Текст книги "Дети Гамельна"

Автор книги: Михаил Рагимов

Соавторы: Игорь Николаев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Шевалье уставился на здоровенный замок-крепость, старательно сохраняя на лице глуповато-восторженное выражение провинциального дворянчика, впервые выбравшегося в большой город.

– Да… – только и протянул он. В этой домине, что казалась сложенной нерадивым, а то и в дымину пьяным великаном из сотен чурок, только кого-то искать.

Де Бобриньяк чихнул. Хорошо так, с переливом. И нюх волчий не помощник тут. Слишком вони много. Да уверен ли ты, Антоха, что получится пройти внутрь? Это ведь не епископ какой и даже не князь. Охраны не в пример. Да и король домосед отъявленный, ни на охоту, ни в город. А полюбовницы сами в покои бегут. Хоть и тех не особо привечает. А если и рискнет из дворца выбраться, то кортеж такой, что и десяток колдунов-характерников не справятся. Разве что, в том десятке каждый будет Рудому Паньку равен.

Ты, казаче, конечно, можешь в самое пекло нырнуть да ухватить черта за хвост…. Но время ли? И удастся ли вынырнуть? Каждый, кому доводилось делать тайные и лихие дела знает, что пройти куда-то – это от силы четвертинка заботы. Вот вернуться – это задачка… Бесцельно шатаясь по городу, де Бобриньяк так и не мог ничего выдумать. Такого, чтоб с перчиком да огоньком. И чтобы дупу с хвостом унести…

Рядом хлопнул мушкет. Куда-то пробежала толпа горожан, азартно размахивающих алебардами.

– Любезный, а что сие означает? – спросил Бобриньяк у молочника, который прислонился к стене передохнуть. Шевалье старательно коверкал выговор, изображая выходца из каких-то дальних и старомодных краев.

– В кварталах Веррери трех гвардейцев королевских вчерась зарезали, – с готовностью ответил молочник. – А сегодня, вишь ты, уже живорезов нашли. Не спит наш бальи, дело делает! В Шатле их, бранлери, а потом и на Гревскую свезти, народ потешить

– Ага. Народ потешить… – задумчиво протянул де Бобриньяк.

Смеркалось, но он все же успел найти потребное – неприметную лавочку парой кварталов выше. Помогло простое везение и острый нюх, вычленивший в мириадах городских запахов знакомые нотки. Впрочем, покупать он ничего не стал, чтобы не выделяться поздним гостем, лишь прошел мимо, даже не оглядываясь. Нос лучше глаз указал, что ошибки нет – слишком хорошо чувствовался тяжелый запах металла, ружейного масла и пороха. Бобриньяк усмехнулся и отправился искать ночлег.

В лавку он пришел не на следующий день, и не через два, а лишь на четвертый. И не в ту, а в иную, на другом конце города стоящую, где сразу приглянулась пара ружей османской работы. Ложи были украшены непривычно скудно для басурман и потому стоили недорого. Относительно недорого, конечно, оружие дешевым не бывает. Нарезной ствол, устаревшие, но годные колесцовые замки, даже мушка с целиком есть, чего на местных «карамультуках» днем с огнем не сыщешь… Поторговавшись, не слишком, впрочем, старательно, чтобы не запоминаться, он купил оба ствола.

Был план, теперь прибавились инструменты. Оставалось найти время и место.

Выезд короля на этот раз оказался на удивление скромен, как подменили его. Из центральных ворот прогарцевала полурота гвардейцев, следом выкатилась карета, запряженная четвериком, с двумя слугами на запятках да проскакала следом вторая полурота, красуясь перед местными красавицами разноцветьем одеж и выправкой. Король изволил отправиться на театральное представление, которое давали в замке Шантийи, резиденции принца Конде. Вот где Судьбы улыбка. Или ухмылка.

Ведь по приезду в замок Людовику надо пройти сорок шагов от кареты до входа.

«Облачусь пеленой Христа, кожа моя – панцирь железный, кровь – руда крепкая, кость – меч булатный. Быстрее стрелы, зорче сокола. Броня на меня. Господь во мне. Аминь» – вспоминались слова старинной молитвы, когда Бобриньяк втыкал ножи в порог на выходе с чердака. Ему было откровенно страшно, до сухости во рту и кишок, самих собой завязывающихся в узел. Но руки не дрожали, послушно исполняя волю хозяина.

