Текст книги "Пан капитан"

Автор книги: Михаил Старицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Со скрипом согнулся обод, натянулся шнурок и заскочил на крючок.

– Постой-ка, направить нужно, – стал он поворачивать и нацеливать ложу с желобком. – Как только поднять? Гм! Ну, вот: если перекинет – поправим… А ну, джуро, зажигай стрелу да отскакивай подальше!

Я зажег торчавший из стрелы трут и отскочил… вспыхнул синий дымок.

– Назад! – скомандовал капитан и начал давить собачку в курке. Видимо, трудно было спустить с крючка шнур, потому что дядько даже побагровел от натуги, а может быть, охватило его и другое волнение.

У меня замирала душа; я дрожал и не отводил глаз от этой чудесной машины. "Что-то будет? что-то будет?" – стучало у меня в висках.

Вдруг раздался какой-то взвизг, стук – и задрожал от сотрясения ганок.

Мы все уставились в небо смотреть за стрелой: сначала ее совершенно не было видно, но потом высоко, над нашим уже домиком, я заметил струйку дыма, несущуюся по направлению к церкви…

– Вот, вот, на церковь летит, – махал я рукой. Капитан было побледнел, но, присмотревшись, успокоился:

– Нет, церковь вправо… Рука не схибила.

Хотя солнце уже зашло, но небо еще не стемнело настолько, чтобы было удобно следить за полетом слабого огонька: он терялся в светло-лиловом просторе.

– А ну-те, хлопцы, – обратился капитан к есаулам, – вылезьте который на дах, оттуда виднее, где и что.

Я пристал, чтобы и меня взяли.

Из окошечка на чердаке все наше село было видно как на ладони – и кривые улицы, обставленные серевшими уже в сумерках хатками, и наша затерявшаяся сред них усадьба, и церковь на другом конце села, и генеральская, влево от нее лежавшая, усадьба. Уже во многих хатах зажигались красноватым огнем окна, словно вспыхивали тусклые звездочки; на быстро стемневшем своде небес начинали тоже мерцать робким сиянием огоньки… Теперь с каждым мгновением полет стрелы был заметнее: появится искра высоко над селом и потянется огненной ниткой, точно крохотная ракетка, описывая растянутую дугу, спускавшуюся уже более круто огненным язычком… Зрелище было для меня поразительным, и я выражал громко с высоты крыши свои восторги.

– А куда, куда падает? – тревожно спрашивал капитан.

– За дом генерала, за его кухню… А вот на ток, – докладывал я сверху о результатах каждого выстрела.

– Славная катапульта, добрая катапульта, – радовался и потирал руки атаман. – Неси, неси ему, собаке, на святвечер гостинец… Натягивай! Уж какая-нибудь да угодит же… Бог не без милости – казак не без доли!

Уже два раза прибегали послы от бабуни, чтобы шли мы с капитаном скорей на вечерю, что уже ждут, и два раза капитан отпрашивался, чтоб повременили минутку… впрочем, и сами послы, захваченные невиданным зрелищем, не возвращались назад, а тут же оставались глазеть. На улицах не было видно ни души: все сидели уже в освещенных и прибранных хатах за святой вечерей.

Но на генеральском дворе, вероятно, уже заметили, что летят огненные змеи до ихнего пана, да еще в такой вечер, – стало быть, он знается с нечистой силой. Мне видно было, как сначала там поднялась было суета, а потом все попрятались по хатам…

Вдруг на генеральском току вспыхнуло красное зарево, Помню, что это зарево сначала восхитило меня, а потом, когда от него покраснели и постройки, и дом, и церковь, я испугался и сбежал по крутой лестнице с чердака вниз.

– Горит, горит что-то там, – сообщил я с ужасом.

– Где, где саме? – затревожился капитан.

– На току у генерала.

В это время донеслись медленные удары колокола; печальные звуки наполнили тревогой воздух и всполошили мирную вечерю в селе.

