горизонтальное плато, простиравшееся верст на шесть от востока к западу в длину и около двух верст в ширину. Местами оно было покрыто низеньким, редким камышом, и кое-где на поверхности обнажались залежи чистой самосадочной соли. Очевидно, что эта местность была некогда дном соленого озера с весьма плоскими берегами, от которых остались едва заметные признаки. В трех верстах к югу от оазиса Гашунь стоит маленькое из сырцового кирпича здание – это китайский пикет того же имени, расположенный у источника среди небольшого, крайне бедного оазиса.

За этим пикетом тотчас же начинается песчаная пустыня, имеющая около 50 верст ширины и состоящая из высоких песчаных сугробов, поросших саксаулом. Трудно представить себе местность печальнее и однообразнее этой безжизненной пустыни: куда ни посмотришь – везде возвышаются песчаные бугры, повсюду царствует мертвая тишина, не нарушаемая ни щебетанием птички, ни звуками насекомых. Но в действительности и эта скудная земля не лишена животной жизни, даже высшей: тут в песчаных барханах живут в большом количестве какие-то грызуны, вероятно, песчанки, норки которых встречаются во множестве, а к западу от того места, где мы шли, по словам нашего проводника, водятся дикие верблюды, следы которых поперек дороги он нам показывал.

Эта песчаная пустыня, называемая торгоутами Гурбун-Тунгут, простирается верст на 50 к востоку от дороги, по которой мы шли, а на северо-запад она отходит весьма далеко, оканчиваясь где-то в пространстве между озером Аярнор и южною оконечностью хребта Семис-тау. Ширина же ее колеблется от 50 до 70 верст, а в тех местах, где она отделяет от себя рукава, достигает даже 80 верст.

Пустыню эту, однако, нельзя назвать абсолютно безводной: так, в ней встречаются, хотя и очень редко, углубленные котловины, поросшие на дне редким, тощим камышом, с ямами солоноватой или горько-солоноватой воды и редко совершенно пресной. Но и эти водохранилища в состоянии спасти от мучительной смерти несчастного путника, заблудившегося здесь во время летних жаров, и служат, как нам сообщали торгоуты, местами водопоев диким верблюдам, углубляющим своими копытами засорившиеся ямы.

Дорога, по которой мы пересекали песчаные кряжи, аккуратно на каждой версте имеет один, а иногда и два подъема с столькими же спусками. Подъемы, несмотря на их незначительную крутизну и протяжение, крайне затруднительны для телег по таким сыпучим пескам. О колесном движении даже с легко нагруженными повозками тут не может быть и речи: две сильные лошади едва в состоянии были протащить пустую легонькую тележку, которую на обыкновенной дороге один человек совершенно свободно передвигал с места на место.

В другую нашу телегу, в которой помещался больной казак, пришлось запрячь тройку лошадей да подсоблять еще им посредством лямок на подъемах. Китайские переселенцы, шедшие вслед за нами с своими тяжелыми двухколесными повозками, погубили тут много лошадей и быков. Впрочем, не одни только эти переселенцы отдали дань пустыне Гурбун-Тунгут: по сторонам дороги часто встречались скелеты и кости лошадей, быков, верблюдов и мулов, сделавшихся жертвой пустыни, которые ясно свидетельствовали, с какими трудностями и лишениями сопряжено движение по этому ужасному пространству. Но мы счастливо обошлись, не потеряв тут ни одной лошади, ни одного верблюда. Даже бараны, которых мы в числе 150 штук гнали за собой, все до одного благополучно перешли пески.

Около полуночи мы остановились на ночлег и так же быстро, по команде, как и среди предыдущей станции, развьючили верблюдов и уложили их на покой, а лошадям, после получасовой выдержки, задали по гарнцу[7]7
  Гарнец – 3,3 литра.


[Закрыть] овса. Управившись с лошадьми, казаки и здесь не преминули развести костры и сварить себе свой любимый кирпичный чай, составляющий для них первостепенный жизненный продукт и отраду их в походе.

С рассветом караван навьючился и тронулся вперед. Верстах в 15 от ночлега при солнечном восходе перед нами предстал во всей своей утренней прелести хребет Тянь-Шань, тянувшийся, подобно гигантскому валу, со множеством снежных вершин, освещенных великолепным матовым светом. Но наиболее приковывала наши взоры величественная Богдо-ула, самая высокая гора этой части хребта, рядом с которой торчала также весьма высокая вершина, названная нами потом в шутку младшей сестрой Богдо-ула.

