Текст книги "Ибо сказано в писании (СИ)"

Автор книги: Михаил Сухоросов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Сухоросов Михаил
Ибо сказано в писании.

– Ну так ты принес?

– Принес, принес, конечно, – неуклюжий и широкий в тулупе Ярош руку за пазуху просунул, пошарил, протянул. – Вот.

Ката приняла дешевенький роговой гребень:

– Даже волосы остались… Это хорошо. А точно Елькин гребень? А то станет за тобой старуха бегать, опять ко мне прискачешь…

– Сам из головы у нее вынул.

– Ну, если так – будет тебе Елька, – улыбнулась Ката. – А меня чем за работу отдаришь? – словно невзначай поближе подошла, в лицо парню глянула. Ярош лоб шапкой утер – вспотел разом – отодвинулся от колдуньи подальше:

– Не заржавеет за мной… Свиней вот колоть скоро… И муки привезу… И дров…

Ката снова усмехнулась – сейчас уж грустно, почти зло:

– Ладно, иди.

Ярош из рукавицы на стол три монетки тряхнул, попятился, выскочил. В дверь вьюга плеснула, осталась снаружи, завыла, запричитала, словно в тепло просится. Ничего, перебьется, на то и вьюга… Ишь, разгулялась как! Да оно и к лучшему, сегодня уже не придет никто, да и завтра тоже. Кто крещеный, те завтра рождество справлять будут, кто нет – середину зимы празднуют, коров режут, долги отдают, на следующий год сговариваются. Да и Кате забывать не след, старых богов уважить надо… Но это завтра.

Ката серебро небрежно в кошель смахнула, на лавку бросила. В руку зеркало взяла – серебряное тоже, не железное какое-нибудь. Не крестьянка, может себе позволить… И чего Ярош так от нее шарахнулся? Волосы светлые, брови вразлет, глаза зеленые, да и фигурой не обижена. Боится… Да и не он один. Ему Ельку конопатую подавай, а от Каты – бегом… Кому охота с колдуньей связываться? Трусы они все, вот что. А кто нее трусы, тех либо уже поубивали, либо с ватажниками гуляют по Мечиславовым землям. А кто, говорят, и к молодому князю в дружину попал. Эти б не боялись… Да и сам молодой князь, говорят, красавец…

Ката решительно тряхнула головой, отбрасывая никчемные мысли. Она – Прирожденная, а о князьях да воях пусть Елька конопатая мечтает. Помечтает-помечтает, а все равно за Ярошем как собачонка побежит, уж Ката постарается… но только завтра. А сегодня ей гостей ждать. Только б из деревни никто не заявился! Да нет, к ночи ворота запирают, а Ката уже за городьбой живет.

За несколько лет деревня успела разбухнуть, стесниться, обрасти частоколом. Успел уйти в мерзлую землю патер Николаус, успел улететь в облака с дымом Витко-колдун, отец Каты. Долго умирал, три ночи, перед смертью оберег с руки снял, сейчас он у Каты на руке… Лешко-мельника Мечиславовы конники зарубили, кузнец Радим замерз пьяный, Ильяшка-деревяшка как-то вечером взял да и ухромал на своей сосновой ноге куда-то из деревни… Зато пришлого народа – сколько хочешь. Одно время, лет пять назад, с восхода целыми обозами тянулись. Кто дальше проехал, а кто здесь остался – рубить дома, острожить рыбу и петь свои непонятные тягучие песни. Вместо отца Николауса приезжал какой-то в сером балахоне, покричал, покрутился, да так и уехал. В церкви теперь Йон с Побережья хозяйничает, он у отца Николауса еще служил…

Искры в очаге взлетели, пламя затрещало радостно – вылетел из огня клубок, прошелся по дому, и вот он, Юркая Тень, как всегда, откуда не ждешь:

– Хей-я! Встречай гостя, сестренка! А чего это у тебя дымоход не чищен?

– Ты и почистил, – не выдержала Ката, рассмеялась. Этот Юркая Тень, он каким был, таким и остался… И появляется всегда, откуда не ждешь. И лицом почти не изменился – черный, худой, горбоносый. Только еще с усами. Да в синей куртке, нож на поясе в золото оправлен… Любит покрасоваться, чего уж там.

– А раз почистил, так давай, угощай, ублажай… А воин-то наш небесный где?