– На току? У него? У этого аспида-пришлеца? – вскрикнул радостноно капитан и вдруг смолк, заслышав набат. – Нет, ток его далеко… особняком… для села никакой опасности… – бормотал он, поглядывая с тревогой на мигавшее зловещее небо. – Ха, никакой, – засмеялся он потом, потирая руки. – О, таки дождался отплатить за витряк и поздравить идола с святом! Много он свят мне наделал… а крестьян своих разве не извел, не обнищил? Пусть же тешится! О, я ему залью еще сала за шкуру! Теперь, мой любый джуро, можно на радостях и на святую вечерю пойти… Кохана пани и ясновельможна бабуся извинят меня ради такого случая, – и он, сделав распоряжение, чтоб его подсусидки готовили себе стол, стал сам принаряжаться по-праздничному. Но не суждено было ему прийти к нам на вечерю.

Не успел капитан надеть всех регалий, как послышался за его окопами шум, и есаул, влетевши растерянно, заявил, что генерал прибыл с войском, ломает браму…

– Как? Сюда? В мой дом? – гаркнул, побагровевши Гайдовский, и, схватив топор, бурей вылетел на свой дворик.

– В колья его! В дрючья его! В камни! – завопил он, выскочивши на вал. – Гей, за мною, мои верные казаки, мои друзи! – и, хватая лежавшие у ворот кучей камни, стал осыпать ими наступавших врагов.

Верные казаки тоже бросились на окопы и поддержали своего атамана.

Огорошенная градом камней дружина Заколовского отступила; но он, разъяренный, осатанелый от злости и водки, стоя в санях, орал:

– Засеку, запорю! Сгною всех! Руби ворота! Жги гнездо этого разбойника!

Дружина колебалась; некоторые, накрывшись кожухами, пробовали было перескочить по сугробам ров, но встречали везде отпор и летели кубарем в снег; некоторые зажигали навороченную на палки просмоленную паклю и бросали эти факелы на ближайшие крыши строений… Благо, что они покрыты были снежной корой, а то, при малочисленности рук, не отстоять бы их от пожара.

– Что вы слушаете этого ирода, дурни? – вопил капитан. – Не он ли ограбил вас? Не он ли знущается над вашими семьями? Не он ли с вас три шкуры дерет? А вы еще потворствуете его бесчинствам! Эх, перевертни, запроданцы!.. Да я бы на каторгу пошел, а здыхался б такого зверюки!

– Тебя, хохла, упрячу! – ревел и статский советник. – Берите же его, или всех закатую! Розог ему, кнутов!

Гайдовский спустил четырех церберов: они с страшным рычанием бросились на толпу; завязалась свалка… Собаки с остервенением рвали врагов; те отбивались руками, палками, но сыпавшиеся сверху на них камни мешали самообороне… Ушибы, раны, увечья и задор ожесточали в борьбе обе стороны.

Пожар между тем разрастался; все село было на ногах, но тушить его никто и не думал: с одной стороны, это было невозможно, а с другой – люди, убедившись, что им не угрожает опасность, смотрели на него равнодушно, даже с затаенным злорадством. Теперь все генеральское гумно было залито уже морем огня; полымя взлетало страшными языками, целые снопы искр вырывались вверх, пронизывая клубы багрового дыма, стоявшего волнующимся пологом над генеральской усадьбой… и церковь, и все хаты казались облитыми светящейся кровью… Набат тревожно гудел… А на противоположном конце села при отблеске зарева драка росла и начинала принимать серьезные размеры.

Крики, брань, стоны и вопли оглашали тихий морозный воздух; вместо мирных хождений с вечерею, возвещавших людям нарождение новой братской любви, воцарение в людских сердцах благоволения, здесь теперь рядом с разъяренной стихией стоял разъяренный гвалт, и озверелые братья бросались друг на друга.

Капитан, распаленный угрозой Заколовского, не выдержал, и, воспользовавшись смятением в рядах неприятеля, выскочил с четырьмя казаками из брамы и ринулся ураганом на центр, где сидел в санях ненавистный ему враг.

Неожиданным натиском да кольями и кулаками были разметаны окружавшие пана ряды, и исступленный капитан доскочил-таки до Заколовского.

