Текст книги "Линия длиной 15000 метров"

Автор книги: Михаил Задорнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

МЫ ЖИВЁМ ХОРОШО!

Мы с женой живём хорошо!

У нас замечательный телевизор! У него трубка по японской лицензии сделана в Финляндии. Правда, всё остальное сделано у нас. Поэтому вторая программа рябит, а третья не работает. Но когда приходят гости, мы включаем первую программу, они искренне завидуют тому, какие не наши цвета у нашего телевизора!

Машина у нас последней доступной нам престижности. «Москвич», который наши разработали совместно с французской фирмой «Рено».

Причём он у нас из первой партии. Это важно! Как утверждают специалисты, в первый партии все детали ещё французские. Правда, стоит она в нашем кооперативном гараже, до которого надо ехать на электричке. Поэтому мы показываем гостям лишь фотографию нашей машины и рассказываем им о том, как она хорошо ездит, но не рассказываем о том, как она плохо тормозит. Видимо, одна деталь всё-таки попалась наша. И гости завидуют нашей машине, глядя на её единственную фотографию, которую мы успели сделать ещё до того, как поняли, что она плохо тормозит.

Одним словом, у нас много есть такого, чему завидуют наши гости. Например, кран в ванной. Французский. Но его собирал наш сантехник. Долго ругал их мудрёные прокладки. После чего поставил наши – немудрёные. Теперь с душа то и дело слетает ситечко и бьёт по голове. Поэтому, когда принимаешь душ, надо придерживать ситечко рукой. Но гости душ не принимают. Они завидуют нашей ванной комнате в целом. Когда женщины заходят в неё, они обычно говорят: «Если бы у меня была такая ванная, я бы купалась в ней с утра до вечера!» Они не знают, что купаться в нашей ванне невозможно. Пробка серебряная с глубокой позолотой, оставшаяся, как говорят те, кто нам её продал, от личной ванны Павла I, по диаметру в два раза меньше отверстия в самой ванне. Поэтому, когда ложишься в нашу ванну, надо отверстие затыкать собственной пяткой, а пробкой любоваться, как произведениехМ искусства.

У всех гостей без исключения вызывает умиление наша дочь. Перед тем как сесть за стол, мы ставим её на стул, и она читает нам наизусть с выражением два стихотворения Цветаевой и одно Мандельштама. И все гости восхищаются таким глубоким пониманием поэзии в Три года. После этого мы быстро снимаем её со стула и уносим из комнаты, потому что от себя она говорит только словами, принесёнными из детского садика.

Почти всем гостям хочется хотя бы разок позвонить по нашему кнопочному телефону. У него есть блок памяти на тридцать два номера, кнопка повтора набора номера и кнопка отключения микрофона. На которую можно нажать, сказать жене всё, что ты думаешь о том, с кем ты разговариваешь. И тот, о ком ты всё это думаешь, и не услышит то, что ты о нём думаешь. Она испортилась первой. Я узнал об этом из последнего разговора со своим тестем.

Больше, чем телефону, гости завидуют только нашему насквозь японскому приёмнику с расширенным диапазоном коротких волн. Правда, я не пойму одного… То ли их вещи в наших условиях долго не живут, то ли наши батарейки не тянут, то ли мы живём в таком районе Москвы, куда даже короткие волны не доходят… Только с некоторых пор он ловит у нас лишь первую программу и «Маяк». Причём с таким шумом, что, когда по нему слушаешь наш «Маяк», создаётся ощущение, будто кто-то от нечего больше глушить начал глушить песни Пахмутовой на слова Добронравова!

