Текст книги "Массажист"

Автор книги: Михаил Ахманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Он покачал головой и произнес:

– Не будем поминать про деньги. Деньги я не могу найти с полной гарантией; найду того, кто взял их. Человека я попытаюсь разыскать, а все остальное зависит от случая. Деньги могут быть растрачены и пропиты, поделены и пущены на ветер… Да и в деньгах ли дело? – Глухов посмотрел на фотографию, висевшую над сервантом – ту, на которой улыбалась Нина Артемьевна, прислонившись к плечу своего генерала. – Дело-то ведь в другом… Хоть вы, возможно, считаете иначе.

На щеках Орловой снова вспыхнули красные пятна, но муж, словно желая успокоить, обнял ее за плечи и примирительным тоном произнес:

– Вы правы, Ян Глебович, дело в другом. Нельзя, чтоб старики умирали насильственной смертью. Не по-божески это.

…Спускаясь по лестнице, Глухов думал, что вряд ли его подозрения насчет Орловых основательны. Что-то они скрывали, что-то личное и, вероятно, имевшее отношение к Нине Артемьевне – но при жизни, а не после смерти. И оба они не походили на людей, способных на обман или убийство. В этом Ян Глебович не сомневался, ибо повидал на своем веку великое множество всяких убийц, злодеев и насильников и чувствовал их с уверенностью гончей, берущей лисий след. Для него насильник – тот, кто душит, режет и стреляет – обладал даже иным запахом, не свойственным нормальным людям; именно запахом, поскольку иного слова он подобрать не мог. Возможно, это являлось лишь примитивным описанием той напряженности и тревоги, которые он ощущал, вступая в контакт с убийцей, но Глухов не задумывался о точных терминах. Дар его – или накопленное с опытом чутье – всегда срабатывали, и этого было вполне достаточно.

Но в данном случае запахов крови и страха не ощущалось. Ни в малейшей степени! Что-то было, но – другое… Что?

Как они потратили ту тысячу долларов?.. – мелькнуло у Глухова в голове, когда он садился в машину. Проели? Что-то купили? Отдали долг? Съездили за рубеж?

Он включил зажигание, салон озарился светом, ни череда вопросительных знаков все еще маячила перед ним, будто прорисованная на темном обсидиане лобового стекла.

Глава 6

– Ставки сделаны! – выкрикнул крупье.

Колесо рулетки завращалось с тихим шелестом, дробно застучал шарик, перепрыгивая из лунки в лунку, красные и черные цвета слились в монотонную серую ленту, затем, когда колесо стало кружиться медленней, лента вновь рассыпалась на яркие контрастные пятна. Мелодично прозвенел звонок.

– Двадцать четыре, черное! – объявил крупье, передвигая лопаточкой фишки. Баглай проиграл. Как и все остальные, сгрудившиеся у стола под круглым, похожим на выпуклый щит светильником.

Играть Баглай не любил, это казалось ему пустопорожней тратой времени и денег, но в «Сквозной норе» главным было все-таки казино; тот, кто его не посещал, не играл и не проигрывал, не мог рассчитывать на уважение челядинцев. Чем больше проигрыш, тем респектабельней клиент, тем больше уважение. Но, как считал Баглай, всему на свете есть свои пределы, и уважению, и респектабельности, и проигрышам. А в особенности – выигрышам. Выигрыши в «Норе» тоже случались, но с определенными персонами, с чиновниками из мэрии либо районной администации. Впрочем, выигрывали и депутаты Законодательного Собрания, и налоговый инспектор, и еще какие-то личности, сытые, стриженые и нагловатые. Счастье улыбалось им гораздо чаще, чем Баглаю, ибо владельцы казино твердо усвоили: даже червяк, оголодав, может подняться на дыбы.

