Текст книги "Государственная дума и февральская 1917 года революция"

Автор книги: Михаил Родзянко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Родзянко Михаил
Государственная дума и февральская 1917 года революция

Михаил Родзянко

"Государственная дума и февральская 1917 года революция"

о книге М.В.Родзянко

Никто не устраивает революцию, и никто в ней не повинен. Виновны все.

Талейран.

С записками Михаила Владимировича Родзянко, с его лиловыми тетрадями, мелко исписанными им самим или под его диктовку, – я познакомился еще при его жизни.

М.В. передал их мне для подготовки к изданию: он видел, что даже после всего пережитого в широких массах русских людей мало и плохо ознакомлены с событиями, предшествовавшими революции. М.В. испытал это на себе, вернее, испытывал до последних дней своей жизни. В период добровольчества и после – в эмиграции – озлобленные, нечестные и просто сбитые с толку своими несчастиями люди бросали Родзянко тяжкое обвинение, что это он "возглавил революцию" и "заставил Николая II отречься от престола".

Записки М.В., с беспристрастием летописца излагающие ход политической жизни в России за последние пять лет до момента революции, – лучший ответ на все эти обвинения. Они же, эти записки, вскрывают и безысходную трагедию Родзянко.

Ему, убежденному монархисту, выросшему в глубоком уважении к достоинству Царя, невыразимо тяжко было сознавать, что он должен осуждать действия Монарха и бороться с его распоряжениями для пользы его же самого и родины, которую Николай II, не сознавая, увлекал в пропасть.

Камер?паж при Императоре Александре II, офицер кавалер?гардского полка, предводитель дворянства, камергер, пропитанный монархическими идеями по воспитанию, положению и среде, в которой жил, – становится свидетелем, как приближенными Царя и его министрами эта идея приносится в жертву своекорыст? ным интересам карьеры, выгоды и обогащения. Как Председатель Думы, как представитель народа, он считал преступным скрывать от Царя истину, как бы жестока она ни была. Широко пользуясь правом доклада, он до последних дней с упорством, пренебрегая оскорблениями, наносившимися его самолюбию, старался открыть глаза Николаю II на настоящее положение, но редко когда в этом успевал. Другие влияния, безответственные, шедшие не наперекор, а угождавшие настроениям, неизменно брали верх. Во время войны, когда все усилия должны были быть сосредоточены на помощи фронту, – министры царского правительства и дворцовые круги вели борьбу не с врагом, а с народным представительством и общественными организациями. Ходом этой борьбы Председатель Думы выдвигается на первое место. После военных неудач 1915 года на промышленных съездах он провозглашает лозунг "все для войны" и добивается учреждения Особого Совещания по обороне. После, когда начался развал тыла, союзы земств и городов, земские и дворянские собрания и даже совет объединенного дворянства через Председателя Думы подают свой голос, предупреждающий, что "Родина в опасности" и что надо призвать к власти людей, пользующихся доверием страны. Родзянко в этом неоднократно доводит до сведения Государя – но опять напрасно.

К Председателю Думы обращаются офицеры и генералы с фронта тоже с самыми тревожными предупреждениями; к нему приезжают великие князья, брат Государя просит его как человека, "которому все доверяют", предупредить бедствие, надвигающееся на Россию, наконец одна из великих княгинь в присутствии своих сыновей предлагает М.В. взять на себя инициативу "устранения" Царицы. Все и все тянулись к Председателю Думы, но перед престолом Родзянко неизменно оказывался одиноким, потому что кроме него почти никто не решался говорить тех правдивых и смелых слов, которые тогда озлобляли Императора и которые Николай II вспомнил слишком поздно – когда после отречения он сказал генералу Рузскому: "Только один Родзянко говорил мне чистую правду".

Таким же одиноким оказался М.В. и вскоре после переворота: как раньше при Царе он не умел и не хотел льстить у престола, так и с приходом власти народа он не мог потворствовать толпе демагогией.

Родзянко пришлось подобрать выпавшую из слабых царских рук власть, но он ни минуты не думал ее узурпировать.