Но гости этого не знают. Они обычно восхищённо переводят взгляд с приёмника на французский будильник конца прошлого пека. Один из гостей, когда узнал его стоимость, сказал, что за такие деньги он бы сам мог приезжать к нам каждый день и будить до конца жизни. Он не звонит тогда, когда надо, а когда ему самому захочется. И мы перестали им пользоваться с тех пор, как жена, послушавшись его, ушла на работу в половине четвёртого ночи. Прождав тщетно автобуса, вернулась домой в половине шестого. Прилегла на минутку до половины двенадцатого., И получила строгий выговор за то, что проспала начало рабочего дня в период введения дисциплины, когда стали строго следить за тем, чтобы во время рабочего дня все спали на своих рабочих местах, а не дома.

Но всё-таки больше всего гости завидуют нашим с женой отношениям. Какие они у нас интеллигентные и ласковые! Просто они не знают, что вот уже много лет за полчаса до прихода гостей мы заключаем с ней перемирие. И целуемся только на людях. Может, поэтому мы и бываем так счастливы, когда к нам приходят гости…

Автору самонадеянно показалось, что он прав. Передышка удалась. А благодаря оптимизму последнего рассказа предыдущей главы, в котором утверждается, что мы живём хорошо, пришло наконец такое необходимое сейчас

«ВТОРОЕ ДЫХАНИЕ»

ФОТОГРАФИЯ
(монолог ветерана)

На моём столе стоит пожелтевшая от времени фотография. На обратной стороне карандашом написано: «Школьный выпускной вечер. 22 июня 1941 года».

Было три часа утра. После вечера мы гуляли по ночной Москве. Никому не хотелось домой. Позади было десять лет школьной дружбы. Впереди вся жизнь.

«Какая чудесная ночь! – сказала тогда на Красной площади Люба. – Ребята! Вот увидите, эта ночь запомнится нам на всю жизнь!»

Куранты били четыре часа утра.

Люба на фотографии в самом центре. В петлице у неё маленькой ранкой краснеет гвоздика, подаренная первой учительницей.

Позже мне встретятся стихи, которые я всегда повторяю про себя, когда смотрю на эту фотографию.

 
Целовались, плакали и пели,
Шли в штыки и прямо на бегу
Девушка в простреленной шинели
Разбросала руки на снегу…
 

Рядом со мной, с краю на фотографии, стоят два моих лучших школьных друга – Серёжка и Витька. Серёжка жил на Сретенке, а Витька – на Чистых прудах. Но так часто в жизни я повторяю про себя строчки дорогой мне песни, что теперь и сам верю: Серёжка каждый раз опаздывал в школу, потому что бежал с Малой Бронной, а Витька, наоборот, жил рядом – на Моховой.

Есть у меня и другая фотография. Она стоит рядом. Вечер встречи в 46-м году. Тот же класс… Та же ученическая доска… Те, кто пришёл на этот вечер, в память о своих товарищах стоят на тех же местах, что и на выпускном вечере. Между многими чернеет ученическая доска. Нет Любы, нет Серёжки с Малой Бронной, нет Витьки с Моховой, нет комсорга-очкарика, нет Боцмана-второгодника, нет учителя физкультуры… А лица тех, кто пришёл на вечер, повзрослели на Отечественную войну. Позади нас четыре года войны, а впереди опять вся жизнь. Конечно, после войны каждый из нас строил свою жизнь как мог, как умел. Но каждый из нас всегда помнил об этих фотографиях и понимал – жить надо так, чтобы, подходя к ним, никогда не краснеть перед глазами Любы, Витьки, Серёжки, Очкарика и Боцмана…

Теперь многие из нас уже пенсионеры. На последнем выпускном вечере нас было ещё меньше. Почти все ветераны. Высокое, почётное звание… Ветеран!

А недавно ко мне подошла моя внучка. И сказала:

– Деда, купи мне кроссовки?

– А почему я?

– Потому что ты ветеран, деда!.

– Кто тебе, внученька, об этом сказал?

– Мама.

– А что же она сама меня об этом не попросила?

– А она боится тебя, деда. Ты же у нас сердитый. Ты воевал. А у нас в садике уже всем дедушки, которые воевали, кроссовки купили.