– Ты, крапивное семя, ворюга, собираешься сечь меня, георгиевского кавалера? – зарычал он. – Вот же тебе! – и страшная пощечина свалила статского советника в снежный сугроб, но при сильном размахе потерял равновесие и сам капитан; этим воспользовались пьяные клевреты Заколовского и накинулись на него сзади… другие бросились в ворота…

В это время у нас во дворе происходила драма. Мать, узнавши, что Заколовский с вооруженной ватагой напал на Гайдовского, где находился я, ее единственный сын, и что там происходит кровавое побоище, закричала в ужасе и лишилась чувств; бабушка вместе с ключницей бросились приводить ее в себя, а двор между тем наполнялся взбудораженными селянами нашей части. Когда моя мать очнулась и стала с истерическими рыданиями рваться и умолять всех, чтобы спасли ее сына, то бабуня, одевши шубенку и капор, взяла палку в руки и крикнула:

– Гей, берите колья, – за мной! Гайда выручать паныча и Гайдовского!

Парубки первые бросились за пани маршалковой (дед мой был предводителем дворянства), а за ними двинулись и хозяева.

Эти силы с бабушкой во главе прибыли на место битвы как раз в тот момент, когда Гайдовского вязали, а окровавленный Заколовский собирался всех пересечь и сжечь капитанский кош.

– Бейте его моею рукою! – кричала запыхавшаяся, возбужденная до исступления старуха.

Стоя на ганке под защитой двух присланных прежде слуг, я не узнавал даже своей бабушки: глаза ее, всегда добрые, сверкали теперь отвагой, выбившиеся из– под капора серебристые пряди волос волновались от ее энергических движений, лицо пылало гордым негодованием.

– Бейте его, я отвечаю! Я к маршалку, я к губернатору поеду… и уйму бесчинства этой твари.

Оторопел Заколовский, оторопели и его клевреты, а парубки и селяне, окрыленные словом старухи, бросились дружно и обратили в тыл неприятеля: первым убежал статский советник.

Гайдовский был немедленно освобожден; он с глубокой признательностью целовал руки бабуни; я обнимал ее и кидался на шею каждому из нашей дворни, нахлынувшей на место побоища.

Пришла или, лучше сказать, привели сюда и мою бедную мать, совершенно разбитую, изнеможенную от пережитой тревоги и муки; увидя меня живым и здоровым, она снова, уже от прилива радости, чуть не лишилась чувств.

Когда улеглись бурные проявления страстей, то, обсудивши положение дел, решили, что лучше провести эту ночь, впредь до приезда моего дяди Александра, в укрепленном месте. Гарнизон крепости был усилен нашими парубками; двор тоже наполнился целым лагерем поселян.

Перенесены были в капитанский курень из наших кухонь и погребов все яства и напитки, а от Шлемы истребовано было еще несколько боченков горилки.

Поздно уже мы уселись за святую вечерю; но зато и в светлице капитана, и в его кухне, и в нашем дворе она прошла в шумной радости, братском единении тесно сплоченных общей напастью людей. Капитан был особенно возбужден и говорил в приливе восторга:

– Нет большей радости на земле, как сломить хоть один раз угнетателя моего дорогого народа.

Но не долго тешился капитан своей победой. Праздники, правда, прошли мирно и весело. Мой дядя Александр, любивший Гайдовского и разделявший его думки и симпатии, провел первые дни рождества с нами, сожалея лишь о том, что ему не посчастливилось участвовать в битве, а то бы он подержал в руках этого «советника»; пили много, пели казацкие песни и танцевали под звон капитанской бандуры… Заколовский же в ту злополучную ночь скрылся из села и не возвращался; это обстоятельство наводило на его крестьян панику и охватывало все село беспокойством.

Действительно, после крещения явился к нам сам исправник с становым, письмоводителем, с оравой сотских, усиленной еще двумя десятками инвалидных солдат.

Началось формальное следствие, открытое предварительной поркой крестьян по указанию Заколовского; только подсусидки капитана на этот раз ее избежали, так как последний распорядился заблаговременно отправить их всех к пану Александру, а исправнику показал, что крестьяне разбежались со страху неизвестно куда.