Заряженные ружья ждали своего часа. Порох, пыжи и пули Бобриньяк выбирал с особой тщательностью и переплатил едва ли не вдвое, зато теперь был уверен в выстрелах. Двух, для верности. Одно ружье он зарядил обычной пулей, с усилием прогоняя ее сквозь нарезы в стволе. Второе – по басурманскому обычаю – пулей, составленной из двух половинок, скрепленных тонкой проволокой. Жестоко, но действенно.

Ему нужно было лишь три-четыре мгновения, на несколько ударов сердца. А после – уйти кувырком вниз, оказавшись в конце скрипучей лестницы уже в волчьем обличии. Ружья можно и тут оставить. Хоть и плачено за них золотом, но в кошеле, что старательно в лесу припрятан, еще на пару десятков таких хватит. И остальное бросить можно. Того остального-то кот наплакал. Два плаща да ножи. Перекидывался-то ведь и сюда волчьим ходом пробирался, человек не прошел бы мимо охраны. И за то хвалу Богородице вознести надо, что хоть так получилось, да нашлась неприметная пристроечка шагах в ста от парадного входа. А то ведь, может, и пришлось бы по лабиринтам замковым носиться с языком на перевес.

А в пристроечке хорошо. Тихо, даже сторож этажом ниже почти не воняет. Впрочем, смердит тут, конечно, странно как-то, но это голуби. Их тут полно, да гадят безбожно на все подряд. Да эта беда и не беда вовсе, у окошка слухового лег, плащиком укрылся…

Есть! Кавалькада прибыла.

Очень осторожно Бобриньяк завел пружины замков большим ключом. Можно было озаботиться заранее, но капризный механизм не любил долгого взвода. Вообще-то шевалье предпочитал старый добрый фитиль, но тот при тлении издавал особенный запах, знакомый каждому, кто брал в руки оружие. И мало ли, кто мог унюхать. А кремневые замки он не любил после того, как один такой дал осечку, что едва не стоила жизни Бобриньяку, который тогда не был ни Бобриньяком, ни шевалье.

Стрелять решил из глубины комнатушки, так менее заметна вспышка выстрела. Шевалье взвесил в ладонях первое ружье, с обычной пулей. Запах пороха показался странным, как будто заряжено было не два ружья, а, по меньшей мере, две пушки. Впрочем, обоняние неперекинувшегося оборотня иногда выкидывало странные коленца.

Поднял ствол, приложил приклад к плечу – темное дерево легло как влитое. Тщательно прицелился. Резко и шумно выдохнул, уже не заботясь, что могут услышать – теперь сторож все равно не успел бы помешать. Выдох словно унес с собой все страхи и сомнения, остались только мушка на гладком стволе и цель.

Расталкивая столпившихся зевак, гвардейцы образовали коридор, по коему прошествовал Людовик XIII, заядлый театрал. В ноздри стрелка тонким, невесомым шлейфом проник новый странный запах, будто где-то все же запалили фитиль для мушкета. Но думать о стороннем уже не было времени. Король улыбался хозяевам, приветственно вскинул руку…

В тесноте чердака выстрел показался оглушительным. Стрелок подавил рвущуюся к горлу брань – ну не везет с огненным боем! Спиральная пружина провернулась слишком медленно, искру высекло с опозданием в полмгновения. Именно в этот момент король склонил голову, к чему-то прислушиваясь, и пуля лишь сбила шляпу с монаршей головы, пряди парика размахнулись в сторону, словно пучки пакли.

Надо было арбалет брать. Кончил бы короля, как стрельнули аглицкого Ричарда пятьсот лет назад.

Но не беда.

Первое ружье полетело в сторону, шевалье подхватил второе, повел стволом, ловя в прицел упавшего на колени короля. Охрана бросилась на помощь государю, стремясь прикрыть его своими телами, но они двигались слишком медленно для того, кто уже балансировал на самой грани обращения.

Убийца выстрелил и попал. В это мгновение мир взорвался, окутав пламенем де Бобриньяка. Взрыв подхватил растерявшегося казака и вышвырнул его прочь.