Ну, рассердился я, раскричался, валерианки выпил, а успокоиться не могу. «Что это значит? – думаю. – В садике все дедушки, которые воевали, кроссовки купили?»

Словом, не выдержал я, поехал в магазин. Взглянуть, правду ли родственники мои говорят?

Да-а, такую очередь я видел только раз. В Ленинграде. Только там все тихо стояли. А тут? Боже мой… Один, этак моего возраста, кричит: «Пропустите ветерана, товарищи! Я ветеран! Мне без очереди положено!» И рвётся, знаете, да так локтями работает, будто оборону противника прорывает.

Ну, схватил я его за шиворот.

– А ну кончай, – говорю, – хулиганить! Зачем людей толкаешь?

А он как закричит на всю очередь:

– Как вы смеете со мной так разговаривать? Я инвалид войны!

Я говорю:

– Если ты инвалид войны, зачем тебе кроссовки?

Он смутился, говорит:

– Я… я… Я нормы ГТО сдавать должен. У нас на предприятии всех заставляют. И вообще, что вы меня держите, пропустите, я под Курском ранен был.

Я говорю:

– Я тоже под Курском ранен был. Видишь, в одних окопах сидели. Не для того, чтобы в очереди за кроссовками подраться. Ты в чьей, – спрашиваю, – армии воевал?

А он словно не слышит, что я спрашиваю. Одно твердит и перед моим носом красной книжечкой машет.

– Я ветеран. Пропустите. Я жаловаться буду. Мне государство право дало без очереди всё покупать. А вы, – это он мне, – хулиган, а не инвалид! Ну, тут я не выдержал, схватил его в охапку и понёс к выходу:

– Ах ты вошь, – говорю, – тифозная! Тебе не государство право дало. Тебе люди это право дали. Из уважения к тебе. За то, что ты Родину защищал. Тебе, понимаешь? Тебе! А не детям твоим! И не внукам! Чтобы ты на них это право распространял… И этим правом, как им захочется, пользовался…

Старушка какая-то смотрит, как я его несу, говорит:

– Вот это верно, сынок. Так его! Он сегодня утром бельё женское без очереди брал…

В очереди шум, смех, все смотрят. Девушка говорит:

– Смотрите, смотрите! Ветераны дерутся! Наверное, кроссовки не поделили.

А одна молодая женщина другой, не стесняясь меня, говорит:

– Давно пора. Так им и надо! Недавно в кассу железнодорожную прихожу, а билетов нет. Я кассира умоляю. Поймите, к мужу еду. Служит он у меня. Ну, она и сжалилась. «У меня, – говорит, – ничего нет. Но! Вон видите, в том углу дядя Федя стоит. Это наш вокзальный ветеран. Вы ему пятёрочку сверху накиньте, он вам и возьмёт. Ему я имею право билет продать. Да вы не бойтесь. Он свой человек. Я ему сегодня уже двадцать билетов продала».

Обмер я от таких слов. А другая женщина ей отвечает:

– Это что! Я как-то на «Бонни М» пойти хотела, думала, может, бронь выкинут. А кассирша говорит: «Что вы?! Всю бронь на «Бонни М» ветераны выкупили!»

Застучало у меня сердце от таких слов.

– Ну, – говорю, – слыхал, негодяй, что ты позоришь? Слово «ветеран» ты позоришь! Ты и такие, как ты!

В это время милиция подошла. Отвели нас в отделение. Так что вы думаете? Липовый оказался он инвалид. Трамваем его ударило. Лет пятнадцать назад. Пьяного. В милиции его уже как облупленного знали. Старшина говорит: «К сожалению, теперь много таких стало. Откуда только документы берут? Отец мой подводник. Он во время войны руку потерял. Никогда он себя так вести не будет, как этот… И мы его никогда ни о чём не просим. Хотя иногда, честно говоря, так хочется… Впрочем, это неудивительно. Удивительно, что друзей-ветеранов у отца с каждым годом становится всё меньше, а в очередях – их всё больше?! Но вы не волнуйтесь. Мы этим ещё займёмся. Спасибо вам за помощь! Теперь он у нас так просто не отделается».