Волей-неволей пришлось капитану судиться. Кроме отзывов и ответов по допросам за поджог, нужно было ему еще отписываться по гражданскому иску, начатому против него Заколовским; нужно было подавать встречные иски за свои убытки и потери… а для всего этого необходимо было найти знающего ходатая, а главное – разыскать побольше денег.

Отпер капитан заветный свой сундучок, в котором хранились завязанные в кожаном мешочке пятьсот карбованцев, – это накопившееся сбережение за многолетнюю службу береглось капитаном нерушимо на день смерти, на день похорон; вынул он эти саквы и отправился с ними на биде в город… и началось толкание его то в становую квартиру, то к исправнику, то к ходатаю…

Прошел год… уплыл и другой. Саквы капитана скоро истощились и, несмотря на уверения ходатая, клявшегося в пьяном виде, что он упрячет этого генералишку туда, где козам роги правят, – иски Заколовского брали верх, а уголовное дело начало принимать для пана капитана угрожающий характер. За саквами вскоре был продан жиду на сруб хорошенький гайок, а после гайка начал капитан распродавать казакам по кускам землю… все пожирал ненасытный процесс, но куда было бедному капитану тягаться с набитой мошной Заколовского!

Мрачнее и мрачнее после каждой поездки возвращался домой капитан, и хотя он уверял мою мать и бабуню, что вскоре вот-вот арестуют этого дегтяря, но по лихорадочному огню его глаз, по усилившейся худобе ввалившихся щек можно было сразу понять, что капитан страдал и что это страдание развивало у него страшный недуг. Самого капитана уже хотели было арестовать, но дядя Александр взял его на поруки. Это обстоятельство подсекло наконец его силы, и он слег…

Правда, сильный его организм боролся еще с недугом, и капитан, повалявшись, как он выражался, насильно вставал и отправлялся к нам выпить деревиевки, но силы его видимо оставляли; он шел уже по улице не бодро и прямо, грудь вперед, а согнувшись и покачиваясь из стороны в сторону…

– Эх, – говорил он, покашливая глухо, – не сломили казака ни бури, ни непогоды, ни битвы, а заела его канцелярская ржа, сломала кривда! – махнет, бывало, безнадежно рукой и, опустив голову, долго безмолвно и неподвижно сидит.

– Да ты бы хоть полечился, бесталанный мой, – промолвит было к нему растроганная бабуня, – а то посмотри на себя, на кого стал похож!

– Ох, шановная пани, – вздохнет капитан, – да на какого дидька я кому сдался? И для чего мне на этом свете торчать? Лишний, зайвый!.. Теперь вот драпижникам воля… а я ни себя, ни своих подсусидков защитить не могу! Нужно бы было еще раньше издохнуть старой собаке!

Я со слезами бросался к капитану, прижимался к его коленям и кричал:

– Не нужно, не нужно! – а потом перебегал к матери с воплем: – Мама! Не нужно!

Но и мать не могла, видно, утешить ни меня, ни капитана: она только тихо плакала да гладила меня по головке.

Вскоре капитан перестал к нам ходить и залег в своей запорожской постели; стали его навещать и мать, и бабуня, и дядя мой, даже за знахарем для него посылали. Мне тоже было разрешено бывать у больного дядька-атамана, тем более что на дворе стояло жаркое лето.

Пан кошевой всегда бывал очень рад моему приходу и ласкал меня с трогательной нежностью, пробовал мне рассказать про старину, про былую славу… только уже рассказы эти не лились то плавным, то бурным потоком… а обрывались часто то подавленным стоном, то удушьем… Иногда он совершенно смолкал и просил жестом воды; я подносил ему глиняную кружку и с ужасом смотрел, как конвульсивно подымалась его широкая костлявая грудь и как с шипящим свистом вдыхался и выдыхался ею воздух…