Земля оказалась на удивление твердой…

Холодная волна окатила с ног до головы. Шевалье с трудом поднял пудовую голову. Мотнул ей, пытаясь отряхнуться от воды, и немедленно пожалел об этом – в череп, как с размаху вколотили крепкий толстый гвоздь.

– Приветствую в моей скромной обители! – дружелюбно поздоровался с шевалье принц Конде, изящный и надушенный, дико неуместный в местном окружении. – Приношу извинения за подобный прием! Но что поделаешь, жизнь переменчива и полна превратностей! – он сожалеющее развел руками.

– Агрх… – то ли простонал, то ли зарычал шевалье, пытаясь собраться с мыслями. Он висел на подобии креста, тщательно закованный. Явно подземелье. Вокруг темень и мокрый, даже на вид, кирпич старинной кладки. Несколько свечей прилеплены на выступающие из кладки кирпичи, их прыгающие огоньки дают немного света, но от них же тени кажутся еще более густыми и страшными. В комнате больше никого, только он и герцог Энгиенский.

Хотя какая эта комната… Пыточное подземелье, каменный мешок.

Сердце тоскливо сжалось. Вспомнились триста луидоров и намерение отправиться с ними в родную сторону.

Дурак. Трижды, сотню раз дурак! Истинно говорят – жадность отшибает разум.

– Именно, мон шер, именно! – принц казался воплощением божества любезности, если бы у греков было таковое. – Не пытайтесь разорвать оковы. Сталь, а поверх накладное серебро, чистейшее. Оно ведь, правда, хорошо против оборотней?

Герцог засмеялся, закинув голову, искренне, с облегчением. Так смеются после успешного завершения тяжелой и опасной работы.

– Опережая естественный вопрос – вы правы, мой дорогой Бисклаверт! Ваш покровитель с огромным облегчением вас предал. Даже не пришлось ему ничего обещать. Так, разве что по пустякам.

Конде склонился над пленником, доверительно шепча:

– И ваш общий секрет он так же сообщил мне, с не меньшим удовольствием! А оборотни, как мне рассказал любезный капитан Швальбе, с коим вы, к сожалению, незнакомы, ужасно предсказуемы.

– Значит… заговора… не было… – висевший на кресте оборотень уже мог составлять буквы в членораздельные слова, но не более одного подряд, иначе голова вновь раскалывалась на множество отдельных частей. – Все, чтоб… меня поймать?..

– А вот этого, милейший, вам уже никогда не узнать, – сообщил принц. – К слову, все тот же капитан Швальбе порекомендовал не играть в охотников, а попросту взять побольше пороха и хорошего стрелка, который в нужный момент метким выстрелом подорвет бочонок. Ведь триста луидоров и взорванный сарай – не такая уж большая цена за целую волчью шкуру на ее владельце. Так что, советую вам, милейший Бисклаверт, повисеть и помолиться. А мы пока решим, кто более выгоден стране – живой австрийский шпион или все же мертвый османский убийца-ассассин. Хотя, быть может, пригодится и выходец из Ада, которым вы, несомненно, являетесь.

Уже выходя, принц сказал через плечо:

– Сказать честно, мой друг, я восхищен вашей сообразительностью. До сих пор никто не отстреливал королей из ружья, как незадачливых куропаток на охоте. Пусть даже ухлопав двойника. Вы первооткрыватель новой эры, не считая, конечно, того простака, что неудачно палил в адмирала Колиньи. Жаль, что история не сохранит вашего имени.

Хлопнула тяжелая, обитая медным листом дверь, отрезав от мира.

Антуан долго вслушивался. Тишина. Только капель где-то за стеной да шуршание крыс. Глаза сами собой закрылись, утягивая в бездну спасительного сна…

Сна, где печально и одиноко сидел на завалинке возле свежевыбеленной хаты старый Панько. Его прищуренные глаза, окруженные сеточкой старческих морщин, с грустью глядели на внука. Глупого, по-дурному бесшабашного.

Любимого.