Баглай заглядывал сюда не ради игр и проигрышей, а по гастрономическим соображениям: в подвале «Норы» располагался китайский ресторанчик, где бесподобно готовили утку по-пекински, а также иные экзотические яства. Там было тихо и не очень людно; публика – завзятые чревоугодники и гурманы – сидела у низких полированных столиков, разгороженных ширмами, а выше покачивались фонари, словно рой миниатюрных деревянных пагод, презревших земное тяготение и разом поднявшихся к потолку. От фонарей, столов и ширм, расписанных горными пейзажами в древнекитайском духе, пахло сандалом и кардамоном; тарелки и миски из фарфора были невероятной чистоты и белизны, а подавали их девушки в длинных парчовых платьях, смуглые и узкоглазые, напоминавшие пестрых тропических рыбок. Возможно, китаянки из Пекина либо их питерский эквивалент из корейских и бурятских переселенцев. Девушками Баглай не интересовался, да и утка с недавних пор не лезла ему в горло; он больше сидел, пил ароматное вино из крохотных стопочек да глядел на нишу в противоположной стене.

Там, красуясь нежно-зелеными нефритовыми боками, сияла ваза эпохи Мин, привезенная Ли Чунем, шеф-поваром и хозяином заведения, из родных краев, из Цзинани провинции Шаньдун, с берегов полноводной реки Хуанхэ. Нефрит был гладким, полупрозрачным, того же оттенка, что и зеленый чай в фарфоровой чашке, но дракон в кольчужной чешуе, обнимавший вазу тугой многократной спиралью, казался позеленее, цвета весенней травы – то ли от того, что пришлась в том месте подходящая прожилка, то ли из-за большей толщины нефрита, то ли по иным причинам, секретным и тайным, ведомым древним мастерам, но неизвестным их расплодившемуся и не столь усердному потомству. Ли Чунь утверждал, что вазу изготовили в императорских мастерских Цзиньдэчженя, веке в пятнадцатом или шестнадцатом, но пролетевшие столетия ее как будто не коснулись: на поверхности – ни трещинок, ни царапин, полировка сохранилась безупречно, и каждый драконий коготок и клык, каждая чешуйка, мельчайшие гребни на спине и шпоры на растопыренных лапах выглядят так, будто расстались с резцом и полировочным войлоком не далее, чем вчера. Редкая вещь, драгоценная!

Баглай обхаживал Ли Чуня месяцев восемь, однако упрямый китаец ссылался на то, что ваза – семейная реликвия, что для таких предметов нет цены, и что в Поднебесной, по древней традиции дао, нефрит и яшму не продают, ибо продать их – кощунство; продавшему их не будет ни удачи, ни счастья. Не продают, но дарят, возражал Баглай, понаторевший, с легкой руки Тагарова, в китайских и даосских хитростях; дарят и преподносят в знак приязни и дружеских чувств, особенно тем, кто посвящен в искусство чжень-цзю и тайны шу-и, весьма небесполезные в промозглом питерском климате. Он даже процитировал Ли Чуню даосский апокриф о том, как надо гармонизировать энергию, чтобы прожить не меньше века:

 
Дыхание должно быть легким,
Сердце должно быть спокойным,
Спина должна быть выпрямленной,
Живот нужно почаще гладить,
Речь должна быть немногословной,
Кожа должна быть всегда увлажненной,
А рука – щедрой.
 

Выслушав это поучение, Ли Чунь восхитился, выпрямил спину, погладил живот и преподнес Баглаю миску креветок, поджаренных в кипящем масле. Затем они договорились: Ли Чунь, в знак почитания и приязни, дарит мастеру даоинь [9]9
  Даоинь – дословно – растягивание и сжимание тела; даосская система массажных приемов, а также дыхательных и гимнастических упражнений (примечание автора).


[Закрыть]драгоценную вазу, а тот – в знак уважения и любви – дарит Ли Чуню пять тысяч американских долларов.