К юго-востоку от последней, верстах примерно в 20, видна была третьей уже величины массивная куполообразная снежная гора. Затем весь гребень хребта к востоку от Богдо-ула был усажен снежными вершинами, сливавшимися в иных местах в один общий снеговой покров. Вскоре за последними песчаными буграми пустыни показалась обширная зеленеющая равнина.

Завидев ее, наши лошади подняли уши и, видимо, ободрившись, прибавили шагу и потом стали ржать, а за ними верблюды, шедшие позади, тоже мало-помалу начали приветствовать эту равнину своим невыносимым ревом. И вот под звуки этого концерта мы вступили в обетованную землю, показавшуюся нам в то время, без преувеличения, земным раем сравнительно с оставшеюся позади пустыней, на которую природа, как бы в наказание, наложила печать омертвения.

Вступив на эту роскошную равнину, покрытую густой, высокой и разнообразной травянистой растительностью, мы встретили на ней множество китайских фанз (домов), разбросанных наподобие отдельных ферм, обнесенных вместе с надворными строениями кирпичными оградами. Поблизости фанз везде виднелись засеянные поля с струившимися среди них арыками, берега которых, как и самые фанзы, обсажены тенистыми ильмовыми деревьями. Словом, все дышало здесь жизнью и довольствием.

Во многих фанзах жили китайские семейства, остальные же были необитаемы. До дунганского восстания эта местность была густо заселена китайцами, но во время мятежа население частью уничтожено дунганами, частью спаслось бегством на восток. Следы опустошения, произведенного здесь инсургентами, заметны почти на каждом шагу: полуразрушенные и сожженные фанзы, иссохшие арыки и осенявшие их деревья служат неоспоримыми свидетелями тому, что страна подверглась неприятельскому нашествию. Только в последнее время, именно с 1874 г., когда стали прибывать сюда в большом числе китайские войска, вслед за ними начали появляться и поселенцы в эту местность.

Пройдя верст пять по равнине, мы остановились на берегу небольшого ручейка среди тучного луга, на котором свободно могли бы пастись целое лето сотни три лошадей. Местность эта называется Битун-цоджи, или, иначе, Бей-дао-цао, и составляет лишь ничтожную часть широкой плодородной полосы, тянущейся вдоль северного подножия Тянь-Шаня. Едва успели мы расположиться, как к нам сбежалась с окрестных фанз большая толпа китайцев, с любопытством рассматривавшая нас сначала издали, но потом, видя, что мы люди мирные, стала постепенно приближаться к нам и разбрелась по лагерю.

Спустя часа два наши казаки уже дружелюбно беседовали на каком-то неведомом языке с сынами Небесной империи, мирно покуривая с ними трубочки. Но, к сожалению, им не удалось добыть от китайцев ничего съестного, потому что последние сами недавно прибыли сюда и не успели еще ничем обзавестись.

От Бей-дао-цао до Гучена оставалось всего верст двадцать. На следующий день мы направились к городу по широкой и торной дороге, по сторонам которой везде виднелись фанзы, засеянные поля и арыки. Миновав большой красивый буддийский храм, стоящий близ дороги, увидели мы, наконец, после 47-дневного пути желанный г. Гучен – конечную цель нашего путешествия. Через час мы находились уже под стенами города, расположась на правом берегу маленькой речки Хаба, окаймляющей своей излучиной город с востока и севера.

Весть о нашем прибытии очень скоро разнеслась по городу, так что не прошло и часа, как мы были окружены китайцами, из которых большинство пришло просто из любопытства поглазеть на нас; остальные, должно быть, купцы, расспрашивали, с какими товарами пришел караван и надолго ли останется в городе.

Но, получив ответ, что наш караван привез только хлеб для войск, купцы вскоре разошлись, а остальная публика, состоявшая преимущественно из солдат, продолжала осаждать нас до позднего вечера. В это время в Гучене стоял целый корпус китайских войск, расположенный частью в самом городе, частью под его стенами лагерем, и пребывал сам корпусный командир – генерал Шаутун-Лин.

На другой день по приезде я должен был представиться этому генералу как старшему начальнику в городе и еще кое-каким местным властям. Запасшись визитной карточкой, наскоро сфабрикованною каким-то услужливым китайцем, я отправился около 11 часов утра в сопровождении переводчика и 10 казаков в город. Подъехав к квартире корпусного командира, мы, следуя китайскому этикету, послали к нему с нашим чичероне-китайцем визитную карточку, а сами должны были ожидать несколько минут ответа на дворе.