– Щож ты, онучку дозволыв наробыти? Зовсим гроши зир застилы? Да що вже зробышь… Усе пам’ятаешь? – негромко, с теплотой в голосе спросил старик. Его речь, родная, почти забытая Бобренко за время скитаний по чужбинам, лилась мелодично, как добрая песня из детства.

Антоха, что был сейчас совсем еще ребенком, кивнул. Помнил он все отлично. Не та наука, чтобы забывать.

– Ось и добре, ось так и робы, бо закатують тебе ци тварюкы! Йды сюды, тильки швиденько…

Зашедший утром тюремщик, принесший небогатый завтрак, нашел только пустые кандалы да несколько волчьих шерстинок. Шевалье де Бобриньяк исчез бесследно и более никогда не слышали о таком во французской земле.

А на далеком погосте, где-то на Полтавщине, добавилась свежая могила…

История седьмая. О потаенных страхах и причудливых путях к избавлению от оных.

Апрель в долине Рейна выдался на диво теплым, более схожим с летом, нежели с предшествующим холодным мартом. Вот только не понять, что на круг лучше выходит – то ли ночь дрожать по-зимнему, укрываясь драным плащом, то ли целый день по-летнему месить грязь на разбитых дорогах, когда мокрые ноги холодит, а голову печет. В общем, так на эдак выходит.

Да еще приходилось постоянно ожидать атак кумашей или татарвы. Эти, как комары – налетали из ниоткуда, кусали больно, а при опасности немедленно рассеивались – не прихлопнешь одним ударом. Католическая Лига вообще забыла о стеснении в средствах и методах, нанимая нехристей и прочих схизматиков. Упыри они, что тут говорить. Что, нельзя отстать от простых людей и позволить им самим выбирать свою веру? Это Папа все воду мутит, как пить дать. Чтоб на нем черти в Аду дрова возили до скончания веков…

Вот и шагал по липкой грязи пикинер второй линии первой роты третьего полка Хуго Мортенс, размышляя о сложности жизни и прочих проблемах мироздания. Грязь уже не налипала на прохудившиеся сапоги, сменившие с десяток владельцев, а покрывала их ровным толстым слоем, заставляя прикладывать недюжинное усилие к каждому шагу. Мысли у пикинера были невеселые.

Хорошее образование не всегда приносит сладкие плоды. Частенько вместо прибыльного места в аптеке Бог подкидывает таверну и веселого вербовщика. Пиво, вино, обольстительный звон полного кошелька. И обещание мяса каждый день. Утром просыпаешься с головной болью, уже будучи солдатом, защитником чего-нибудь от кого-нибудь. И все остальные прелести армейской жизни до кучи. Хоть с капитаном повезло – впустую не муштрует, хотя по положенному гоняет, как следует. Ну, это понятно и правильно. У испанцев, говорят, терции по сигналу вообще разом приседают в момент вражеского залпа, через что малые потери имеют. Да и с оплатой пока не обманывают, и поговорить есть о чем. Хуго раньше и поверить не мог, что в солдаты может занести культурного человека, потому некоторое время считал себя кем-то вроде философа в клетке с обезьянами. Оказалось, армия жрет всех, не выбирая белых косточек.

Вот и сейчас капитан Густлов едет рядом со строем и смеется вместе с солдатами над немудреными шутками. А на привале первым возьмется за топор, обустраивая ночлег. И будет повара гонять в хвост и гриву, если ужин не выйдет достойным воинов истинной веры. Причем во всем этом не будет ни капли панибратства, вот что удивительно!

Додумать мысль и вознести осанну Мортенсу не позволил тревожный сигнал, что подал авангард – горн и несколько выстрелов подряд. Впрочем, и без сигнала понять можно, что если стрельба началась, значит враг рядом. И дураку ясно.

– Католики!!! – пронесся мимо раненный гусар из дозора. Левой рукой он сжимал поводья, а правой размахивал так, будто в ней появился еще один сустав. Оказалось, она была почти отсечена. Конечность на ходу билась о луку седла, по доломану текли темно-красные струйки.

– Кавалерия! – вопил раненый. – Засада!

– Рота, слушай мою команду! – заорал капитан, вздергивая коня на дыбы. – Строй развернуть! В каре! Ружья к бою! Пикинеры – вперед!