– Не плачь, голубе, – притянет, бывало, меня он к себе. – Жаль дядька? Не бойсь, еще поборемся с кирпатой… не на такого напала! Казака не злякает… видали мы ее кирпу не раз… Плюнь и ты, вот что! А коли вырастешь, то вспомни дядька… он любил тебя… юнака… Да не забудь и всего того, что я тебе рассказывал… люби простой народ – он когда-то был таким же вольным, как ты… Так коли доля тебя над ним вознесла, то ты поделись с ним своим разумом, своей волей… ведь это братья твои: перестанут они стонать, повеселеют да разогнут спины – тогда лишь и ты будешь счастлив… Ведь все родное твое у них, у этих приниженных харпаков – и мова, и дума, и сердце… вот ты и не цурайся. У тебя, я знаю, казачья душа… так не запаскудь ее в панском болоте!

Я еще не все понимал в речах капитана, но слова его пронизывали меня огнем, пробуждали в моем молодом сердце и первую общественную любовь, и первую ненависть.

Раз капитан, усевшись на кровати и подмостивши себе под спину подушки, попросил, чтобы я ему подал бандуру.

Ударил он по струнам – они как-то жалобно зазвенели, и в нестройном их хоре послышался надорванный вопль.

– Ге, и бандура сбилась с ладу, как и ее пан! – улыбнулся печально дядько– атаман и начал настраивать бандуру.

Долго он возился с этим, усиленно дыша, – не слушались пальцы, не поддавались уже им колочки… Наконец струны были подтянуты и зазвенели созвучным, стройным аккордом, только зазвенели печально и рассыпались, разлились тоскливыми, хватающими за сердце звуками, какими разливается мать над могилой своей дытыны, и капитан запел, запел слабым, рвущимся голосом, в котором вылилась вся его исстрадавшаяся душа, а пел он народную песню…

Голос его слабел… звуки таяли… бандура дрожала в руках… наконец вдруг одна струна лопнула и, жалобно взвизгнув, заныла.

– Урвалась! – простонал капитан и, выпустив бандуру из рук, запрокинулся на подушку, а бандура, соскользнув по шинели, упала на пол и тоже гулко и тяжело застонала…

Вскоре пришли к капитану недобрые вести. За убытки, присужденные Заколовскому, капитанский хутор с населенными на нем крестьянами продан был с публичного торга и остался за Заколовским. Последний громко об этом кричал и ждал только приезда временного отделения для ввода своего во владение, грозя, что он через час после ввода вышвырнет этого хама, а дворню его всю перепорет… Не стерпел капитан такой обиды…

– Лучше умереть, лучше в каторгу, чем отдать свое родное гнездо этому кровопийце! – кричал и стонал он, метаясь на своей постели.

Наконец нравственное потрясение до того ему подняло нервы, что он, словно в горячечном бреду, встал, созвал крестьян и объявил им, что все движимое добро, и скот, и хлеб, и хозяйские орудия он им дарит: пусть они все это немедленно продадут вместе со своим добром и пожитками, да с деньгами и тикают на бессарабские степи… потому что иначе их заберет Заколовский и надругается…

Крестьяне и сами давно уже порешили было тикать, не видя другого исхода, но они стали просить, чтобы и пан вместе с ними бежал, что они его самого здесь не кинут.

– И я вас не покину, друзья мои, – успокоил их капитан, – только вот сначала поквитаюсь с ворогом нашим, с лютым зверем… попрощаюсь с ним! – захохотал он дико.

И мать, и бабуня заходили к капитану, старались его успокоить, но он был словно в бреду, целовал им руки, меня обнимал, вскакивал и порывисто куда-то бросался, а потом в изнеможении падал на стул или на кровать.

Бабуня моя посылала даже сына своего Александра к предводителю дворянства, чтобы тот принял участие в обнищенном и болезненно расстроенном Гайдовском, но предводитель ответил уклончиво, что он не может покрывать преступников и что ему известно уже определение суда – взять капитана под стражу, а что касается его болезни, то тюремное начальство об этом уже позаботится… Такое отношение маршалка к своим дворянам до того возмутило старуху, что она решилась поехать сама к нему на другой день.

Но на другой день случилось следующее: прикатило в наше село временное отделение вводить Заколовского во владение бывшим имением капитана Гайдовского.