Сейчас доллары эти жгли Баглаю карман, напоминая о скором свидании с вазой; ее холодная гладкая поверхность будто скользила под пальцами, и казалось, что растопыривший лапы дракон замер в нетерпеливом предчувствии ласки. Но, появившись в «Норе», Баглай, как всегда, не торопился: сбросил дубленку на руки услужливым швейцарам, благожелательно кивнул, когда один из них, вертлявый рыжий парень, прошелся щеткой по его австрийским сапогам; затем направился к лестнице, поднялся на второй этаж, к игорным залам, купил жетоны и начал бродить между столов, ставить то на цвет, то на зеро, то на номер, проигрывать и выигрывать по маленькой. Тут важен был процесс, а не результат – и более того, слишком успешные результаты могли рассматриваться в качестве демарша и посягательства на интересы заведения. Публика это понимала. Гости – бизнесмены из новых русских, их дамы в туалетах от «нино риччи» и «кордена», пара политиков средней руки и два десятка иностранцев – сползались в «Нору» не выигрывать, а развлекаться. Первым номером шла рулетка, вторым – ужин при свечах, с омарами и стриптизерными плясками, а третьим – те же стриптизерши, которых разбирали на ночь, распихивая по «БМВ» и «мерсам» вместе с бутылками пива, шампанского и коньяка. С двумя-тремя из этих девушек Баглай свел близкое знакомство, но охватить всех примадонн и весь кордебалет не мог; к себе он женщин не водил, а далеко не каждая обслуживала «at home». Все-таки Ядвига, с ее Светланами и Татьянами, была вне конкуренции как личный менеджер Амура; правда, и ставки Ядвиги были покруче, чем у девиц из «Норы».

Просадив двести долларов и отыграв семнадцать, Баглай решил, что долг приличия исполнен и спустился на первый этаж. Тут находились ресторан и бар, и тут, натешившись рулеткой и присмотрев девиц, большей частью оседала публика, любители омаров и стриптиза – часам к двенадцати, когда желудок и гениталии напоминали, что не одними играми жив человек. Перед рестораном простирался холл – или, скорее, широкий закругленный коридор, благодаря которому «Сквозная нора» получила свое название. Из его середины, минуя вестибюль и почтительных швейцаров, можно было попасть к главному входу с Фонтанки; но справа имелся выход в Графский переулок, а слева – во двор, где парковались машины клиентов. Двор тоже был сквозным и допускал разнообразные маневры, как в сторону Невского, так и на улицу Рубинштейна. Это являлось мудрой предосторожностью; хозяева заведения видимо знали, что мышь, у которой только одна норка, быстро попадается.

На первом этаже Баглай не задержался, а проследовал к неширокой лестничке, выложенной плитками гранита и спускавшейся в подвал. Она вела из западного мира в мир восточный; туда, где не глушат спиртное стаканами, а пьют из крохотных, с наперсток, чашек, где вилку заменяют палочки, где вместо люстр мерцают фонари, где пахнет кардамоном и сандалом, и где запретна соблазнительная нагота – лишь шорохи парчи и шелка, взгляд загадочных раскосых глаз, смоляная прядь над точеным ушком да кисти фарфоровой белизны, что прячутся в широких рукавах халата… Баглай спустился в этот тихий парадиз, взглянул на нишу и увидел, что ее закрывает полуразвернутый свиток с каллиграфически выписанными затейливыми иероглифами. Насколько он мог судить, то были пожелания благополучия и здоровья.

Он проследовал дальше, осторожно лавируя среди ширм и низких, еще не занятых столиков, проник за бамбуковый занавес, миновал кладовку и кухню, где что-то булькало, шипело и скворчало, и очутился в святая святых – в маленькой комнатке с лежанкой-каном, покрытым толстым китайским ковром под двумя светильниками. Ковер будто стекал со стены, просторной складкой огибая лежанку, и стелился по полу – темно-синий, с розовыми и пепельными хризантемами и парой беседок, чьи кровли были изогнуты словно кавалерийские седла. Одна беседка приходилась на стену, другая – на пол, и там, не позволяя видеть тонких ее подпорок и перил, стоял сундучок с откинутой крышкой, а в нем, утопая в ватных белопенных облаках, покоилась нефритовая ваза. Не просто лежала, но была повернута так, чтобы вошедший мог разглядеть драконью голову с разверстой пастью, рога, клыки и круглые выпуклые глаза под нависающими веками.