Полегчало у меня на душе. Ну не может, не может, думаю, тот, кто помнит немецкие танки, кто детей из концлагерей освобождал, кого женщины благодарных стран с хлебом-солью встречали, кто товарищей своих потерял – Серёжку с Малой Бронной и Витьку с Моховой, – на кого глаза Любы смотрят в тот выпускной вечер… Не может тот так… Хотя всякое бывает, я понимаю… Не удалась жизнь после войны у кого-то. Уступил своей совести разок, другой… Глядишь, и совсем её потерял. Тогда тот всё это вспомнить должен.

На нас, ветеранов, многие равняться хотят. Советов – у кого? У нас спрашивают. Трудностей много. Перед теми, кто, Родину защищая, погиб, мы до конца своих дней за эту Родину в ответе. И никогда об этом забывать нам нельзя.

Я смотрю на пожелтевшую от времени фотографию. Мои друзья! Они навсегда остались молодыми, смеющимися… Люба, Серёжка с Малой Бронной и Витька с Моховой…

ДОРОГОЙ ЗВОНОК

От метро я решил позвонить начальнику и предупредить, что проспал и поэтому опоздаю. Правда, у меня не было «двушки». Но рядом был табачный киоск.

– Вас много, а я одна! – ответила больная продавщица в маленьком окошке.

Однако позвонить надо было. Поэтому, зайдя за угол, я снял пиджак, чтобы она не догадалась, что-то снова я, во второй раз подошёл к киоску, протянул ей три копейки и попросил спички. Теперь она просто обязана была дать мне сдачи две копейки. Но на блюдечке в окошке вместо трёх копеек появились три коробка спичек. Спорить с ней из-за двух коробков было неудобно. Поэтому я снова зашёл за угол, причесался на другую сторону, опять подошёл к киоску и, чтобы она меня не узнала по голосу, с мягким прибалтийским акцентом попросил ремешок для часов за два рубля девяносто восемь копеек. На этот раз расчёт мой был точным! Дать два ремешка она мне не могла, потому что я предусмотрительно протянул ей только три рубля. Но на блюдечке в окошке появился ремешок и два коробка спичек…

– Мне не нужны спички! – сказал я, от возмущения потеряв отрепетированный за углом акцент.

– А у меня больше ничего нет! – отрезала она. – Если не хотите спички, могу дать зубочистки!

Я посмотрел на часы. Время поджимало.

«Ладно, если у неё нет двух копеек, позвоню десятью!» – решил я. Быстренько отрепетировав за углом походку знакомого радикулитчика, я снова подошёл к киоску и с восточным – для внушительности – акцентом потребовал деревянного щелкунчика для орехов в виде Мефистофеля за семь рублей девяносто копеек!

Полученные десять копеек оказались гнутыми. И застряли в прорези автомата. Покупать второго щелкунчика не имело смысла. Впрочем, как и первого. Поэтому, сгорбившись и хромая, я подковылял к киоску и, заикаясь, чтобы она не узнала меня по голосу, попросил большую настольную папиросницу за двадцать три рубля девяносто копеек, которая при нажатии на кнопку «Пуск» сама выкидывала сигарету в рот курящему. На этот раз сдачу я получил двумя пятаками.

Следующей моей покупкой была кошёлка. Не из-за сдачи, а из-за того, что мне надо было куда-то сложить купленные мной веши.

Потом я ещё несколько раз подходил к киоску. Однако сдачу мне давали то пятаками, то юбилейными монетами, то, наконец, леденцами, которые терпеть не мог с детства.

Оставался последний шанс. Женское янтарное колье за шестьдесят рублей восемьдесят копеек! Как ни крути, а две или десять копеек я должен был получить!