Член Думы и первый комендант Таврического дворца Б.А.Энгельгардт в письме после смерти М.В. вспоминает эти первые дни революции еще до отречения Николая II:

"В кабинете Председателя Думы собрался весь временный комитет. На председательском месте за длинным зеленым столом сидит Михаил Владимирович Родзянко, и на его, всегда уверенном, лице видны сомнения и тревога. Члены временного комитета в один голос настаивают на том, чтобы М.В. взял власть в свои руки. Ему говорят, что этого "от него ждет страна, что это его обязанность и от нее он не имеет права уклоняться".

"Что вы мне предлагаете, господа? – отвечает М.В. – Взять власть в свои руки – да ведь это прямой революционный акт. Разве я могу на это пойти..." Тщетно взывая к Царю, он еще тогда надеялся предотвратить бедствие, и только убедившись, что прежней власти не существует, что носители ее позорно бежали, он пытался остановить развал, но это уже была задача неосуществимая.

Когда все были опьянены революцией, М.В. оставался абсолютно трезв. В то время имя Родзянко произносилось с восторгом: толпа на улицах встречала его криками "ура", солдаты и рабочие, являвшиеся в Таврический дворец, прежде всего шли к нему, большинство общества превозносило его до небес, и выражения благодарности сыпались со всех сторон. Ему присылали благословения иконами, писали трогательные послания о том, что он "своим геройским поведением спас тысячи жизней", что если бы не он, "столица была бы залита кровью" и т.д.

Характерно, как выражение мнения аристократии, письмо старого графа С.Д.Шереметьева. Он писал: "Я понимаю ваши страдания, зная вас за честного русского человека, преданного Монархии и России, но вам другого выхода не было из трагического положения и мы вас благодарим и благословляем".

Во временном комитете и в общественных кругах было течение, выдвигавшее на пост главы временного правительства Родзянко, но против его кандидатуры появились возражения слева и особенно энергичные со стороны П.Н. Милюкова.

"В избрании князя Львова для занятия должности министра председателя и в отстранении Родзянко, – пишет в своих воспоминаниях В.Д. Набоков, деятельную роль сыграл Милюков, и мне пришлось впоследствии слышать от Павла Николаевича, что он не редко ставит себе мучительный вопрос: не было бы лучше, если бы Львова оставили в покое, а поставили Родзянко, человека, во всяком случае, способного действовать решительно и смело, имеющего свое мнение и умеющего на нем настаивать." Как при царе Н.Маклаков, Воейков, Вырубова, Распутин и другие больше всего клеветали на Родзянко, так и после переворота агитация из среды рабочих и солдатских депутатов была устремлена не против кого другого, как против Родзянко. Первый председатель с.р.д. Чхеидзе не стесняется в Таврическом дворце возбуждать солдат против Родзянко, а в это время на фабриках, в казармах и на улицах усиленно распускают слухи, что "Родзянко владеет такими огромными землями, которые превосходят территорию датского королевства".

Агитация эта имела своей целью скомпрометировать в глазах народа и устранить с политической арены одного из наиболее популярных деятелей того времени, человека, стремившегося предотвратить развал России.

2

Понимая всю шаткость и ненормальность временного правительства, поставленного в положение непогрешимой и несменяемой власти, М.В. доказывал необходимость создания Верховного Совета, избранного из среды народных представителей. Если бы эта мысль была проведена – явилось бы возглавление власти и было бы кому сменять оказавшихся не на месте членов временного правительства.

После первых же дней революции М.В. оказался почти одиноким: большинство депутатов либо прекратило посещать Таврический дворец, либо вовсе бежало из столицы. Глава правительства, которому М.В. доказывал всю пагубность его распоряжения об отмене всей администрации на местах, уже не считался с думским комитетом, а комитет этот не только возглавлялся, но и представлялся чуть ли не единолично одним Родзянко. У него осталась только моральная власть, в то время как юридическая принадлежала правительству князя Львова, а фактическая – уже совету рабочих и солдатских депутатов. Открыто объявить о том, что Дума отошла в прошлое и что ни у Думы, ни у ее Председателя больше нет власти, – значило бы похоронить идею народного представительства и с головою выдать членов Думы, обеляя себя самого. Этого по своему характеру М.В. сделать не мог. Кроме того, предвидя неминуемый крах временного правительства, он считал нужным сохранить идею Думы (о чем не раз говорил), надеясь, что она может еще сослужить службу. Позже, в деникин?ские дни, он пытался воскресить эту идею и созвать Думу в Екатеринодаре, но его не поддержали и не захотели слушать.