Вокруг нас собралась в это время густая толпа народа, рассматривавшая с большим любопытством иноземцев и делавшая различные замечания на наш счет. Некоторые, наиболее любопытные, пробовали даже ощупывать наши седла, стремена и кстати уже и ноги. Вскоре, однако, от корпусного командира вышел офицер и передал мне приглашение войти. Сопровождаемые им, мы с переводчиком отправились пешком на второй, чистый, двор и там были любезно встречены самим Шаутун-Лином, тотчас же пригласившим нас в свою приемную.

Корпусный командир на вид казался еще молодым, лет 33, много 35, и имел симпатичную наружность, средний рост и коренастое сложение. По происхождению он был, как мы узнали после, маньчжур и пришел с своим корпусом в Гучен незадолго до нас, а прежде постоянно находился в Су-чжоу и во время усмирения в той местности дунганского восстания явил редкий между китайскими военачальниками пример великодушия, не казнив ни одного мятежника, за что и пользовался популярностью в среде тамошнего магометанского населения.

Приемная корпусного командира состояла из большой светлой комнаты, просто, но прилично меблированной. У стены, против входных дверей, стоял небольшой письменный стол, заваленный книгами и бумагами, на котором, между прочим, было разбросано несколько европейских безделушек. На стене близ стола висела в рамке интересная карта Западного Китая с перспективным изображением гор и широчайшими реками. Вдоль чисто выбеленных стен стояли мягкие четырехугольные табуретки, обитые красным сукном, а налево от дверей помещались нары, покрытые таким же сукном и занимавшие почти четверть комнаты.

Во время приема, продолжавшегося более часа, генерал угощал нас прекрасным чаем и манильскими сигарами. Кроме меня и переводчика, в комнате находилось еще несколько офицеров и три мальчика. Двое из них, вооруженные деревянными палочками, усаженными короткими перьями, постоянно смахивали с генерала мух, а третий приготовлял ему кальян, поминутно вычищая и снова накладывая миниатюрную металлическую трубочку и поджигая ее тлевшим фитилем.

Шаутун-Лин расспрашивал меня о дороге, по которой мы шли, о России, о том, как у нас живут, чем преимущественно занимаются и каковы наши войска. В особенности его интересовали железные дороги и телеграф, о которых он кое-что слыхал. Сведения же китайского генерала о нашем отечестве были крайне ограниченны, или, лучше сказать, он имел весьма смутное понятие только о соседних с Небесною империей наших землях, но больше ничего не знал.

Побеседовав с ним около часа и испросив разрешение осмотреть вооружение войск его корпуса, я простился и отправился странствовать по городу.

Город Гучен стоит на равнине, на левом берегу речки Хаба, и имеет в окружности около 5 верст. В нем находятся три цитадели, или, точнее, кремля, в одном из которых помещались в то время военные управления и хранились запасы для войск, а в двух других сосредоточивались преимущественно торговые и промышленные заведения.

Лучшая и наиболее оживленная улица города находится в большом кремле и представляет вместе с тем и базар.

По обе стороны ее на протяжении почти полуверсты тянутся ряды лавочек, устроенных в самых домах, с широкими разборчатыми дверьми на улицу. Проезжая по этой улице, мы на каждом шагу встречали разнообразные предметы и сцены, сменявшиеся здесь, как в калейдоскопе. Чего только не творилось тут! Вот цирюльник в небольшой комнатке с открытой на улицу дверью бреет спокойно сидящего китайца и, окончив эту операцию, раскладывает своего пациента на скамью или просто на пол и начинает ему растирать живот, спину, грудь.

Далее, на той же улице, над самым тротуаром, мясник снимает с барана шкуру, а вокруг него лежит целая стая собак, умильно созерцающих эту сцену в ожидании подачки. Тут же на улице устроены небольшие печи, в которых готовится для желающих разное кушанье и пекутся на пару в особых, вмазанных в эти печи, котлах пирожки, начиненные донельзя луком.