Я был в это время у дядька-атамана по поручению от бабуни; он торопливо одевался в праздничную одежду. Выражение лица было у него мучительно страшное. Глаза горели безумным огнем. Он шепнул мне:

– Помни-то, помни… Подсусидков и следу нет… А вот это возьми себе на выручку, – засунул он мне за поясок два пистолета и повесил через плечо бандуру; затем, снявши небольшой образок, надел его себе на шею, а в боковой карман положил портрет дивчины да и застегнул казакин на все крючки; наконец подпоясался еще кожаным кавказским поясом с кинжалом и начал заряжать винтовку.

Я был до того поражен всем этим, что стоял, окаменевши, с торчавшими пистолетами, с достававшей до полу бандурой и только лишь повторял просьбу:

– Бабуня просила, чтобы дядько-атаман сейчас пришел… бабуня просила!..

– Зараз, зараз, мой сокол! – ответил порывисто капитан. – Видишь, собираюсь в дорогу. Ну, прощай, хато, прощай, мой кош! – сказал он торжественно и вышел со мною на опустевшее дворище. – Стой только! Темно что-то, – прохрипел он, – нужно посветить ведь новому пану… – и он торопясь вернулся назад, зажег паклю и бросил по горящей пряди и на свой чердак, и на чердаки других хат; а на чердаках везде набросаны были кучи стружек и пакли… Пока мы вышли за браму – капитан шел медленно, шатаясь из стороны в сторону и спотыкаясь на каждом шагу, а я, нагруженный пистолетами и бандурой, едва тащился за ним, постоянно останавливаясь, чтобы подтянуть волочившуюся по земле бандуру, – так пока мы вышли, черный дым тяжелыми клубами валил уже из-под стрих и прорывался вокруг труб. Капитан оглянулся, поклонился своему пепелищу и захохотал.

– Пойдем… скорее, хлопче, вон до того дуба… – говорил невнятно, задыхаясь совсем, – он стоит на моей меже… и встретим гостей…

Пока мы дотащились до дуба, пламя уже охватило все постройки… от жару повспыхивали и холодные строения… огненный вихрь закружился, зашумел над капитанским двором… В селе заметили пожар… ударили в набат… А чиновники в это время сытно завтракали у статского советника…

Капитан стоял, опершись о дуб, и дрожал, потрясаемый лихорадочным ознобом; глаза у него искрились, расширенные зрачки были направлены в одну точку… побелевшие губы шептали какие-то заклятия.

– Смотри ж, дружино моя, – хрипел он, подняв винтовку наперевес, – не зрадь!

Ни жив ни мертв я лежал у его ног под дубом; первое мое побуждение было при виде пожара бежать, и бежать без оглядки; мне врезался в память неизгладимо прежний страшный набат и ужас кровавой драки… Страх заглянул мне снова в лицо и оледенил сердце, но бежать я не побежал – и капитана мне было жаль, и бандуры, а может быть, и ноги не двигались…

Но вот послышался стук экипажей: впереди бежали дрожки, и на них восседал с костылем в руках сам генерал, а за ним в тарантасе ехали чиновники, за которыми по сторонам скакал кортеж всадников.

Капитан медленно поднял винтовку и начал прицеливаться. Заколовский заметил это и, подняв костыль, закричал кучеру, чтобы тот заворачивал назад… Кучер остановил на мгновение лошадь… Заколовский привстал, чтобы соскочить с дрожек, и открыл свою грудь капитану… Раздался выстрел… расщепленный костыль вылетел из рук генерала, а последний, ухватившись за плечо, снова сел. (Как оказалось после, пуля попала в костыль и рикошетом уже слегка ранила в плечо Заколовского).

– Ай! Проклятие! – крикнул не своим голосом капитан, охватив руками родной дуб; последняя вспышка его жизненной силы ушла на эти объятия… Сердце капитана не выдержало такого удара и в судороге страдания занемело навеки; но руки не разжимались, застыли в объятиях и поддерживали у дуба, на рубеже батьковщины, безжизненное тело последнего представителя рода Гайдовских, последнего ярого защитника несчастной сиромы…