Еще до революции 1905 года М.В. было ясно, что тогдашнее государственное устройство России отжило свое время: еще в январе 1905 г. на дворянском собрании в Екатеринославе М.В. проводил мысль, что дворянство "на основании ст. 65 положения о дворянстве" обязано довести до сведения Государя о тех настроениях, которые неразрывно связаны с неудачами нашего оружия в Манчжурии.

Он предлагал "повергнуть к стопам его величества верноподданнейшие чувства дворянства с указанием, что существующее положение о государственном совете является устарелым и что в совет следует влить свежие силы из выбранных от дворянских обществ и земских собраний". Это крайне скромное пожелание было тогда признано екатеринославским дворянством слишком радикальным. Перед революцией те же дворяне через Родзянко просили об ответственном министерстве...

Человек исключительной политической честности, сильной воли, благородного патриотизма – Родзянко в то же время обладал редким даром государственного предвидения, чем были награждены далеко не многие его современники. Он предупреждал – его голосу не хотели внять; его с разных сторон, снизу и сверху, звали на авантюру – он не пошел.

Когда брат Царя великий князь Михаил Александрович, прежде чем подписать отречение, спросил М.В., может ли он гарантировать ему безопасность в случае, если он вступит на престол, – Родзянко ответил: "Единственно, что я вам могу гарантировать, – это умереть вместе с вами".

На исходе хилого владычества Керенского, которого Родзянко не раз убеждал, усовещевал, которому грозил, – М.В. взялся организовать в российском масштабе процесс томившегося тогда в Быхове генерала Корнилова. Защиту Корнилова брали на себя лучшие адвокаты Москвы и Петрограда, и М.В. заручился обещанием некоторых капиталистов дать нужные для ведения процесса средства, – но...

пришел большевистский переворот. И на стенах Петрограда среди множества красных плакатов можно было прочесть объявление большевиков, обещавших пятьсот тысяч тому, кто живым или мертвым доставит в Смольный институт бывшего Председателя Думы Михаила Родзянко.

Под охраной донских офицеров М.В. должен был спасаться из столицы, но и на этом не окончились его муки. Красновский период на Дону, Ледяной поход, в который пошел Председатель Думы вместе с зеленой молодежью горстью храбрецов, потому, что, как он говорил, ему некуда было больше идти, затем добровольческий период и эмиграция – принесли немало новых обид и оскорблений Родзянко и приблизили конец его жизни.

Записки Председателя Думы Михаила Владимирович Родзянко – лучший памятник этому большому русскому человеку, для которого превыше всего была – Родина.

3

Последний Председатель

Государственной Думы

В.Садыков "Родзянко сделал революцию, он виновник всего нашего горя и несчастья" – вот клич, пущенный с легкой руки бесчестных людей, стремившихся всеми помыслами своими хотя как?нибудь сложить с себя ту долю ответственности, которая всей тяжестью ложится на всю русскую интеллигенцию и в особенности на те классы, которые непосредственно стояли у власти последнее десятилетие перед революцией или были близки к правящим кругам того времени.

Этот клич был с особой легкостью воспринят на чужбине беженской массою в Сербии, и эту клевету усиленно культивировали в народе люди, стоявшие на верхах, взявшие добровольно на себя заботы о беженцах.

Необходимо им было, не щадя сил и здоровья, поддерживать это нелепое, если не сказать больше, обвинение, ибо совершенно ясно – они боялись вопроса, обращенного к ним: "А вы, господа хорошие, что делали в то время, что вы сделали, чтобы спасти родину и несчастного Царя, портретами которого вы так старательно себя обшиваете здесь, на чужбине?" Еще более обидно то, что как на виновника несчастья всего русского народа указывали на Михаила Владимировича и среди военной среды, среди остатков той доблестной армии, которую так любил покойный Председатель Г. Думы и на заботы о которой он положил столько сил и здоровья.

Когда в Сербии началась самая настоящая травля Михаила Владимировича, чем особенно отличалась натасканная в соответствующем духе военная молодежь, он, долго, кротко и с громадным достоинством переносивший всевозможные оскорбления и издевательства, наконец не выдержал и отправился к уполномоченному по делам русских беженцев Палеологу, к которому сходились все нити указанной травли.

На вопрос, чем объясняется такая линия поведения этого почтенного политического деятеля, Палеолог ответил коротко и довольно определенно:

"Я творю волю пославшего меня." Пришлось идти к "пославшему", и свидание с генералом Врангелем объяснило все.