Кухмистерские и чайные, которых здесь считалось до десяти, постоянно были наполнены посетителями; иные за недостатком места усаживались при входе под навесами и тут же пили чай или закусывали. Рядом помещаются лавки, и в них целый день толпятся покупатели. Внутри во многих домах действовали ручные мельницы, и шум их жерновов слышался снаружи. По улице беспрестанно двигались взад и вперед китайские двухколесные повозки, запряженные мулами или лошадьми, тянулись вереницами верблюды и шнырял туда и сюда народ.

Повсюду шум и гам неумолкаемый. Противный запах кунжутного масла, на котором готовилось в иных местах кушанье, заставлял по временам зажимать нос. Грязь и зловоние царствуют везде. На одной из окраинных улиц валялись скелеты павших верблюдов, тут же на месте и разложившихся.

Когда в городе падет где-нибудь на видном месте верблюд или корова, то сейчас же сбегается целая толпа народа и вырезает из несчастного животного еще заживо лучшие куски мяса, а остальное оставляют гнить, если не съедят вовремя собаки. Только с главной улицы убирают падаль и бросают ее в речку Хаба несколько ниже города.

Под стенами города мы простояли трое суток, потом перешли на другое место на той же речке Хаба, подальше от него, чтобы избавиться от нашествия непрошеных зевак, ежедневно с утра до ночи осаждавших наш лагерь, и отчасти за недостатком под городом хорошего подножного корма. Поблизости вновь избранного нами лагерного места было разбросано множество жилых фанз, обсаженных ильмовником, вокруг которых простирались засеянные поля.

Все фанзы обнесены кирпичными стенами, и внутри такой ограды помещается от одного до трех жилых строений из сырцового кирпича с надворными постройками. В каждой из этих ферм живет, смотря по ее обширности, одна или несколько родственных семей. Жилые помещения состоят из одной или двух и много трех комнат без печей, которые заменяет так называемый кан.

Это невысокая, во всю ширину комнаты, лежанка, занимающая целую треть, а иногда и половину ее, с маленькой топкой и несколькими боковыми колодцами, нагревающими всю горизонтальную поверхность кана, служащую китайцам общею кроватью. Комнаты же эта печь почти вовсе не в состоянии нагревать, тем более что у китайцев оконные стекла заменяются просвечивающею бумагой, сквозь которую, однако, ровно ничего не видно на дворе.

Стол, несколько табуреток, сундуков и шкафиков для домашней посуды составляют мебель, а развешенные по стенам дешевенькие картины с весьма разнообразными сюжетами, начиная с мифических и кончая самыми обыденными житейскими сценами, довершают убранство комнаты. У зажиточных нередко встречаются небольшие зеркала в рамках с пьедесталом, имеющим выдвижной ящик, деревянные кровати и оружие на стенах, наши русские медные тазы и подносы, разукрашенные цветами, и некоторые китайские национальные безделушки.

Жилища свои китайцы любят обсаживать деревьями, так что очень редко можно встретить фанзу, около которой их нет. По берегам арыков точно так же очень часто встречаются ильмовые аллеи и заросли кустарников. Вокруг фанз расположены небольшие прямоугольные поля с струящимися по краям их арыками. Искусство ирригации у этого народа доведено, можно сказать, до совершенства. Китайцы без всяких инструментов, просто на глаз, отлично нивелируют местность и не проведут напрасно арыка.

В наиболее возвышенном углу поля помещается у них обыкновенно резервуар, или приемник, вроде большой ямы, обложенной внутри дерном, с дерновым же валом по окружности. Внутренность этого приемника пробивается слегка глиною. Чтобы оросить поле, запирают наскоро набросанною земляной плотиной ближайший к приемнику арык, немного выше приемника, и по отводной ветви с валиками по бокам наполняют из него резервуар водою, поверхность которой в приемнике будет, таким образом, стоять несколько выше поверхности поля.

После этого спускают воду из приемника на поле, которое тотчас же превращается в мелкую лужу с припавшим к земле хлебом. Сеют китайцы преимущественно пшеницу, отчасти особый вид гороха, которым кормят преимущественно лошадей и мулов, потом просо, табак, а также разводят овощи: морковь, редиску и огурцы. Хлеб молотят сыромолотом в поле на плотно утрамбованной площадке.

Вместо цепов употребляют каменную шестигранную призму с продольным по оси цилиндрическим отверстием, сквозь которое продевается тонкая деревянная жердь. К концам жерди привязываются веревки, с помощью которых катят эту призму по разостланному на площадке хлебу и разбивают, таким образом, ее гранями и углами колосья.