Текст книги "Александра"

Автор книги: Михаил Прядухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Глава II

– Александра Михайловна, наверное, больше не приводите Сергея в садик. Просто невозможно его успокоить после того, как вы уходите. Он такие тут истерики закатывает, ну просто нету сил. Сегодня только в три часа дня мы его еле-еле утихомирили, – довольно нервозно, с претензией, говорила воспитательница детского сада.

– Позвольте, а куда ж я его дену? Мне работать надо. Я ж не могу его с собой в столовую забрать. Так что вы меня извините, но у меня другого выхода нет. А дома я поговорю с Сережей.

– В который раз вы с ним уже говорите. Его хватает ровно на день, а потом все заново. Вот другой ваш сын, Ярослав, с ним вообще проблем нету, а этот… Уж вы с ним решите этот вопрос раз и навсегда: либо он прекращает свои истерики, когда вы уходите, либо не ходит в детский садик.

Как всегда, разговор был коротким: снимались штаны с любителя истерить, брался ремень, и им окучивалось то место, на котором сидят люди. Во время этого «разговора» Сергей клялся, что оставит раз и навсегда эту самую свою истерику. Что он все понял, и что дополнительные удары ремнем ничего уже не изменят. Что он принял в свои пять лет раз и навсегда твердое решение в этом вопросе, и его слезы градом тому порука.

Но на следующий раз или, может, через раз, по приходу в детский садик Сергей с твердо принятым для себя решением сохранял безмятежное спокойствие лишь до тех пор, пока в его поле зрение была мама. Но только стоило ей исчезнуть, как моментально включалась сирена, и воспитатели, кляня в душе эту Александру Михайловну с ее выродком, принимались успокаивать его. А она, Александра, слыша начинающийся вой, и поймав в сердце от него острую, режущую боль, ускоряла шаг, спеша на работу, на которую уже и так опаздывала.

Дело в том, что Сергей в детстве любил свою мать до беспамятства, и когда в его формирующийся разум залетала информация, что ее рядом нет, он начинал заваруху местного, детсадовского масштаба, которая могла длиться часами. И единственное, что могло успокоить Сергея – это вновь появление в поле зрении его матери.

С другой стороны, Серега вместе со своим братом боялся ее, потому как она с ними особо не сюсюкалась, не те времена были, да и воспитание у нее было несколько другое, чтоб миндальничать. Так что дома их особо никто не баловал. Не знавшая родительской любви, мать считала излишним все эти телячьи нежности и воспитывала своих сыновей, как она говорила: «В духе преданности.»

Серега, в общем-то, был спокойный, послушный мальчик и не доставлял особых хлопот воспитателям. Достаточно было немного прикрикнуть на него, как он сразу слушался. Но стоило ему понять, что мамы рядом нет, его как будто подменяли, и уже никто не мог с ним сладить. И он ничего не мог с собой поделать: даже зная, что за свою очередную истерику дома ему нормально влетит, тем не менее, как только исчезала мать из его поля зрения, включал сирену на всю мощь.

А может это страстное, даже немного нездоровое желание всегда находиться рядом с мамой, как-то подсознательно, на генетическом уровне передалось Сергею от Александры? Ведь, по сути дела, она потеряла свою мать даже не в два годика, а с самого своего рождения…

* * *

В общем-то, семья – Костьевых (девичья фамилия Александры) перебралась в Сибирь относительно незадолго до ее появления на свет. Только она и Маша родились в деревне Строгино, а остальные сестры и брат, были уроженцы Рязанской области. За лучшей долей сорвался отец Саши с насиженного места. Вообще, миграция населения в те времена была обычным делом – нужда гнала людей в поисках хороших земель, работы, зарплаты… И очень часто, наслушавшись от какого-нибудь заезжего «благовестника» о «молочных реках и кисельных берегах», переселенцы оказывались у разбитого корыта.

Так и семья Костьевых, проехав три с половиной тысячи километров, что весьма далеко по тем временам и потратив на эту дорогу почти целый месяц, поменяла шило на мыло. В Новосибирской области, в деревне Строгино Колыванского района оказался такой же замызганный колхоз, такие же кабальные условия труда, те же скудные земли и та же нищета, что и в Рязани. Только ко всему этому еще добавилась длинная, не знающая жалости ни к чему живому, суровая, сибирская зима да непролазная тайга.