"Армия не должна заниматься политикой. Нам нужно было указать на кого?нибудь как на виновника революции, и мы избрали вас." Свой тяжелый крест Михаил Владимирович безропотно нес до конца, и никто, за исключением, быть может, самых близких ему людей, не чувствовал и не понимал той драмы, которую переживал этот кристальной честности человек и политический деятель.

Редко, в минуты слабости он, смотря в глаза, ища как бы немедленного ответа, говорил: "А быть может, действительно, я не все сделал, чтобы предотвратить гибель России".

Эта фраза красной нитью проходила через все его страдания, а первый раз она была им произнесена рано утром в знаменательный день 27 февраля 1917 года и вот при каких обстоятельствах.

С 23 февраля начались беспорядки на улицах Петрограда, принявшие к 26-му стихийный характер. В этот день входные двери Михаила Владимировича не закрывались и к нему, как бы ища спасения, стекались люди всех рангов и состояний. Сохраняя наружное спокойствие, Михаил Владимирович для всех по обыкно? вению находил слова утешения, успокаивал по мере сил и возможности, не скрывая, однако, серьезности положения.

В это время он тщетно ждал ответа на свои отчаянные телеграммы, посланные им в ставку государю.

Тревожное настроение усугублял окончательно окрепший к этому дню слух о том, что в кармане у министра внутренних дел Протопопова уже лежит подписанный царем указ о роспуске Г. Думы. Все понимали, а Михаил Владимирович особенно больно это чувствовал, что распустить Думу в такой момент – это бросить зажженную спичку в пороховой погреб, ибо если еще что сдерживало и что могло еще продлить хоть относительное спокойствие, так это Дума, на которую были обращены все взоры.

Около десяти часов вечера я уехал домой. С трудом успокоившись после всего виденного и слышанного, я был около трех часов ночи разбужен тревожным телефонным звонком. У аппарата был Михаил Владимирович, который просил меня немедленно явиться к нему. Я застал его в кабинете за письменным столом. Он молча протянул мне бумагу... Я понял – это был указ.

Настала мучительная пауза. Михаил Владимирович сидел в глубоком раздумье и нервно перебирал пальцами свою бородку. Затем он встал и начал быстро ходить из угла в угол.

"Все кончено... Все кончено!" – повторял он несколько раз, как бы про себя.

Видно было, как дорого стоили ему эти несколько часов. Многое, я думаю, передумал и перечувствовал этот человек за это короткое время. Он как?то сразу осунулся, постарел, глубокая тень печали легла на его открытое, честное лицо, тень, которая оставила свой грубый след на всю его жизнь.

Он быстро остановился и с нескрываемой брезгливостью и злобой сказал:

"Позвоните сейчас "этому" Протопопову." Я взялся за аппарат, но все мои попытки связаться с министром внутренних дел были тщетны.

"Очевидно, сбежал герой", – с усмешкой заметил Михаил Владимирович и вновь заходил по кабинету. Он несколько раз подходил к письменному столу, брал роковой указ, бегло прочитывал его снова и снова и опять бросал его на место.

Время подходило к рассвету, я потушил электричество. В комнате стало как?то еще печальнее. Мне бросилось в глаза не? обыкновенно бледное лицо Михаила Владимировича.

"Попробуйте дозвониться князя Голицына, быть может на этот раз вам посчастливится." Я вновь взялся за трубку телефона, и мне наконец удалось нарушить мирный сон председателя совета министров и вызвать его к телефону.

Михаил Владимирович подошел к аппарату, и я услышал теперь уже ровный, спокойный голос:

"С добрым утром, ваше сиятельство." Но тут он вдруг быстро, не отнимая трубки от уха, повернулся ко мне лицом, и по его широко открытым глазам я понял, что происходит что?то недоброе.

Резким движением Михаил Владимирович повесил, почти бросил, телефонную трубку на аппарат, и я услышал уже другой голос:

"Нет, вы не можете себе представить, что сейчас заявил мне этот председатель совета министров: "Очень прошу вас, Михаил Владимирович, более ни с чем ко мне не обращаться. Я больше не министр, я подал в отставку." С этими словами Михаил Владимирович грузно опустился на стоящее в углу кресло и закрыл лицо обеими руками.