Ли Чунь сидел на лежанке с непроницаемым лицом – только подрагивали пальцы, уложенные на коленях. Баглай приблизился, заглянул в сундучок, довольно кивнул и опустил крышку. Затем уселся рядом с Ли Чунем и, будто оправдываясь, произнес:

– Долгие проводы – лишние слезы. Разве не так?

Китаец не шевельнулся. Баглай, вздохнув, полез во внутренний карман, вытащил тугую пачку, перетянутую резинкой, и положил свой дар на лепестки розовой хризантемы. Скорбь Ли Чуня была ему понятна; он тоже печалился бы и горевал, расставаясь с прекрасной вещью, менявшей хозяина с каменным холодным равнодушием. Ему подумалось, что скорбь Ли Чуня была бы еще сильней, если б он знал, откуда и как пришли те деньги, что предназначены в подарок. Дар был черным, ибо смерть отметила его своей печатью, невидимой как для китайца, так и для других людей, что будут трогать и мусолить эти зеленовато-серые бумажки. И только он, Баглай, доподлинно и абсолютно точно знал, что эта печать существует.

Он снова полез в карман, вытащил еще две сотенные ассигнации и положил их поверх пачки.

– За сундук. Тоже из Цзинани?

Ли Чунь покачал головой.

– Из Шанхай. Такой есть только Шанхай, нигде другие места.

Они помолчали, затем Баглай спросил:

– Что сделаешь с деньгами, Ли? Купишь российский паспорт?

– Зачем мне пасполт? Ваш пасполт мой не нада. Шесть… нету, семь лет шить без лусский пасполт, и нолмально шить, без плоблем. Мой деньги собилать, эти деньги, длугие деньги – все, какой залаботать, собилать и ехать в Цзинань. Там шениться, шить. В Цзинань холошо, тепло. В Пител холодно, сыло.

– А что ж ты там не остался, в Цзинани? Китай нынче – страна богатая. Тоже можно работать и заработать.

Пожав плечами, Ли Чунь взял деньги, взвесил их в ладонях и сунул куда-то под ковер. Потом несколько раз погладил живот – справа налево и слева направо.

– Стланно лассушдаешь, Ба Ла. Мой – кто? Мой – повал. Кому нушна китайкий повал в Китай? Китай – огломная стлана, там много налод, много людей, много холоший повал. Кому мой нушен? – Он выдержал паузу и с грустью признался: – Плавильно, никому. А в Пител настояший китайский повал – бальшой человек! Вашный! И это велно. Мой готовить утку по-пекин, колмить Ба Ла, Ба Ла кушать, платить и удивляться: кто еще так готовить!

В этом была несомненная логика, столь же понятная Баглаю, как скорбь Ли Чуня. Россия – тоже огромная страна, в ней множество народу, множество людей и много массажистов. Обычный специалист, пусть даже неплохой, серьезных денег не заработает. Другое дело – необычный. Такой, который посвящен в секреты тибетских и китайских мастеров, в персидские тонкости и хитрости, в искусство шародхары и абъянги… [10]10
  Способы индийского массажа с применением масел: абъянга – натирание всего тела целебными маслами, смешанными с экстрактами лекарственных трав; шародхара – растирание лба и висков конопляным маслом (примечание автора).


[Закрыть]Такой, который знает, как растягивать мышцы вдоль и поперек, как давить их, сучить, перебирать будто гитарные струны, как отворять кровоток в изношенных сжавшихся сосудах, дабы влага жизни текла и целила без помех, приливала и отливала, а если надо – ударяла в мозг с той же губительной силой, с которой молот бьет о наковальню… Словом, такой специалист, который умеет и лечить, и убивать.

Баглай поднялся с кана и взял сундук. Он был без ручек, узкий, но довольно длинный, с черной полированной поверхностью; от него пахло лаком и теплым сухим деревом.

– До встречи, Ли Чунь. Приду через неделю, утку есть.

– Плиходи, Ба Ла. До встлечи.