Вспоминая многократно «добрым» словом того «благовестника», по чьим увещеваниям семья Костьевых оказалась в Сибири, они принялись обустраиваться на новом месте. Возвращаться обратно в Рязанскую область не было смысла, а для того, чтоб сделать еще одну попытку в поисках лучшей жизни, уже не было ни сил, ни денег. На те крохи, что остались после дороги, ели удалось купить почерневший и покосившийся от времени небольшой сруб на окраине да коровенку. Отец Саши сразу устроился работать в колхозе конюхом, а мать тут же пошла в прислуги в соседнюю деревню – Сидоровку. Так, в этой ежедневной сутолоке и кутерьме в поисках хлеба насущного на новом месте, что тогда называлось жизнью, незаметно, в небольшом почерневшем от времени срубе на окраине деревни, появились на свет вначале Маша, а через два года Александра…

– Клава! Валя! – крикнула Анна, – заберите у меня Шурку, мне уже бежать надо в Сидоровку. – Ну, быстрей же! – и, оторвав от своей тощей груди Сашу и положив ее прямо на лавку, она принялась заворачивать в платок небольшой кусок ржаного хлеба.

Александра, оторванная от материнской груди, сразу запищала, и, скорей на этот плач, чем на окрики Анны, прибежала с улицы Валентина и тут же принялась успокаивать ее. Но та не хотела униматься и, высунув ручки из сильно застиранных серо-белых пеленок, все ловила невидимую грудь и, не ощутив ими материнского тепла, продолжала кричать. Валя подхватила Сашу на руки и, раскачивая ее, начала что-то ей заунывно напевать.

Анна, смотря на все это, болезненно поморщилась и в сердцах подумала: «Боже! Ну, когда же Зорька отелится (так звали молодую корову), чтоб хоть немного молока Шурке давать. Два раза в день кормить грудью – это, конечно же, недостаточно, но что делать. Ведь сейчас ей тащиться в эту Сидоровку, чтобы мыть, стирать, убирать, шить, готовить, чистить… до самой ночи, а потом, не чувствуя рук и ног, приползти домой. И этими отяжелевшими за день руками, ставшими непослушными, словно плети, брать Шурку на руки и кормить грудью.

Каждый раз это вечернее кормление Саши было маленьким испытанием для Анны: она, как всегда, была смертельно усталая и ничего не хотела от этой жизни, кроме сна. В этом кормлении не было ничего сокровенного. Не было того таинства, когда мать делится со своим малышом посредством молока не только калориями, белками, жирами, витаминами, но частью своей души. Не было той интимной, глубокой связи, которая на самом деле так же необходима ребенку, как все эти белки с жирами. Просто была чистая механика, и очень часто, как только Александра касалась своими губами груди Анны, та уже спала мертвецким сном.

В те редкие минуты, когда мать весело что-то говорила своей Шурочке, что-то напевала, смелась и умилялась, глаза у совсем еще крохотной девочки светились каким-то невероятно чистым светом. Смотря в них, казалось, что эти две голубые горошинки плавают в бездонном океане счастья. Но эти светлые минуты были редки, потом наступала суровая правда крестьянской жизни, и бездонный океан счастья весь выливался через детские слезы. И на место выплаканного океана любви и радости немедленно приползал страх. Страх, что может такое уже не повторится никогда, что мама больше не расцелует свою девочку, не засмеется, весело глядя ей в личико, не станет с ней кружиться по избе…

Усилием воли Анна выкинула из сердца тяжелую картину, в которой ее полугодовалая дочь плачет от голода, от отсутствия материнского тепла, и довольно жестко сказала Валентине:

– Сделай жвачку для Шуры и покорми Машу щами, что остались со вчерашнего дня. Если тоже будет плакать, то и ей сделай жвачку. – С этими словами она сунула краюху черного хлеба себе в пазуху и исчезла за дверью.

Валя взяла кусочек застиранной, серой тряпицы, пожевала черный хлеб и выплюнула его на нее. Потом свернула ее так, что получилось нечто похожее на соску, которую она немедленно вставила в ротик Александры. Та вначале выплюнула его и продолжила кричать, но на второй раз, когда черный хлеб пропитался сквозь тряпицу, Саша не стала противиться жвачке, и кисловатый вкус ржаного хлеба рефлекторно вызвал у малышки сосательные движения ртом. Она перестала плакать, моргнула глазками, выталкивая последние капли слез и совершенно по-взрослому посмотрела на свою старшую сестру.