– Обещал быть. Он-то не обманывает…

– Ну, вот не надо! Я тоже не обманываю… иногда.

– Когда на угощение падаешь? Пей-ка лучше наливку…

Юркая Тень на лавку плюхнулся:

– Он-то знает, что я здесь?

– Куда ж от тебя денешься…

А Юркая Тень на стол облокотился, усмехается невесело:

– Эх, сестренка… Знаешь ведь: мы с ним враги. Вот от этого-то точно никуда не денешься…

Ката даже примолкал, глянула на него удивленно. Никогда Юркая Тень таким серьезеным не был… Враги-то враги, но когда он об этом вспомнить успел?

– Ты чего? Уж не заболел ли?

Юркая Тень, откинувшись к стене, захохотал – так, как он один умеет: забыв про все, в желтых глазах искры пляшут:

– Заболел… Уж ты, сестренка, как сказанешь…

Кто-то в дверь стукнул трижды – громко, отчетливо – и Юркая Тень смех оборвал. Уставился в стол, буркнул почти угрюмо:

– Пришел твой небесный воин… Открывай давай.

Открылась дверь – Ката после полутьмы дома чуть не ослепла. Белянчик теперь так сверкает – глазам больно…

– Погасни, – Юркая Тень сморщился недовольно. – Чего сиять, все свои…

Белянчик и сам смутился, сияние притушил, дверь за собой прикрыл аккуратно, еще и оглянулся – не видел ли кто?.. Настоящим красавцем Белянчик стал: широченные плечи под белоснежным плащом, серебряный шлем на светлых кудрях, глаза голубые, чистые… Одно слово – ангел. Улыбнулся Кате:

– Здравствуй, – и на лавку сел, напротив Юркой Тени. Уставились друг на дружку, замолчали. Нехорошо замолчали… Ничего, авось не подерутся – уж Ката знает. Все ж не первый раз у нее сходятся, хоть в последнее время все реже и реже. Схлестнутся они когда-нибудь – прав Юркая Тень, они уже и родились-то врагами… Но не сегодня схлестнутся, не в эту ночь.

– Ну что, так и будете друг дружкой любоваться? – Ката из кувшина наливку по кружкам разлила.

– А и то правда, сестренка. Вот на тебя посмотреть – хорошеешь все, никак уняться не можешь… Ну что, небесный воин, со свиданьицем?

– За встречу, – неторопливо и осторожно согласился Белянчик, поднимая кружку. Наливка у Каты на редкость получилась – крепкая, слегка терпкая… Юркая Тень пальцы в миску с капустой запустил, прожевал с хрустом:

– Хорошо… Ладно, сестренка, рассказывай, что новенького. А то меня слушать – у некоторых уши вянут… Кто это до меня заходил-то? Жених?

– Жених, жених… Только не мой. Все-то у него сладилось, только невеста не согласна. Вот и просит… уговорить.

– И ты согласилась? – Белянчик настежь распахнул свои невозможные глаза. Подразнить его, что ли, по старой памяти?..

– Ну как же, грех – человеку не помочь. А за деньги – особенно.

– Вот это по нашему, сестренка, – Юркая Тень по хозяйски взялся за кувшин, наполнил кружки. – А ты сама чего теряешься? Давай и тебя за кого выдадим, а?

Ката к нему повернулась – улыбка словно к губам прилипла:

– Да захоти я, любой из них ко мне на карачках приползет. Только мне же мужик нужен, а не… Боятся они меня – как же, колдунья, еще глотку перекусит или высушит… За что мне такое? Я ж не виновата, что я Прирожденная, тоже ведь жить хочу, мужика любить…

– Одного уже полюбила, – негромко молвил Белянчик, не глядя на Кату. – Кому еще кровь пустить хочешь?

Ката лицом в ладони уткнулась, замолчала. Вьюга в дымоходе ворочалась и кряхтела, согревая бока. Юркая Тень на огонь глядит, не отрываясь, пляшут отблески на острых скулах, в желтых глазах, пляшут и улетают к невидному в полутьме закопченному потолку. Не шевельнулся, только произнес наконец тихо-тихо:

– Ну и гад ты, небесный воин… Какой же ты гад…

А Белянчик несчастные глаза в стол уставил. И опять он виноват… Почему ж так вышло-то? Правду же сказал! А его всегда учили, чтоб правду в глаза, особенно тем, кого любишь… Что ж он, Кату не любит, что ли? Любит. И этого, Темного, тоже. Не должен он любить их, да, но ведь вместе ж когда-то на старом кладбище играли…

Ката неожиданно голову подняла, улыбнулась – она все ж Прирожденная, и если раскисать кому, то никак не ей:

– Помнишь, Лесного Рогача ты напугал как-то?