Колонна начала расползаться, загоняя ротный обоз внутрь строя. Большинству солдат пришлось сойти с дороги, впрочем, так стало даже проще. По обочине среди грязи попадались островки свежей травы, ну и прошлогодняя, конечно. А на траве, хоть свежей, хоть сухой, стоять проще, чем в грязи. Стоять и ждать, пока из-за поворота вылетит грозно воющая орда, брызжущая пеной с лошадиных морд…

Командир противника был бесшабашен, напорист и решителен. Но, определенно, не слишком умен. Он все поставил на внезапную и решительную кавалерийскую атаку, смешав кумашей и рейтаров в одном строю. В других условиях все могло и получиться – дозорные проморгали, и засада осталась незамеченной до последнего. Но супостат не принял во внимание погоду и землю – лошадям очень трудно брать разгон, да и вообще держать бег по грязи. Но противники все же решили испытать удачу.

Хуго крепче сжал древко пики. Обычно оно казалось чрезмерно толстым и тяжелым. Теперь же, в виду быстро приближавшихся всадников, показалось легким, как перышко, и предательски истончившимся. Кавалеристы неслись прямо на ощетинившийся иглами пик пехотный строй, из-под копыт вздымались фонтаны грязи и воды. Захлопали выстрелы, над конной лавой поднялись облачка дыма.

Кавалерийская атака – всегда страшно. Так страшно, как никогда не сможет понять тот, кто ее не видел воочию. Настоящий боевой конь тренирован так, что ничего не боится, он мчится на копья без страха и может прорвать строй, даже будучи убитым, за счет движения туши. Не зря говорят, что рыцаря делает рыцарем не оружие, и не доспехи, но боевой конь. А высота позволяет всаднику рубить и колоть из самого выигрышного положения. Один на один у пехотинца почти нет шансов, нужно хотя бы три-четыре человека только чтобы уравнять возможности. А когда на коне французский жандарм, то и десятка может оказаться мало. Хорошо, что наезжают не французы…

– Ждать, сукины дети! – прокричал капитан, как будто у пехоты был выбор. – Цель в лошадью морду! А коли обоссался, держи пику крепче и закрой глаза!

Совет был весьма ценным. Опытный пикинер может достаточно ловко орудовать своей «зубочисткой», но новичок в состоянии самое большее – ровно держать длинное древко. А видишь ты при этом что-нибудь или нет, уже не важно. Главное – удерживать строй.

На этот раз пришлось встать в первую линию. Мортенс видел уже пять боев, считал себя почти что ветераном, но отсутствие дружественной спины впереди было непривычным. Боязно… Он смотрел прямо в морду ближайшей коняге, чувствуя, как немеют ноги и холодный пот течет по спине. Во рту, наоборот, все пересохло, как в библейской пустыне.

– Господи, пронеси… – пробормотал Хуго.

Сосед слева громко и истерично молился. Сосед справа монотонно ругался, главным образом повторяя на разные лады «дерьмо». Сзади, из второй шеренги доносился плач, кто-то повторял «мама, мамочка!».

Как всегда, все началось неожиданно. Мгновение мертвой тишины, которая всегда наступает перед сшибкой. Наверное, ее дает Господь, чтобы люди одумались и прекратили грешить смертоубийством. Только они никогда не останавливаются… Грохот залпа ударил по ушам не хуже молота. Чуткое ухо Мортенса вычленило в общем гуле слаженного залпа хлопок и истошный вопль, видать, кого-то опять подвело ружьишко, и вспышка пороха обожгла физиономию. Тут даже не скажешь, что хуже – сдохнуть от такого сразу или дожить до лазарета, когда лекарь станет прижигать раны кипящим маслом. В нос шибанула резкая вонь сгоревшего пороха, противник пальнул в ответ. Молящийся по левую руку глухо фыркнул, изо рта у него вырвался фонтан крови – пуля попала прямо в грудь. Хуго вздрогнул от неожиданности – горячие брызги стегнули по лицу. Раненый с надрывным хрипом сделал пару неверных шагов, уронил пику в грязь и медленно, едва ли не с достоинством, повернулся, прежде чем упасть навзничь. Сзади кто-то начал шумно блевать. Спустя мгновение, из клубов дыма, в разлетающихся комьях грязи, возникли огромные фигуры всадников, похожих на сказочных кентавров, и кавалерия схлестнулась с пикинерами.