Настала тишина, и я услышал почти шепот:

"Боже мой, какой ужас!.. Без власти... Анархия... Кровь..." И первый раз я увидел на лице Михаила Владимировича слезы. Он тихо плакал.

Быстро встал, провел рукой по лицу, как бы стряхнув с себя этим жестом минутную слабость, и, взяв меня за руки, притянул к себе и прошептал:

"Нет, нет, все это еще ничего... Все можно перенести, но меня мучает одно, и эта проклятая мысль гвоздем засела в мою голову. Скажите мне скорее, неужели я не сделал всего, что от меня зависит, чтобы предотвратить этот кошмар? Этот ужас! Ведь это гибель России." Как мог, я старался успокоить Михаила Владимировича и делал это от чистого сердца, ибо в течение трех с лишком лет я видел собственными глазами бескорыстную, неустанную борьбу за правду, безгранично честную, глубокопатриотическую деятельность Председателя Г. Думы.

4

"Идемте скорее в Думу, – услышал я снова спокойный голос Михаила Владимировича, – быть может, еще можно что сделать. Надо спешить." С этими словами мы вышли в переднюю. Как бы забыв что?то важное, Михаил Владимирович быстро вернулся обратно, подошел к иконе и, как глубоковерующий человек, опустился на колени и трижды перекрестился.

Мы вышли. Шли пешком. Слышался какой?то отдаленный гул. Щелкали одиночные выстрелы.

Честность, правдивость и безграничная доброта – вот отличительные черты покойного Председателя Г. Думы. За эту правду его многие ненавидели, но вместе с тем и боялись. Я утверждаю, что за время моего секретарствования не было случая, чтобы ко?гда?нибудь хоть кто?либо из министров осмелился отказать М.В.

Родзянко в его просьбе. А писал и просил он очень много. Не для себя, не ради близких, а для всех тех, кто только к нему ни обращался. Каждый день к нему на прием являлись десятками люди всех сословий и состояний с самыми разнообразными просьбами. Почти всех принимал Михаил Владимирович лично, выслушивал, для каждого находил доброе, ласковое слово, а затем отсылал ко мне с кратким приказанием: "Выслушайте подробно и напишите соответствующему министру".

Бывали случаи, когда я, усумнившись в личности просителя, докладывал об этом Михаилу Владимировичу, и всегда он мне говорил:

"Какой вы злой человек. Всегда вы стремитесь найти в человеке что?нибудь отрицательное. Помните одно: пусть я лучше помогу десяти недостойным, чем лишу этой помощи одного несчастного." "Я калиф на час, – говорил он часто последнее время, – надо пользоваться, пока я у власти. Бог знает, быть может меня завтра сошлют в Сибирь или повесят, а пока я цел – я должен помогать ближним." Все же я довольно часто, памятуя, что отказа в просьбе Михаила Владимировича быть не может, кривил душой и никому никаких писем не посылал, и на этой почве мы неоднократно ссорились с Михаилом Владимировичем.

Последнее время часто приходилось слышать и читать о том, что правительство боялось Г. Думы. Это утверждение не совсем точно: правительство абсолютно не считалось с Думой как таковой, оно презирало это, мешавшее им разваливать государство, учреждение, но оно боялось ее Председателя, ибо все твердо знали и не раз в этом убеждались, что Михаил Владимирович Родзянко на компромиссы не пойдет, он не остановится ни перед чем и ради правды и справедливости пригвоздит к позорному столбу всякого, безотносительно его положения и влияния, кто осме? лится посягнуть на честь и достоинство или благополучие родины.

Помню характерный случай. Ждали Государя в Думу. Взволнованный пристав Г. Думы доложил Михаилу Владимировичу, что в Золотой Книге все первые страницы были уже заполнены, и предла? гал вплести для подписи Императора на первом месте чистый лист.

"Никаких фокусов и подлогов не надо, – ответил Михаил Владимирович, Государь распишется на первом свободном листе." Он приказал только купить георгиевскую ленту (Государь как раз в это время получил Георгиевский крест), и ею заложили книгу там, где нужно.

Когда Государь, после сказанного им членам Думы слова, прошел в так называемый Полуциркулярный зал, Михаил Владимирович подвел его к Золотой Книге и попросил расписаться.

Государь открыл первый лист, затем второй, третий. Видя это, Михаил Владимирович обратился к нему и сказал:

"Опоздали, Ваше Величество, теперь уже придется расписаться там, где заложено." Государь улыбнулся и расписался на указанном ему месте.