Только фантазия на акценты и походку у меня уже исчерпалась. Правда, я ещё ни разу не подходил к киоску женщиной. Большие пуховые платки продавались в магазине напротив. Когда за углом я примерял оренбургский платок и пытался сдвинуть на лоб чёлку, ко мне подошёл милиционер.

– Гражданин! – сказал он. – Я уже давно за вами наблюдаю, и ваше поведение меня настораживает. Пройдёмте со мной в отделение!

Таким образом я очутился в вашем отделении. На этом заканчиваю свои объяснения и очень прошу вас разрешить мне позвонить с вашего телефона моему начальнику, сказать ему, что я проспал и поэтому опоздаю. Причём прошу разрешить мне сделать это срочно, потому что начальник вот-вот должен уйти из своего кабинета. Ведь рабочий день уже кончился!

СЕРЬЁЗНОЕ ДЕЛО

Рано утром нас – заведующих отделами – срочно вызвал к себе главный.

– Я только что оттуда! – Он многозначительно указал пальцем вверх. – Дело чрезвычайно серьёзное. Слишком много у нас стало показухи. Немедленно начинаем с ней борьбу.

Он немного помолчал, потом добавил:

– У нас на предприятии есть одна путёвка вокруг Африки за полцены. Начальник отдела, который предложит самую действенную программу борьбы с показухой, будет ею отмечен.

Вернувшись в отдел, я сразу собрал всех сотрудников и строго сказал:

– Немедленно прекращаем работу и начинаем борьбу с показухой. Какие будут предложения?

– Ну прежде всего надо выпустить стенгазету с карикатурами на отъявленнейших показушников и вашей статьёй, – сказал Рыбинский.

– Хорошо, – одобрил я. – Если к завтрашнему дню сделаете, получите отгул к отпуску.

– Конечно, сделаю, – обрадовался Рыбинский. – Вопрос только в том, кто напишет вашу статью.

– Я напишу, – предложил Краснов. – Но за два отгула.

– Почему? – удивился я.

– У вас очень трудный слог.

– Ладно, – с неохотой согласился я.

– В таком случае я на тех же условиях могу в эту газету написать стихи, – сказала Люба.

– Ты же пишешь только стихи о любви, – съязвил кто-то.

– Вот и напишу о любви к борьбе с показухой!

– Товарищи! – перебил вдруг всех наш профорг Суровцев. – Это всё мелко и местечково. Вы столько времени обсуждаете какую-то одну жалкую стенгазету. В то время как борьба с показухой – дело серьёзное! И бороться с ней надо крупномасштабно. Одной стенгазетой здесь никак не обойтись. Предлагаю оформить весь коридор: поставить стенды, повесить транспаранты… Могу возглавить группу оформления. Но мне отгул не нужен.

– А что вам нужно?

– Мне нужно на лето куда-нибудь жену свою отправить.

– И мне нужно жену на лето отправить, – подхватил Семён Михайлович. – А у меня предложение не хуже. В нашем отделе есть молодые – Вика и. Серёжа… Видите: они покраснели? Все мы знаем, что у них скоро свадьба. Предлагаю провести её без всякой показухи.

– Это как? – удивился я.

– Проще простого! Никакого стола. Все приходят на свадьбу в рабочих костюмах. Вместо «горько» выкрикиваем призывы к борьбе с показухой. А главное, приглашаем телевидение. Они такую свадьбу с удовольствием снимут. Им за это всем премию дадут.

– А молодые согласны? – спросил я.

– Согласны! – хором ответили молодые. – Только освободите нас за это от дежурств в дружине во время нашего медового месяца.

– Товарищи! – снова перебил всех профорг. – Свадьба – это, конечно, оригинально. Новая традиция. Мы сразу обгоним все отделы. Но, согласитесь, всего на один раз. А борьба с показухой – дело настолько серьёзное, что требует фундаментального разворота во времени! Предлагаю объявить месячник по борьбе с показухой. Причём завершить его досрочно. Дней за пятнадцать. Таким образом, за месяц мы сможем про вести два месячника! А поскольку мы их уже научимся проводить за этот месяц, то в следующем проведём три, в следующем – четыре…, К концу года ни у одного отдела не наберётся такого количества человеко-месячников!