Мортенс слышал про людей, которые оказывались настолько опытны или скорбны головой, что, будучи в первой линии, могли следить за ходом боя и потом связно все рассказывать. Сам он потерял счет времени, и после схватки память сохранила лишь отдельные моменты. Как при ударе молнии, что выхватывает из окружающего краткий миг.

Команды сержантов. Лютое, ужасающее ржание напоровшихся на пики лошадей. Проклятия бойцов на многих языках. Стоны и безумные крики раненых. Наконец, радостный вопль, когда атакующие показали спины. И последний стон кумаша, которому пика вошла точно в подсердье, проломила легкий панцирь и швырнула с коня в липкую весеннюю грязь…

Бой закончился.

Пикинер оглянулся, протер глаза, залепленные коркой из грязи, крови и порохового осадка. Убитый в самом начале пулей в грудь так и лежал, глядя в небо стеклянным взором. Сосед справа так же покоился мертвым, удар копытом размозжил череп под худым кожаным шлемом.

«А он мне денег должен был…» – подумалось пикинеру.

Хуго уронил пику и сел прямо в грязь. Ноги тряслись и грозили вот-вот подломиться. Хотелось помолиться и поблагодарить Всевышнего за спасение, но все слова выдуло из головы. Осталось только «А я опять живой…».

Никто и не заметил, как капитан вышел из кустов. Если признаться, то ни один человек не мог похвастаться, что может услышать ночью шаги Густлова. Да и не старались, кроме нерадивых часовых, конечно. Кое-кто и нехорошее о капитане поговаривал втихую, скрещивая пальцы за спиной. Но больше странного ничего не замечалось, потому и сходили на нет подобные разговоры очень быстро.

– Доброго вечера всем! – уронил капитан и присел возле небольшого костерка. Сидящие вокруг солдаты спешно начали подвигаться, освобождая побольше места командиру.

– И вам доброго вечера, герр капитан! – поспешил ответить Хуго. – Какими судьбами к нашему очагу скромному?

– Не прибедняйся, студент. Разговор есть. К тебе, – Густлов поднял глаза на пикинера. Хуго поразился, насколько бледным стал капитан, обычно лучащийся здоровьем. – Отойдем?

Мортенсу только и осталось, что кивнуть да пойти в темноту за капитаном. Недалеко идти пришлось. Даже пламя еще видно было. Шагов семь-восемь, стало быть. Ночи здесь темные…

– Слушай, студент, тут такое дело… – Капитан ощутимо мялся, не зная с чего начать. Тяжелое, видать на душе лежало, ой, тяжелое.

– Начинайте лучше с начала, – подсказал пикинер, набравшись смелости. – Самое верное дело. Всегда сам пользуюсь да другим подсказываю. Еще батюшка, мир праху его, учил так поступать.

– Мудрый у тебя батюшка был, – хмуро ответил Густлов, набивая трубку. Табак крошился под чуть подрагивающими пальцами и падал вниз, засеивая крошками землю, пикинер сделал вид, что не видит этого, но ему стало страшновато, а вернее, тоскливо. От предчувствия.

– Присядем? – предложил капитан.

– А почему бы и нет! – Мортенс первым сел на поросшую колючей травой кочку.

– Тут такое дело, – решился Густлов, так же выбирая местечко посуше. – Гложет что-то. Черный кто-то рядом ходит. Страшно мне, студент. Которую ночь не сплю. Днем молодец молодцом, а как солнце закатится…

Солдаты немного помолчали. Капитан щелкнул кресалом, раскуривая трубку, потянуло табачным дымком, необычно сладким на фоне кислого порохового запаха, что не до конца еще выветрился из одежды. Пикинер с трудом удерживал трясучку, ему стало очень холодно, несмотря на то, что ночь была на редкость теплая. Капитан если и боялся чего в жизни, то никогда того не показывал. И вдруг такое признание. Только полный дурень мог предположить, что к добру прозвучали эти слова…

– И что я могу тут сделать? – осторожно уточнил Хуго. – Вы бы к отцу-капеллану подошли. Я же не священник да и не исповедник.