Белянчик улыбнулся – торопливо и виновато:

– Помню… Помню, конечно. А как нам от Плывуна удирать пришлось, когда рыбу у него распугали, помнишь?

– Весело тогда было.

Не заладился разговор. Может, тогда и весело им было всем, только очень уж давно. А они не дети уже…

Юркая Тень нож вынул, в руке вертанул, расправил на столе тонкие смуглые пальцы, загуляло между ними со стуком синеватое лезвие – все быстрей, быстрей, быстрей…

– Перестань, – негромко попросила Ката. Юркая Тень перестал, нож спрятал. Полено в очаге вдруг сломалось с треском, искры взлетели, вьюга ахнула и примолкла, кувшин на столе от огня разрумянился…

И Юркая Тень встрепенулся, снова в кружки наливка пролилась – густая, красная, словно кровь:

– Ладно, сестренка, забыли… пока. Ну, кого хороним? Хоть ты, небесный воин, расскажи чего, посмеемся.

– От того, что мне смешно, ты заплачешь.

– Да уж, с тобой и в самом деле хоть плачь. Вы там, у себя, смеяться разучились, что ли?

– У нас не смеются, только радуются, – серьезно объяснил Белянчик. – Знаешь, когда у кого душа чистая…

– А, ну тебя! Порадовал… Лучше уж пей молча. И ты пей, сестренка. А этого слушай больше – он, по чистоте душевной, еще и зарезать может…

– Я если и зарежу, то в бою, лицом к лицу, а не мороком да соблазном, – у Белянчика на скулах розовые пятна выступили. – Да и не ты ли, темный, на гнев подбиваешь?

– Да ведь уже и подбил – а, небесный воин? Скажешь, нет? Тебе ж и я, и сестренка – ох, как мешаем жить…

– Хватит! – у Каты даже голос зазвенел. Помолчала, заговорила тихо:

– Что вы – без ссоры не можете? Хоть сегодня… И так-то почти не видимся, а тут собрались наконец – и сразу ругня… Кто ж виноват, что родились мы такими… Когда детьми были, мы ж про это не думали даже! Сейчас-то можете обо всем этом забыть ненадолго?

Белянчик, как всегда, серьезен и обстоятелен:

– Понимаешь, тогда, в детстве, мы что-то делать вместе могли, все трое – ну, там , играть и вообще…

– Да, сестренка, теперь у нас игры другие… – сумрачно обронил Юркая Тень. Ката на руке браслет-оберег крутила, который отец ей отдал. Теперь его и с Каты не снимешь, разве что сама кому отдать захочет… Только кто ж обереги отдает?..

– Так что мы теперь – толлько наливку пить да ругаться можем?

Юркая Тень захохотал вдруг, откинув голову, скаля белые зубы, глаза так и светятся:

– Почему ж, сестренка… Сможем и еще кой-чего, так ведь, небесный воин? Да не дуйся ты! А давай-ка мы тебя, сестренка, замуж выдадим, а? Да не бойся, воин небесный, по вашим обрядам все!

– Э, шустрый, а меня-то спросил? Может, я и не захочу еще!

– Да мы ж не за первого встречного, не за холопа какого… Ну, за князя вашего – хочешь? Небесный воин, за князя, а? Ну?

– Можно и за князя, – Белянчик глаза вскинул, теперь и он улыбается. – Если Ката согласится…

– Да куда ж она денется-то! Сестренка, а наливка у тебя осталась еще? А то кувшин пустой совсем…

И текла густая наливка, трещал огонь, а вьюга снаружи плясала на крыше, завывала, как по мертвым.