Когда он переступал порог, сзади донеслось:

– Белеги ее… белеги…

Облизав губы языком, Баглай кивнул, откинул бамбуковую завесу, пересек заставленное ширмами пространство и поднялся по гранитной лестничке. Ему казалось, что в сундуке под мышкой таится нечто теплое, живое – быть может, маленькая заколдованная королевна; и стоит только принести ее домой, откинуть крышку, как она восстанет из ватных белоснежных облаков во всей своей чарующей наготе и прелести. Проснется, и будет похожа… На кого? На Сашеньку? Нет, скорее на Вику Лесневскую, подумал он, остановившись перед ресторанной дверью.

Она была приоткрыта, так что Баглай мог видеть пустоватый зал под неярким светом потолочных ламп и дюжину девиц, скучавших перед стойкой бара. Они сидели на высоких табуретах как на выставке, в одной и той же неизменной позе: нога за ногу, юбки задраны до середины бедер, одна рука – на стойке, другая – на колене, за низким вырезом блузок и платьев колышется грудь. Смотри, любуйся, выбирай!

Можно было б и выбрать, отпразновать сделку… Выбрать вон ту, белокурую, гибкую… или рыжую с роскошным бюстом и ресницами длиною в палец… или их обеих, а в придачу к ним – кареглазую шатенку в серебристом платьице и черных ажурных чулках…

Но эта мысль промелькнула и исчезла. Нетерпеливое желание остаться с вазой наедине вдруг охватило Баглая, подсказывая, что женщина – пусть самая прекрасная и соблазнительная – будет при этом свидании лишней. Тем более, две или три… Он представил, как сядет в кресло у круглого столика в стиле ампир и будет глядеть на вазу – то на нее, то на ореховый комодик и на Венецию Гварди, на старинные клинки в серебристых ножнах, на фарфоровые майсеннские тарелки в синих кобальтовых узорах. Потом встанет, приблизится к комоду, коснется ладонями вазы, согреет ее, приласкает, потрогает драконью чешую, клыки и выпуклый зрачок под морщинистым веком… Эта картина и вызванное ею чувство были такими реальными, что он едва не застонал от нетерпения.

Быстро одевшись, Баглай нырнул в промозглый мартовский вечер, добрался до Невского и взял такси. Дорога домой прошла в тишине и покое, только негромкая музыка наполняла салон – что-то из классики, из тех мелодий, что обожал Мосолов, баглаев шеф. Музыка не мешала думать, но мысли о вазе вдруг странным образом испарились из головы Баглая; ваза уже принадлежала ему, однако была лишь крохотной частицей тех сокровищ, какими он намеревался завладеть. Сейчас и в будущем. Нефрит, дракон, великолепная резьба, зеленовато-голубые переливы… красота… Но изумруд – один-единственный изумруд из коллекции Черешина – стоил не меньше вазы и был не менее прекрасен. Помимо того, у изумрудов – а также рубинов, брильянтов и сапфиров – имелось важное преимущество: все они были невелики в сравнении с вазой, но обладали при этом огромной ценностью. Горсть холодных мерцающих камешков могла обеспечить Баглая на всю его жизнь; в этой горсти таились десятки картин и драгоценных ваз, клинки с золотой насечкой, вещицы работы Фаберже, иконы в серебряных окладах, французский и саксонский фарфор, старинные индийские божки, тибетские Будды из яшмы, японские катаны… Множество всяких прекрасных предметов, и что удивительно – в одной горсти! А если зачерпнуть не горсть…

Назавтра он собирался к Черешину, которого пользовал года четыре, а это значило, что пациент изучен досконально, и ситуация вот-вот созреет. Не в этот раз и, скорей всего, не в следующий, но до лета старикан не доживет. Злобных чувств он у Баглая не вызывал, ибо отличался щедростью и добродушным нравом, и потому Черешину будет дарована легкая смерть. Легкая, быстрая, неотвратимая… Почти эвтаназия, к которой стремится всякий человек на склоне лет, страшась не ухода Туда, а только предсмертных страданий и боли…