Капитан неожиданно качнулся вперед, словно гадюка в броске, крепко ухватил Мортенса за отворот куртки. Придвинулся поближе и зашептал прямо в лицо, обдавая жарким дыханием:

– Не ври мне, Хуго, не стоит! Думаешь, я поверил в твои сказки? Ты – можешь. И сделаешь. А не то…

– Не то что?! – Мортенс с неожиданной силой и решимостью вытолкнул обратно злость капитана, изрядно добавив своей. Ответ заставил Густлова отшатнуться, отпустить куртку. – Что сделаете, герр капитан? Доложите церковникам? И сами отправите в огонь? А не боитесь? Ведь даром не проходит ничего.

– Боюсь, – вдруг тихо признался капитан, садясь на примятую уже кочку. – Но того, кто бродит рядом, боюсь больше. Ты знаешь. Ты тоже чувствуешь. Но мне по силам только чуять, а ты можешь отвести. И цены я не побоюсь.

Пара словно поменялась местами. Обычно прямой, как ствол мушкета, командир ссутулился, в голосе прорезались просительные нотки. А рядовой пикинер словно сам получил офицерский патент, в его словах появилась странная уверенность и особая вескость. Такая бывает, когда два собеседника прекрасно и без лишних слов понимают, о чем идет речь.

Мортенс крутнул головой, скрестил пальцы, звонко щелкнув суставами.

– Смотрите, герр капитан, вы сами с ценой согласились, – строго произнес он. И, опережая немой вопрос, ответил. – Ее я вам не скажу. Потому что не знаю сам. Но помните, она, в любом случае, будет непомерна. Я ведь от того и таскаю дрын пикинера, а не ем с золота…

Густлов смотрел и не узнавал обычно тихого солдата. Он словно бы выше стал и шире, раздавшись под неверным светом Луны…

– Что, капитан, боишься? – недобро сверкнули глаза преобразившегося пикинера. – Не стоит! Ты со мной сейчас. Под Волчьим Солнцем. Любая беда обойдет! Сейчас обойдет. А потом – придет. Да не та, которую ждал, вот какая цена будет…

Хуго вдруг сгорбился, протянув руку капитану.

– Нож! Быстро!

Трясущиеся руки все же справились с ножнами, и Густлов подал кинжал. Мортенс вцепился в рукоять крючковатыми и будто бы удлинившимися пальцами. Впрочем, ночная темнота обманчива, а страх волен дорисовывать несуразицы…

– Ладонь!

Отточенный клинок скользнул по подставленной руке, рассекая плоть. Кровь плеснула абсолютной чернотой, так, что капитану на мгновение стало немыслимо страшно. Хуго поймал черную струю вынутой из-за пазухи мелкой посудиной. Не успела емкость наполниться, как студент поставил ее на землю, осторожно погрузил клинок в чашу и заговорил, быстро-быстро, вскидывая голову к Луне…

– От зла всякого, от демона нечистого, от скверны черной, от стрелы змеистой, от меча острого, от пули быстрой, от слова злого, от гнева норманнского. Кровью заклинаю, словом оберегаю! Аминь, во имя Господа! От зла всякого, от демона нечистого…

Зажимая рану, капитан стоял и ждал чего-то. С каждым словом, брошенным в ночь, темнота отступала, сдавая позиции. И уходила тяжесть с души, оставляя странную пустоту…

Прошептав третий раз «Аминь, во имя Господа!», Хуго неопрятным кулем осел вниз.

– Все, капитан, я свое сделал. Теперь за тобой очередь.

– Сам встанешь или помочь? – наклонился Густлов над лежащим солдатом.

– Не откажусь.

Сидевшие у костра не заметили возвращения. А может, сделали вид. Про Хуго тоже за спиной всякое говорили, и никто не захотел вставать у странной пары на дороге. Так и разошлись в полной тишине капитан и рядовой солдат. Каждый со своей тяжестью в душе.

– Подъем! Тревога! – кричал, заходясь, часовой. Пока не замолчал, захлебнувшись кровью. Австрийцы атаковали перед самым рассветом, окружив ночью спящий лагерь. По испанскому, а может, итальянскому обычаю ночной атаки, они натянули белые рубахи поверх доспехов и походили скорее на призраков, нежели на людей. Да и узнавать своих так было не в пример проще.