Предложения сыпались со всех сторон.

Во время обеденного перерыва я написал заявление на путёвку во круг Африки.

А после обеда мы снова собрались у главного. Все были довольны. И с заявлениями. Но особенно был доволен главный. Он еле успевал за нами записывать. Кто-то предложил организовать поезд дружбы, кто-то – подшефную работу в колхозе, кто-то уже объявил набор в специальные добровольные отряды дружинников, которые останавливали бы на улицах людей и спрашивали, что они сделали в борьбе с показухой. И если ничего не сделали, то штрафовали. Причём штрафовать в зависимости от того, насколько они ничего не сделали. А если сделали, выдавать справку, чтобы их больше не штрафовали. Таким образом, со временем у нас не останется ни одного человека, который бы не внёс свой вклад в дело борьбы с показухой!

После обеда главный уехал с нашими предложениями в главк. А на следующий день к нам прислали нового главного. Мы все выстроились у парадного входа на предприятие с цветами, ковром и пальмой, с которой всё утро стряхивали пыль, привязали к веткам опавшие листья и красили их в свежий зелёный цвет.

Однако новый главный почему-то не подъехал на машине к парадному входу, а пришёл пешком и зашёл с чёрного хода. Потом подкрался к нам сзади и так рявкнул, что сразу четверо уронили пальму себе на ноги.

В общем, не знаю я, где он раньше работал. Всякое говорят. Но через пять минут мы все сидели на своих рабочих местах и работали.

Оказалось, борьба с показухой был розыгрыш главка. Там сказали: «Уволим тех, кто даже при борьбе с показухой разведёт нам показуху!.) Наш главный попался первым. После него было уволено ещё несколько главных. Но самое страшное, что наш новый главный после работы снова собрал нас и сказал:

– То был розыгрыш, а теперь начинается настоящая борьба с настоящей показухой!

После этого собрания я вернулся к себе в отдел, заперся в своём кабинете, но уже через несколько минут понял, что я ничего не понимаю.

«Наверное, стар стал!» – решил я, порвал заявление на путёвку, достал чистый лист бумаги и стал писать заявление об уходе на пенсию.

ТАЛАНТ!

Когда Василий Евсеевич нёс заявление на отпуск, он очень беспокоился. В отделе горячка. Каждый человек на счету. Могут перенести отпуск на осень. Этого никак нельзя было допустить. И всё-таки природная застенчивость, которая порой принимается людьми за воспитанность, заставила сказать не то:

– Игнатий Иванович, если, конечно, трудно без меня будет, то я бы мог и в другое время…

Игнатий Иванович ничего не ответил и, не глядя, подмахнул заявление. Василию Евсеевичу показалось, что Игнатий Иванович обиделся, поэтому он ещё раз переспросил:

– Это ничего, что я в такое трудное для вас время?

– Ничего, ничего! – успокоил его шеф. – Не волнуйтесь, отдыхайте, без вас справимся.

Вернувшись домой, Василий Евсеевич долго не решался сказать о скором отъезде на юг жене. Могла учинить скандал. Тем более в такое время, когда вот-вот должна подойти очередь на новую кухню. Но говорить надо было. Не уезжать он не мог. И именно в этом месяце. Жена ответила не сразу. Пожала плечами, о чём ей сказал муж, снова пожала плечами и ответила:

– Да ладно, езжай, без тебя справлюсь!

Василию Евсеевичу стало обидно за себя:

– Ты даже не ревнуешь, отпуская меня на юг в такое время?

– Да кому же ты нужен? На себя посмотри! – усмехнулась жена, продолжая слушать погоду в Туркмении.