Плохо, когда и коня-то не поторопишь – устал конь проваливаться в рыхлый, почти по брюхо, липучий снег. Хороший конь, в самый раз для князя, только и сам князь устал…

А так хорошо поход начался, и назад поехали – тоже все хорошо было. Звенел под копытами окольчуженной конницы наст, голова старого Мечислава с красной, завивающейся на ветру бородой и с вытекшим глазом моталась на пике, скалила зубы на падающее к закату весеннее солнце. Скрипели тяжелые сани с добычей, и слева ехал Певец, рыжий и коренастый Мехай, а справа – Ульв-епископ, в лиловом весь. Он не отсюда сам, Ульв, по-нашему смешно говорит, как и все северяне, а только и князь над ним смеяться не даст… Да не очень-то и посмеешься: он не только умный, епископ-то епископ, а секирой махать умеет – залюбуешься… Строгий он, Ульв-епископ.

Да, хорошо все шло – и надо же, попутал нечистый от своей дружины отбиться. Да поди не отбейся по такой пурге – и откуда только взялась по весне? И занесло-то не поймешь, куда: не то свои земли, не то Яро Усатый тут хозяйничает, сын старика Выры.. Пришлось в лесу заночевать. Холодно, конечно, было, да только не в холоде дело: всю долгую ночь кто-то вокруг бродил, трещал сучьями, не то пел, не то ворчал. Добро б человек или зверь, их-то не князю бояться, а ну как кто похуже? От дедовских богов, пожалуй, без Ульва-епископа и святой крест не спасет… Обошлось, слава Христу… А под утро то ли поблазнило, то ли и в самом деле явился кто-то светлый, молча рукой за собой поманил. Вокруг головы сияние, как на картине со святым ангелом… Может, правда ангел? Вон и дымком уже потянуло, конь жилье тоже почуял, быстрей пошел…

Едет – Ката сразу поняла, что он. Не обманули друзья, значит – Белянчик-то никогда не обманывает, а Юркая Тень – тот и забыть мог, он такой. Едет князь… Интересно, а из себя он какой? Может, Ката его еще и не захочет – она все же Прирожденная, не к лицу ей за кем-то бегать, пусть даже и за князем… Но если действительно такой, как говорят – уедет отсюда Ката. Хватит ей невест всяким дурням приваживать да коров лечить. Пусть Грипа, ведьма липовая, сама управляется, она только рада будет… хотя где ей, выученной, против Каты? Этой зимой все Красная Смерть вокруг деревни ходила, принюхивалась, лазейки искала… Вот придет опять – что Грипа делать будет?

А снаружи снег захрустел, лошадь фыркнула, встряхнулась, звеня уздой. Приехал… Распахнулась дверь, морозом потянуло, а на пороге – он. Не соврали люди, красавец. Высокий, глаза черные, плащ красный, меч в золоте:

– Есть кто живой? – и обмер, Кату увидев. Улыбнулась Ката, в зеленых глазах искры кошачьи пляшут:

– Кто ты, с чем пришел ко мне?

– Я… – подвел было голос князя, да снова выправился. – Меня ангел привел.

– Не часто в наших краях ангела встретишь… – уж кому, как не Кате, этого не знать! – Но ты замерз? Садись к огню, присланный ангелом.

– А отчего ты не спрашиваешь моего имени? Вдруг я злодей вне закона? Твой муж тебя не похвалит.

– Не похвалит. Нет у меня мужа.

– А отец? Братья?

– Тоже нет.

– Такая красавица не должна жить одна.

– А с кем тут жить? С рыбаком или дровосеком? С медведем? Выпей наливки, присланный ангелом. Она согревает.

– Если ты выпьешь со мной… Ты меня не боишься?

– А тебя надо бояться?

Не ответил. Искры из зеленых глаз в черные перескочили, заплясали. Взял кружку, прикоснувшись к тонкой руке. Знал ангел небесный, знал, куда вел…

– По одежде ты не из ватажников, но говоришь по здешнему. Ты из княжьей дружины?

Улыбнулся:

– Я тот, кого прислал ангел… Хочешь уехать от своих дровосеков?

– Уж не с тобой ли? Горяч ты, присланный ангелом… Уеду я, а ты меня прогонишь на третий день. Или хочешь силой меня увезти?

– Тех, к кому ведет ангел, не увозят силой. Это знак с неба. Хочешь назваться моей женой?

– Вот теперь я спрошу твое имя, присланный ангелом. Чьей женой ты предлагаешь мне назваться?