Сказанная Государем речь была с точностью записана двумя стенографистками. Эту коротенькую речь Михаил Владимирович распорядился золотыми буквами вырезать на мраморной доске, которую предполагал поместить в Екатерининском зале, где эта речь была произнесена.

Каково же было его удивление, когда в тот же день вечером от министра Двора пришла бумага, на которой была написана речь, якобы сказанная Государем. Эта речь была очень мало похожа на простые хорошие слова Императора.

Михаил Владимирович принял это к сведению и тут же отменил свое распоряжение, заявив:

"Вывешивать то, чего никогда не говорил Государь, я никому не позволю", о чем и довел до сведения министра Двора.

Одним из первых после переворота в полном составе в Думу явился запасной батальон Л.-Гв. Преображенского полка со всеми офицерами и командиром полковником кн. Аргутинским?Долгоруковым. Батальон первые несколько дней нес наружную и внутреннюю охрану Таврического дворца, а также и караулы у министерского павильона, где находились арестованные министры. Солдаты были дисциплинированы и беспрекословно подчинялись всем приказаниям своих офицеров.

Но вот через несколько дней батальон сменил другой полк, а преображенцы отправились к себе в казармы.

В тот же день картина совершенно изменилась. В казармы явились агитаторы, и к вечеру все офицеры были арестованы, подверглись всевозможным издевательствам и, как потом мне рассказывали, к ним в комнату ворвались окончательно распропагандированные, обезумевшие и вооруженные до зубов их же солдаты, обезоружили офицеров, хватали их и тащили для немедленной расправы во двор казарм.

Кто?то догадался крикнуть: "Товарищи, тащите их в Думу – там разберут".

Этот призыв спас несчастных. Всех офицеров, как они были, без шинелей, без фуражек, гурьбой, по морозу и снегу, гнали в Думу. Их втащили в Екатерининский зал. Возбуждение росло с каждой минутой. Уже раздавались крики: "Бей изменников, бей предателей".

Случайно увидев эту картину, я понял, что спасти положение может только Михаил Владимирович. Я бросился к нему.

Через несколько минут в зале появилась могучая фигура Председателя Г. Думы.

Воцарилась тишина. Громовым голосом он приказал немедленно освободить офицеров и вернуть им оружие, а затем, обратившись к солдатам, громил их и в конце концов выгнал обратно в казармы. В полном порядке солдаты, молча, покинули помещение Думы. После этого случая в батальоне надолго воцарился относительный порядок.

Офицеры со слезами на глазах благодарили Михаила Владимировича за спасение и просили разрешения на эту ночь остаться в Думе. Они говорили, что только за спиной ее Председателя они чувствуют себя вне опасности.

Не одну тысячу жизней спас Михаил Владимирович, за то и отблагодарили они его впоследствии, забыв, как в свое время целовали ему руки.

Громадный кабинет Председателя Г. Думы был переполнен и ночь и день людьми, искавшими спасения. В большинстве случаев это были видные военные и сановники, бросившие все и бежавшие от опасности, которая им и не угрожала. Здесь они чувствовали себя как за каменной стеной.

Помню, как сейчас, видную фигуру начальника военно?автомобильной части генерала Секретева. Этот почтенный генерал, пользовавшийся в свое время, благодаря Распутину, большим влиянием, где только мог, всегда старался выказать свое прене?брежение Председателю Г. Думы. Теперь он сюда прибыл одним из первых и с разрешения Михаила Владимировича без зазрения совести расположился в его кабинете, как у себя дома.

Как?то увидев меня, он обратился со следующими словами:

"Если не ошибаюсь, я имею честь говорить с секретарем Председателя Думы?" Я поклонился.

"Не откажите в любезности доложить его превосходительству, что я умоляю его дать мне возможность работать на общее святое дело, хотя бы в роли писца. Я ведь канцелярию хорошо знаю."

5

Гадко вспомнить. Я посоветовал генералу лучше вернуться в свою часть, где наверное он гораздо нужнее и полезнее, чем в Думе.

Мы расстались, а генерал вновь вернулся в "свой" кабинет.

В эти первые дни, вообще, не было отбоя от предложений своих услуг со стороны людей, занимавших видное положение до переворота, а в Думу шли работать все, начиная с рабочих и кончая сановниками.