Об этой фразе, обронённой женой между дождями в Нечерноземье и жарой в Средней Азии, Василий Евсеевич не на шутку задумался, сидя за столиком в вагоне-ресторане и глядя на грустно-закатные пейзажи начинающегося юга. Да, он ничего не добился в этой жизни. Из наград у него был лишь студенческий значок ГТО. Раз в три месяца он получал прибавку к зарплате на десять рублей за выслугу лет на одном месте. Девятый год он стоит в очереди на новую квартиру. А главное, он не умел делать ничего такого, что бы не умели делать другие. А значит, был абсолютно заменим. Польза от него обществу могла быть только в том случае, если б его показывали детям как экспонат и говорили: «Вот таким быть нельзя, дети. Надо учиться сызмальства и развивать в себе хоть какие-нибудь способности». Действительно, жена права. Кому он нужен такой?

И всё-таки нужен! Василий Евсеевич знал это. И знал кому! Это была его приятная тайна, которая появилась у него в прошлом году. И которой не знал никто. Кроме… От воспоминания о тайне глаза его потеплели. Радость разлилась по душе. Вот эта солнечная радость, которая часто охватывала Василия Евсеевича с детства из-за какой-нибудь мелочи, наверно, и не дала ему возможности развиться в жизни. Его друзья не умели радоваться облакам, политым закатным фиолетом, над кипарисами, желающими нанизать их на себя, как на шампур; прибавке к зарплате на десять рублей и купленной на эту прибавку серии марок, погашенной в космосе…

Его друзья никогда не довольствовались настоящим. Их всегда звало будущее. А настоящее радовало лишь в воспоминаниях, когда становилось прошлым. За неумение радоваться настоящему Василию Евсеевичу было жалко своих друзей. Они напоминали ему идущих в высокую гору путников с тяжёлыми рюкзаками собственного положения и которым даже некогда взглянуть на открывающиеся перед ними красоты. И они идут на вершину, где ничего нет, кроме сильно разреженного воздуха и такого сладостно-манящего слова «вершина»!

Василий Евсеевич взглянул в окно и засмеялся. К пальме была привязана корова! Он так резко вскочил от радости из-за столика, что толкнул официантку с бефстрогановом, который вмиг разметался под всеми столиками вагона-ресторана.

– Ой, не волнуйтесь, я сейчас помогу! – засуетился Василий Евсеевич. Но официантка недружелюбно полоснула его взглядом по глазам:

– Ладно тебе… Сама справлюсь… Иди отсюдова!

«А может, и правда все люди на свете могут справиться без меня? – думал остаток дороги Василий Евсеевич, глядя на окончательно погрустневшие заоконно-кипарисные пейзажи, – И может, я зря еду?»

С этими мыслями, похожими на неуверенные мысли влюблённого перед встречей с любимой женщиной после разлуки, Василий Евсеевич вышел на долгожданный пляж.

Осмотрелся. В груди волновалось и билось. Солнце колдовало жарой на зелёной смирной воде. «Погода как раз!» – отметил про себя Василий Евсеевич.

Он не сразу заметил их. Почти в том же составе они сидели на том же месте, что и в прошлом году. Они немного повзрослели. Узнают ли?

Когда дети заметили дядю Васю, они попрыгали на него с разбегу. И он донёс их до воды.

– Дядя Вася! Приехал, как обещал!

Подошли и остальные дети, приехавшие в первый раз. но уже наслышанные о знаменитом и незаменимом дяде Васе.

Василий Евсеевич поднял с берега плоский камешек. Дети притихли и ждали затаив дыхание. Резким движением Василий Евсеевич послал камень в море по полированной поверхности воды. Рука не подпела его! Тридцать две бульки!!!

«Ура!» – закричали дети. И Василий Евсеевич снова почувствовал свою нужность и умение делать то, что не умеет делать больше ни один человек в мире. Он стал учить детей, хотя и понимал, что научиться этому невозможно. Тут должен быть талант!