Не успел ответить – снаружи лошади захрапели, голос хриплый что-то выкрикнул, другой ответил. Поднялся князь, руку к мечу поближе положил. Раскрылась дверь, двое ворвались: высокий в лиловом и низенький, рыжий, в синем плаще.

– Ну, заставил ты, князь, за собой погоняться! – рыжий зубы оскалил. – Еле нашли…

Длинный молчит. Борода белая, глаза ледяные.

– Где остальные? – у князя теперь даже голос другой – низкий, отрывистый.

– Да на дороге же, тут, рядом! Порастеряли друг дружку сперва… Мы-то с отцом епископом сразу тебя искать поехали. Ты где же пропадал-то, князь?

– Потом, Мехай, потом, – князь все улыбается, на Кату глядя. И длинный, белобородый этот тоже глазами своими холодными смотрит, словно в нутро хочет заглянуть. Потом и на князя глянул быстро, заговорил – выговаривает твердо, на северный лад:

– Надо торопиться. Ты обещал отстоять мессу за удачный поход. С обещанием богу не медлят.

– Две мессы, Ульв. Три… Только потом ты обвенчаешь меня.

Ульв в лице не изменился, голос тот же сухой, лязгает:

– Не во время поста. Позже – если она правой веры. Не пристало на язычницах жениться.

– О вере – потом… Жди, красавица, через неделю пришлю сватов, – улыбнулся князь, вышел. Рыжий за ним потянулся, все так же зубы скаля. А Ульв этот еще на миг задержался, на Кату глядя, но не сказал ничего, только губы поджал.. Странный он какой-то… Только не до него Кате – молчит она, улыбается, вспоминает черные глаза, оберег на руке крутит.

К вечеру похолодало, подталый снег в жесткую корку застыл. Сегодня как раз день ночи равен – самое подходящее время, чтоб с богами разговаривать. То ли добрее они в этот день, то ли что еще… Вот и скрипит наледь под сапожками Каты – по утоптанной тропинке к островерхой церкви из желтых бревен.

Правду тогда князь сказал – приехали за Катой через неделю. Тот же рыжий, Мехай, с ним еще какие-то, Ката их не запомнила. Долгая неделя была! Зато теперь – как во сне: ласковые черные глаза рядом, большие уверенные руки, губы горячие… Не знала Ката, что в жизни так бывает, думала, только в песнях, что бродячие сказители поют… А теперь – месяц почти – сама как в сказке.

Народу тут у князя… Одной дружины четыре десятка, да слуг сколько, да рабов еще… А по вечерам в большом покое пить собираются, и Мехай этот рыжий у огня рассядется, и ну рассказывать! Куда до него Ильяшке-деревяшке: все про князей да королей, да стихами… Только этот, лиловый, Ульв-епископ, который говорит смешно – какой-то он все же странный. Кату вроде и боится, но виду не показывает, а может, и не боится, а вообще не поймешь, что… Бывает, в этой церкви соберет всех, и давай с богом своим разговаривать на каком-то непонятном языке. И не по-северному, уж Ката северную речь-то знает… Да важный какой – не сразу и поймешь, кто главнее: князь или этот Ульв.

Дверь скрипнула тихо, и скрип улетел к высоким стропилам. Темно, только плошка с маслом горит – там, где бог стоит. На голове колючки сплетенные, крест в руке, а глаза в темноте – большие, страшные. Только Прирожденную этим не испугаешь – подошла Ката, остановилась, прямо в эти страшные глаза смотрит:

– Здравствуй, белый Христос. Извини, я не знаю того языка, на котором говорит с тобой твой слуга, епископ. Он еще говорит, чтоб князь моим стал, надо поклониться тебе. Я знаю, вас, богов, надо задабривать, вы не любите, когда мы бываем счастливыми… Но ты, говорят, когда-то был человеком? Говорят, ты был большим колдуном… Может, ты тоже из Прирожденных? Ты не знал женщины – с Прирожденными это часто случается… Лиловый слуга твой – он говорит, ты сильнее старых богов. Или он обманывает? Прости, я не о том говорю. Неважно это – сильнее ты кого-то или слабее. В тебя верит мой муж, а значит, верю и я. А раз так, то пусть мои боги, старые боги, мне больше не помогают – мне хватит твоей защиты. Твоей и моего мужа. А пока – ты примешь то, что я тебе принесла? Вот, смотри – браслет моего отца. Он берег меня до сих пор…. Видишь, я снимаю его? Я это только сама могу сделать. Возьми, белый Христос, пусть он теперь бережет тебя. А ты… если ты сильный бог, то должен быть добрым, должен защитить того, кто тебя просит. Ты слышишь? Пока – прощай, я приду еще, чтоб говорить с тобой.