С ключами черешинскими он разобрался, выточил по оттискам на воске, проверил в прошлый раз и подогнал – так подогнал, что стали они не хуже настоящих. Ключей было три: два от накладного и врезного замков с наружней двери, и еще один – от внутренней, где замок был особым, штучным, изготовленным по спецзаказу каким-то старым и уже покойным мастером. Черешин отзывался о нем крайне уважительно и говорил, что замки Прокопьича ни один взломщик не вскроет и не выбьет, поскольку сам Прокопьич – из знаменитых «медвежатников», и хоть с криминалом завязал, но не забыл, чего и как творят с замками. Баглая это не касалось; он не вскрывал замки, а отпирал. Проблема состояла в том, чтобы добраться незаметно до ключей и сделать отттиск, но раз была проблема, то было и решение. После массажа нервных узлов за ухом и в районе шеи клиент погружался в блаженное забытье минут на десять, и этого времени хватало, чтобы пошарить в прихожей, в карманах пальто, в сумках и тумбочках. Да и никто из стариков и старух, баглаевых подопечных, прятать ключи не пытался; никто, кроме Кикиморы Деевой, не доверявшей никому и подозрительной, как пуганная ворона. Она хранила ключи на кухне, в холодильнике, под банками консервов и компотов.

Это воспоминание настигло Баглая уже в лифте, по дороге на двенадцатый этаж, заставив невольно содрогнуться. Кикимора была у него второй, и, не имея нужного опыта, он допустил промашку либо не смог оценить старушечьей энергии и силы, странных в женщине преклоных лет. С другой стороны, Кикимора являлась бабкой тертой, битой и закаленной всякими невзгодами; закончила юрфак, прошла войну, перестреляла из винтовки уйму немцев, попала в плен, бежала, партизанила – ну, а потом сидела вплоть до хрущевской оттепели. Вышла в сорок, стала адвокатом, и по крохе, по крупице разыскала все, что реквизировали у ее семейства – и все вернула, не мытьем, так катаньем. В том числе картину работы голландского мастера, с мельницей над сумрачным потоком, старинный ларец литого серебра, севрский фарфор, богемский хрусталь и многое другое. В общем, было что взять, и Баглай не постеснялся, взял.

Но когда он явился в квартиру – зимней ночью, в третьем часу – Кикимора была еще жива. Она лежала, скорчившись, в прихожей; видно, хотела доползти до телефона, да не хватило сил. Правосторонний инсульт, определил Баглай, увидев, как искривилось ее лицо и как подергивается левая рука. Согласно его прогнозу, кровоизлияние было обширным и быстро прогрессировало, но первые полчаса, пока он ходил по комнатам и отбирал старинные предметы, спину под лопатками кололо, а в затылок будто вонзались незримые молнии. Потом неприятные ощущения исчезли, он выглянул в коридор и убедился, что Кикимора мертва.

С тех пор у него не случалось осечек, да и приемы шу-и не подводили. Он выбирал людей пожилых, состоятельных и одиноких, и всегда являлся в должный срок и час: труп еще не успевал остыть, а ночь – закончиться. Раз от раза его искусство совершенствовалось, мастерство росло, а вместе с ним росла уверенность в себе; клиентов он изучал годами и знал об их телах, недугах и жилищах немногим меньше них самих. Выведывал и о другом – об их семейных обстоятельствах, о родичах либо отсутствии таковых, и, разумеется, о наследниках. Странно, что у любого человека, богатого, но одинокого и не имевшего ни братьев, ни сестер, ни сыновей, ни дочерей, всегда находился наследник. Странный факт, но не опасный. Если наследники далеко, а благодетель их мертв, кто разберется, что у него имелось и что – осталось?..

Наследник Черешина был хоть и близок, но нерадив. На этот счет Баглай не беспокоился и полагал, что успеет без торопливости и риска распорядиться черешинскими сокровищами.

Лифт остановился. Он вышел, прижимая к груди сундучок, полез в карман за брелком с ключами и вдруг почувствовал, что кто-то смотрит ему в спину. Упорно, пристально… Тем же ненавидящим взглядом, каким смотрела Деева, старая ведьма, подыхая на полу в своей прихожей… Взглядом, от которого колет в сердце, и в затылок вонзаются молнии…

Баглай стремительно обернулся, но на площадке и лестнице не было никого.