Помню, по телефону из дворца великого князя Константина Константиновича ко мне обратились два его сына и просили передать Пред?седателю Г. Думы, что они не могут в такое время ничего не делать и предлагали себя в распоряжение его превосходительства.

Я доложил об этом Михаилу Владимировичу, который приказал благодарить молодых князей, но вместе с тем убедительно просить их сидеть во дворце и никуда не выходить.

Помню последний доклад Михаила Владимировича Государю. Тучи на политическом горизонте сгущались все более и более. Какая?то невидимая рука старательно разрушала все, что с таким неимоверным трудом созидалось немногими благомыслящими людьми, стоявшими на страже интересов государства. Положение становилось невыносимым.

Михаил Владимирович решил снова ехать к Государю и еще раз попытаться открыть ему весь ужас создавшегося положения. Аудиенция была получена, и Михаил Владимирович уехал.

По обыкновению я выехал на вокзал встретить его по возвращении из Царского Села. Подошел поезд. Из вагона в придворном мундире вышел Михаил Владимирович.

По его лицу и фигуре я без слов понял, что мало хорошего он привез с собой.

Проходя молча по перрону, мы встретили начальника станции, который низко поклонился. "Здравствуйте", – любезно ответил Михаил Владимирович, а затем, обратившись ко мне, заметил:

"Вот человек и не подозревает, что видит меня в этом наряде последний раз." Мы сели в автомобиль. На мой вопрос, что означают его по?следние слова, Михаил Владимирович мне ответил:

"Я сегодня сказал Государю, что я у него в последний раз и больше его никогда не увижу. Я убежден, что это действительно так, я это ясно чувствую." Разговор умолк. Михаил Владимирович задумался. Через несколько минут он вновь взволнованно заговорил:

"Вы подумайте только, что делается. Я лишен возможности сделать секрет из моего посещения Государя, а что же получается. Сегодня, прибыв во дворец, я узнал, что передо мной Государем был принят Протопопов. Совершенно ясно – это было стремление в соответствующем духе подготовить Государя к моему докладу, и это я почувствовал с первых же произнесенных мною слов. Быть может мне все же горячей речью, неопровержимыми доводами и удалось хоть немного поколебать Государя и заставить его задуматься над тем бедствием, которое неминуемо грозит престолу и государству, но что же далее... при выходе я столкнулся с Щегловитовым. Это уже тяжелая артиллерия, и я убежден, что после выступления "этого орудия" от моего доклада в голове Государя ничего не осталось. Я ломлюсь в открытую дверь и ясно вижу, что спасения нет и быть не может." Михаил Владимирович был прав: это было его последнее свидание с Государем.

С 27 февраля, день за днем, с утра и до вечера, к Думе являлись всевозможные делегации, приходили непрерывной вереницей полки в полном составе, рабочие всех заводов и фабрик, учащиеся и т.д. В толпе царило радостное и восторженное настроение, всюду сохранялся порядок. У всех на устах было имя М.В.Родзянко, к которому шли и шли без конца. По много раз приходилось Михаилу Владимировичу выходить к толпе и объяснять народу создавшееся положение. Михаил Владимирович выбивался из сил.

Свивший себе тут же в Думе прочное гнездо совет рабочих депутатов первое время держался как?то в стороне. Появились и из их лагеря ораторы, речи которых сначала лились в унисон с тем, что говорилось от имени Думы. Однако скоро картина резко изменилась. Тон представителей этой организации стал менять свою окраску. Уже чувствовались демагогия и пораженчество. Последнее обстоятельство сильно беспокоило Михаила Владимировича, который не мог один бороться с этими явлениями. Ряды членов Г. Думы, разделявших первое время непосильный одному человеку труд, стали редеть. Наконец настало время, когда уже окончательно изнемогавший Михаил Владимирович не мог найти себе заместителя. Часто он рассылал во все концы гонцов за поисками членов Г. Думы, которых найти, однако, не удавалось. Совет рабочих депутатов блестяще воспользовался создавшимся положением и быстро, очень талантливо наладил дело пропаганды. И вот народ, стремившийся узнать правду и желавший понять происходящее, шел за разъяснениями в Думу, а здесь его встречали не депутаты, и народ получал "соответствующие" разъяснения и инструкции, приведшие его в результате к 25 октября.