– Рота, к бою! – выскочил растрепанный Густлов, взводя курок заряженного пистолета и хватая палаш. На бегу разрядил пистолет в первого попавшегося врага и выдернул клинок из ножен. – К бою, сволота!

И снова католики промахнулись, упирая на напор и внезапность в ущерб плану и подготовке. Папистов оказалось слишком мало, да и с выбором участка для нападения они промахнулись. Основной лагерь расположился чуть в стороне.

– Куси патрон! – рычали сержанты, – Пли!!!

Эффект неожиданности уже успел смазаться. Потрепанная первым ударом рота пришла в себя. Загрохотали более-менее слаженные залпы стрелков, да и пикинеры побросали бесполезные в предрассветных сумерках пики, схватившись за тесаки. Получив по рогам в бестолковой и жесткой схватке, паписты начали отступать. Густлов не стал преследовать, рассудив, что не надо повторять чужих ошибок. По его резкой команде рота начала строиться в правильный порядок.

Нападавшие, оценив перспективы, не стали наскакивать вновь, и отошли к близлежащей лощине, изредка оттуда постреливая, более надеясь на удачу, нежели на меткость оружия. Солнце еще только собиралось показать из-за горизонта краешек короны, но было уже светло, почти как днем. Приободрившиеся наемники уже подумывали, как бы самим от обороны отойти...

И тут началось.

В той стороне, откуда неслись редкие выстрелы и неразборчивые проклятия, раздался жуткий, замогильный вопль, переполненный лютым ужасом. И сразу же отозвался целым хором криков боли и страха. Вновь загремела пальба, отчаянная, стремительная, бьющая по скорости заряжания все уставы, но ни одна пуля не полетела в сторону роты.

Католики побежали обратно. Пикинеры перехватили покрепче свои «дрыны», стрелки проверили порох на полках и фитили. Но паписты обегали плотный пехотный строй, бросая оружие, а на лицах у них отражался такой страх, что просто жуть брала. Некоторые с отчаянием умалишенных бросались прямо на пики, будто надеясь прорвать строй и пробежать роту насквозь, спасаясь от…

… от чего?

Густлов всмотрелся в ту сторону лощины, откуда бежали католики. Из-за густых кустов никак не разобрать, что там творилось…

Высоко над листвой взметнулся ярко-алый фонтан, словно выбили днище в огромной бочке. Трудно было поверить, что в человеческом теле может быть столько крови. Вслед за выплеском последовала голова. Сама по себе, отделенная от тела.

Взлетали над кустами страшно изломанные тела, разрубленные словно бы гигантским топором, страшно кричали погибающие. И гулко стонала земля, как под ногами великана.

– Демоны… нечистая сила!.. – побежали слова по наспех собранному строю.

– Кто сделает шаг назад, убью сам! – рявкнул капитан и нашел взглядом Мортенса. Пикинер судорожно сжимал пику одной рукой, а другой непрерывно крестился, шепча молитвы. Впрочем, сейчас тех, кто не взывал к небесам, можно было посчитать по пальцам.

– Хуго! – дернул Густлов его за рукав. – Что это там?!

– Косарь… – прошептал студент, все сильнее охватывая пику.

– Что за «косарь»? И что говорят твои книги про него?! – заорал капитан на вусмерть перепуганного солдата. – Вспоминай, сволочь! Ты же должен был про это знать!

– Это смерть, капитан, – Хуго посмотрел на него остекленевшими глазами. – Нам всем смерть! Лучше бежать!

– Я тебе побегу! – Густлов затряс пикинера, как цепной пес незадачливого воришку. – Не может быть такого, что нет спасения.

– Его нет, капитан...

Кто-то в строю, услышав произнесенное, и сопоставив его с увиденным, начал пятиться, норовя бросить оружие.

– Стоять, уроды! – взлетел над рассыпающимся каре рык Густлова, сопровождаемый выстрелом в спину наиболее ретивому беглецу. – Вы что, хотите жить вечно?! По местам стоять! Бегущих порубят!