Кто знает, может, каким-то шестым чувством, которое с взрослением утрачивается у нас, она в свои полгода уже понимала, что в один из дней ее мама уже никогда не вернется и уж более не приласкает свою Шурочку. Что ее ждет безрадостное, голодное детство, где ее никто не будет любить, кроме Вали. Кто знает, может, этот самый страх, который так часто наполнял глазки Александры после ухода Анны, как-то генетически залез в сердце Сереги. И эта его паника, когда рядом нет его мамы, – всего лишь отголоски тяжелого, безрадостного детства маленькой девочки Шуры…

Вообще то, семья Костьевых не одна перебралась в Сибирь, с ними поехала сестра отца Александры – Марина. Их родители умерли совсем молодыми, и, кроме Михаила, из родных у нее не было никого на белом свете. Терять ей тоже было нечего – мужа убили в пьяной драке, а крохотная комнатка в заводском общежитии особо не держала ее, т.к. пьяные дебоши работяг да крики женщин сильно пугали ее годовалого малыша Анатолия. Так что на первых порах, вернее, почти четыре года, Марина с сыном жила в доме Александры.

У Анны тоже родители ушли из жизни слишком рано, такое тогда было время, люди жили мало: тяжелый ежедневный труд, скудное питание, антисанитария и, по сути, отсутствие медицинской помощи, делали свое дело в этом смысле. Так что Саша не знала ни бабушки, ни дедушки ни с той, ни с другой стороны – они остались в далекой Рязанской сырой земле навсегда.

Скудное питание еще более усугубилось с момента гибели Анны, и те редкие минуты материнской любви исчезли навеки из жизни Саши. Она, по большому счету, в свои два годика была предоставлена сама себе: мачеха ее в упор не видела; отец днями напролёт пропадал на работе, а когда возвращался, то ему было не до Шуры – везде в хозяйстве нужны были руки; Клава и Валя к этому времени ушли в прислуги; брат, Владимир, был уже подростком, и в его ментальности формирующегося мужчины младшая сестра просто не существовала; а Маше самой было всего четыре. Так что маленькую Александру не то, что некому было приласкать, сказать доброе слово, но и покормить-то было некому.

Кто знает, если б не старшая сестра Валя, может, Саша и не выкарабкалась бы. Ведь все же она в те немногие часы, когда была дома, возилась с ней. Но Валя тоже, в сущности, была ребенком и, как понимала, так и воспитывала Шуру. Может, поэтому та научилась ходить только в три годика, а может, это было следствием скудного питания. Может поэтому, когда ей было уже четыре, она с трудом начала произносить первые слова… Кто знает, но бесспорно одно – Александра всегда считала, что всем обязана Валентине и считала ее своей второй матерью.

Как только Саше исполнилось пять лет, она еще толком и разговаривать-то не умела, ее отправили пасти колхозных коз. С рассветом ее подымали, давали краюху черного хлеба и отправляли вместе с Машей на поле, где их уже ждал пастух. Там, передав под опеку двух маленьких девочек коз, он шел далее, ведя основное стадо коров. В память маленькой Александры врезалось, как он поминутно щелкал бичом, постоянно свистел на все лады и, конечно же, по-черному матерился на черно-белых буренок. Смысл этих странных слов, которые с таким надрывом выскакивали из горла уже пожилого мужчины, был непонятен Саше, но она как-то нутром чувствовала, что это нехорошие слова, и поэтому даже не пыталась разузнать у Машки их значение. Более того, ей не нравились эти неизвестные слова, и эту нелюбовь к ним она пронесла с собой всю жизнь и никогда не материлась. А вот щелканье бичом ей нравилось, и у нее была мечта о том, что когда она вырастет, то непременно вот так научится залихватски махать им над головой и в конце этого завораживающего действия издавать звук, напоминающий выстрел.

Еще она мечтала, как однажды станет сильнее Машки, и как следует поколотит ее за все то, что от нее претерпела. Ведь Валька-то редко рядом, и хитрая Машка, как всегда, когда ее нет, пользуясь своим преимуществом в силе, то чугунки заставит чистить вместо себя, то полы мести, то трепать лен, то наматывать нитки на цевки… В общем, она давно заслужила, чтоб получить хорошую взбучку, и в один прекрасный день, когда та опять начнет ее заставлять что-то делать вместо себя, то получит таких тумаков, таких… А вот каких, Саша как-то не додумывала, но знала точно, что непременно получит.