Молчит загадочный белый бог, глядя мимо Каты. Только слабенькие желтые отсветы вьются по темному серебру, сомкнувшемуся на тонкой деревянной кисти. Повернулась Ката, снова дверь скрипнула. И тихо все, только – или почудилось? – прошуршала в темноте лиловая ряса, да уставились в спину, не мигая, холодные голубые глаза…

В черных глазах – смятение, недоверие, жар:

– Забываешься, отец епископ… Помни, с кем говоришь!

В голубых глазах – уверенный лед, как на реке. По такому льду хоть конное войско пройдет…

– Не божьим слугам бояться мирского гнева, князь.

– Ульв, я тебе всегда верю, но такого, как ты говоришь, быть не может! Меня привел к ней светлый ангел!

– Мы смотрим бренными очами. Истину ведает только Всевышний. Он открывает глаза своим слугам.

– Ты хочешь сказать… там был не ангел?

– Люцифер тоже был ангелом.

Князь глаза в стол опустил, золотую цепь на груди теребит:

– Я знаю, что ты смел отец епископ… Я помню, ты Йохана Корабельщика зарубил с троими его людьми вместе. И ты не лжешь.

– Господу служат правдой. Она не нашей веры.

– Ты что – мало язычников на своем веку окрестил?

– Я не крещу колдунов. Спроси, кто ее отец. И кто она.

– Но если ты ошибся?

– Если я ошибся, она будет в раю. Я буду молиться за нее.

– В раю?! Ты что это задумал, отец епископ?!

– Вырвать из твоей души дьявольский посев.

Черных глаз не видно – князь лицо ладонью закрыл:

– Она так красива, Ульв… Она любит меня.

– Красота – дьявольский сосуд. Она любит, но она – орудие в руках нечистого. Ворожеи на оставляй в живых, князь. Подумай о вечной погибели. Ты можешь спасти ее душу.

– Я не могу.

– Ты – князь.

Отнял князь от лица руку, выдержал ледяной взгляд:

– Я попробую, Ульв.

Подо льдом теплая искорка проскочила:

– Сын мой. Это испытание. Но ты – князь…

Вот и все. Кончилась сказка. Холодно в пустом нетопленом срубе, и плащ, который Мехай-сказитель под тяжелым взглядом Ульва-епископа отдал, не согревает. И цепь на ногах – тяжелая и холодная. Еще вчера Ката почти княгиней была, князь целовал, губы горячие… а, да чего уж теперь. Кончилась сказка. Спит Ката.

Шла она по лесу на огонь, промерзла вся, пока до костра добралась – а костер-то не греет. Наоборот, кажется, что от него еще холоднее. И сидят у костра этого двое – высокая женщина, на Кату похожая и мужчина в волчьей шкуре. Сидят и на Кату не смотрят, словно и нет ее, Каты. Молчат, на огонь глядят.

Мужчина шевельнулся наконец:

– Значит, все? Этого ты хотела?

– Нет. Просто все идет, как идет. Уходим мы, уходят те, кто с нами связан, только и всего.

– Разница в том, что мы уходим в тень, а они –навсегда.

Женщина улыбнулась, кажется – не разобрать:

– Так надо.

– Но девочка верила в нас.

– Она отреклась. Сама отдала себя им в руки. Да если бы и нет… Мы уходим – это тебя не печалит?

– Мы не умираем. Навсегда, во всяком случае.

– Смертные должны умирать.

Ката поближе придвинулась, к самому костру:

– Я не хочу умирать.

– Она не хочет умирать, – сказал мужчина.

– А что изменит ее желание? Ты жалеешь ее? Это признак старости…

– Я не хочу умирать, – снова сказала Ката.

– Конечно, кому охота…

– В такую-то рань…

– Не разговаривать. Поднимите ее.

Взяли Кату за руки, вытащили из холодного сна, только теплее не стало. Лиловый епископ перед ней:

– Пора, колдунья. Буду молиться за тебя. Пойдем.