Но главная ее мечта была о том, чтоб она могла всегда досыта поесть, когда захочет. Чтоб всегда на столе стоял чугунок с варёной картохой или щами. Чтоб она могла навалить себе в тарелку сколько душе угодно еще дымящихся светло-желтых корнеплодов, полить их постным маслом, посыпать солью… Да так бухнуть масла, чтоб аж каждая картошечка покрылась ароматной светло-коричневой пленкой. Да соли тоже, ну, прям целую бы горсть высыпать в тарелку. А еще бы зеленого лучка бы побольше… Очень вкусно все это… ела бы и ела. А Машке – фигушки, пусть смотрит и облизывается или вон лучше пусть избу метет, пока я ем…

Как обычно, две сестры пасли стадо коз возле небольшой речушки Вяльчихи. В этом месте река делала крутой поворот и, хоть с виду спокойная, она вымыла на этой части довольно высокий, метров пятнадцать, отвесный обрыв. Летом она отступала от него и между водой и отвесной стеной, состоящей из песка, смешанного с темно-серой землею, было шагов десять.

Маша лежала под деревом в тени и вяло наблюдала за тем, как Шурка бегает по полю, сгоняя коз в одну большую кучу. Те не хотели слушаться и упорно разбегались в разные стороны. Она, обычным в таких случая командирским голосом, покрикивала на Сашу, уча уму разуму непутевую младшую сестру. В какой-то момент стадо подошло к обрыву, и в этой суматохе Александра пропала из виду.

«Вот блин, куда она подевалась?» – задала себе вопрос Маша и стала медленно подыматься на ноги, чтоб увеличить поле зрения. И в этот миг раздался крик:

– Аааааа! – а потом тишина, лишь только неспешное блеянье коз да шелест полусухой травы…

У Маши все похолодело внутри от этого крика. Она молнией вскочила и во все глаза стала всматриваться в разбегающееся во все стороны стадо – Сашки нигде не было. Тогда она со всех ног бросилась к козам, крича не своим голосом:

– Шура! Шура! Шурка! – Но ответом ей была тишина…

Маша стала метаться по всему стаду, все так же выкрикивая имя младшей сестры, но через пару минут к этому крику добавился еще и ее детский плач, а еще через пять минут она уже просто рыдала:

– Шуураааааа… аааааа…. Шуураааааа… аааааа…

Но Александры нигде не было. Мысль о том, что она вернется без сестры, сжимала маленькое сердечко Маши каким-то железным обручем. В ее детском воображении вставал отец с огромным ремнем в руках и начинал нещадно бить ее им. А она начинала подставлять руки, защищая себя от хлестких ударов, но это мало помогало, и жгучие, нестерпимо болезненные удары пронизывали все ее худенькое, детское тело. Так, продолжая плакать именем сестры, она приблизилась к краю обрыва:

– Шуурааааа… аааааа… Шуурааааа… аааааа…, – и в этот момент она взглянула вниз. Звук «ааааа» застыл у нее в горле, волосы зашевелились на голове, и весь окружающий мир поплыл куда-то в сторону: внизу, под обрывом, раскинув ручки, на спине лежала Александра.

Какое-то время Маша так и стояла, застыв, словно маленький, детский манекен на краю обрыва. Глаза ее расширились до предела и буквально остекленели. Окружающий мир полностью застыл в них, и только какой-то безумный страх горел недобрым, живым огоньком в зрачках… Скорей запищала, чем закричала, Маша, когда увиденная ей картина все же дошла до сознания:

– Шурааа! Шурааа!

Но Александра никак не отреагировала на этот крик. Она все так же продолжала лежать на берегу речки без каких-либо признаков жизни, раскинув ручки. Тогда Маша опрометью, бросилась вниз: слева, метрах в ста, обрыв переходил в уже довольно пологий склон, и по нему можно было спуститься к реке. Не чуя ног неслась Маша к младшей сестре. На склоне она запнулась и кубарем полетела вниз. Она сильно оцарапалась о камни и коряги, пока летела, но этого Маша не почувствовала, в ее сознании было лишь только распростертое тельце младшей сестры на берегу.

Вскочив на ноги, она молнией бросилась к Саше. За считанные секунды Маша преодолела эту «стометровку» и, практически не тормозя, кинулась на младшую сестру. Она обняла ее за шею и стала причитать:

– Шура, Шурочка… Что с тобой, сестренка. Открой глаза… ну, открой, сестренка… Шурочка, ну, пожалуйста, вставай… Я тебе отдам свою куклу… я больше никогда не буду тебя заставлять работать вместо себя… Никогда-никогда… Ну, вставай, Шурочка, открой глаза… ну, пожалуйста…

Вдруг Александра открывает глаза, улыбается во все свое личико, а потом выдает:

– Ха-ха-ха, обманули дурака на четыре кулака, а дурак послушал, три лепёшки скушал!

Маша как-то мгновенно вся скисла и обмякла – она поняла, что сестра ее жестоко провела. Это был довольно сильный удар для детского сознания, и первая реакция была на него – полное временное отсутствие как физических сил, так и духовных. Она сидела на коленях, ничего не предпринимая, лишь только шаря каким-то безумным взглядом по сторонам. За это время Саша, заливаясь от смеха, поднялась на ноги и вновь повторила:

– Ха-ха-ха, обманули дурака на четыре кулака, а дурак послушал, три лепешки скушал! – и опять принялась звонко хохотать.

Эта детская присказка, сказанная во второй раз, подействовала на Машу, будто какое-то заклинание, мгновенно выведя ее из ступора. Безумие из ее глаз улетучилось, освободив место для злости и досады.

– Ну, Шурка, ну, дрянь… Я тебя убью…

А Александра в это время уже улепетывала от старшей сестры что есть духу. Бегству сильно мешал распирающий ее смех, и она вынуждена была периодически останавливаться, чтоб перевести дыхание. Маша довольно быстро догнала Сашу, и возмездие за жестокий обман было неотвратимо.

Когда она лупила Александру, то та, вместо плача, как это обычно бывало, неудержимо хохотала. И чем сильней била ее Маша, тем сильнее смеялась Шура. Окончательно отбив об нее руки и уж больше не в силах лупить Сашу, Маша ничего более не нашла, как ругать ее последними словами, которые она знала. Ответом на эти ругательства был опять звонкий смех маленькой девочки Шуры. Уж более не зная, как еще наказать обманщицу, как утолить свою злость, старшая сестра в сердцах плюнула на нее и, резко развернувшись, пошла прочь. А Александра все продолжала смеяться и показывать пальцем на уходящую Машу…

Ей, конечно же, было больно, но это было ничто по сравнению с ее победой над старшей сестрой. Она все же отомстила ей за все ее тумаки, издевательства, за всю ту работу, которую она делала вместо нее. Этот план мести в детской головке не возник спонтанно, это результат бессонных ночей и непрекращающихся дум. Просто Александра не только мечтала, но и действовала, и это будет ее сущностью, в общем-то, всю жизнь. Несмотря на то, что она толком начала говорить только в пять лет, Саша была смышлёным ребенком. Она понимала, что физически пока ничего не может сделать Машке. Но вот так оставлять без ответа все ее издевательства Шура уж больше не могла, и она буквально выстрадала этот довольно хитроумный план.

Она знала, что у реки Машка обычно валяется под деревом, знала ее страх перед отцом, если вдруг что с ней случится. Знала о высокой круче и что за стадом коз ее почти незаметно. Совместив все эти составляющие, Саша придумала эту комбинацию. Когда старшая сестра улеглась, по своему обыкновению, то она, подойдя к краю обрыва, закричала что есть мочи. Потом Шура пустилась во весь дух к пологому склону. Быстро спустившись вниз, она по берегу опять вернулась к круче, легла на спину и раскинула ручки, притворившись мертвой. И все сработало.

Говорят, что детские обиды проходят, и повзрослевшие сестры или братья крепко дружат, несмотря на сильные склоки в детстве. Но не всегда так. Повзрослев, Александра все равно относилась к Марии довольно прохладно. Она часто звонила сестрам в Новосибирск, приезжала к ним в гости, но только не к Маше. Хотя при встрече она довольно дружелюбно общалось с ней, но все же детская обида где-то глубоко все еще жила в ее сердце.