Стешко-горбун в последний раз кладку проверил. Порядок, разом займется… И за что ему такое? Как зарезать кого или вот девку на костре сжечь – это Стешко, а как оружие делить да браслеты золотые – так другие… Муторная жизнь у Стешко. И управитель надуть хотел, дрова сырые чуть не подсунул. Где ж это видано – на сырых дровах человека жечь? А тут сухие, смолистые – раз, и нет девки… А жаль, красивая да молодая – Стешко б от такой не отказался… Колдунья, говорят? Ну, это уж князю с епископом виднее, на них, если что, и грех, а его, Стешко, дело телячье…

Глянул на небо, сплюнул. В небе, высоко над княжьим двором, ворон кружит. Раньше говорили – добрый знак, теперь говорят – недобрый… Кто их там разберет… Зевнул Стешко. И чего это их в такую-то рань потянуло? Приспичило жечь, так и жги, когда добрые люди проспятся… Так ведь нет же, на самом рассвете. Ладно хоть, не одного Стешко подняли – вон, чуть не все повысыпали.

Ну, ведут наконец-то. Двое колдунью за руки держат, впереди Ульв-епископ. Широко вышагивает, смотрит мрачно. Когда он такой, под руку к нему не попадайся – тяжелая у епископа рука…

А Ката вокруг оглядывалась, словно запомнить все хотела – лицо горбуна, помогавшего на поленья забраться, суетящегося вокруг с веревкой – плоское лицо, на щеке бородавка. Лиловый пошел вокруг бродить, чем-то дымя, снова с богом своим на непонятном языке заговорил. Бог молчал. И князь тоже молчит, на Кату не глядит. Мехай-сказитель – кулаки сжаты – от Каты глаз отвести не может. Подняла глаза к блеклому небу – там ворон черным крестом распластался. Ката Юркую Тень узнала – она всегда его узнает. Улыбнулась ему. Затрещал в руках у горбуна факел, дымом потянуло, а в следующий миг почувствовала Ката, что у нее волосы огнем занялись. Взлетел огонь к небу, крик пронзительный всполошил птиц, поднял над лесом, потом дым от костра уже другой повалил – жирный черный столб. Светлые волосы, зеленые глаза, тонкие руки… Кончилась сказка.

Дружинники потоптались, разбрелись кто куда, по своим делам, только князь остался на угли смотреть. Мехай-сказитель подошел, пояс отстегнул, меч, подаренный князем, на снег уронил, браслет золотой с руки под ноги ему бросил, повернулся, пошел куда-то. Не видел его князь. Стоял, шептал что-то. А потом – по истоптанному снегу к желтой церкви.

Темно внутри. Пусто. Опустился князь на колени под взглядом выпуклых глаз:

– Услышь меня, отец наш небесный. Услышь и прости, что любил я колдунью, дьяволово исчадие, – помолчал, потом решился:

– И прости, что я люблю ее до сих пор.

Молчал в своем небе загадочный бог. Только потрескивал, ничего не освещая, фитиль в плошке с маслом, да остывал утренний свет на серебряном браслете Витко-колдуна.

– Что ж ты, небесный воин, а?!

– А что же я сделать-то мог? Да ты же сам там был, темный…

– Да как я туда сунусь, когда там этот епископ ваш! Так и сгорела сестренка у меня на глазах, – глаза у Юркой Тени сухие, светятся. – А ты-то что же? Мог же ее спасти!

– Как?

– А ты не знаешь, да? Спустился, посверкал – и отступились бы. Еще, глядишь, молиться б начали… Только и делов тебе было, небесный воин!

– Да не мог я! Ее бы в святые записали.

– Ну и записали бы!

– Так она ж не святая, она ж колдунья!

– А ты и побоялся, да? Как же, эти дурни, тебя увидав, молиться на сестренку начнут! Пусть уж сгорит лучше…

– Я… Да что ты все на меня-то?! Ты ж сам первый и предложил ее за князя отдать!

– Твоя правда, небесный воин, оба мы хороши…

После рыжий босой сказитель пел у пастушеских костров о том, что будто бы сошлись в битве нечистый дух со светлым ангелом. И будто бы долго бились они, и осилил нечистый, и грянулся с высоты светлый ангел, ломая крылья, ударился о землю, и погас его свет…

И плакал в лесу нечистый, оставшись один на свете.