Текст книги "О чем говорят тюльпаны"

Автор книги: Михаил Грешнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Грешнов Михаил
О чем говорят тюльпаны

Михаил Грешнов

О чем говорят тюльпаны

В Саянах я поднимался в горы один. Лучше, когда это делаешь не спеша, никого не догоняешь, не ожидаешь. Мир кажется шире, и мыслям просторнее. Я знал тропинку, по которой за час можно было подняться к гольцам. Сначала меня провели по ней местные ребятишки, потом я ходил один и даже спускался с гор ночью, запомнив между кустами и скалами прихотливую вязь дорожки. Это хорошо – оставаться на вершинах до звезд. И слушать тишину. И видеть, как загораются в вышине первые блестки. Звезды вспыхивают внезапно – ярко и торжествующе. Наверное, потому, что в эти минуты бывают к нам ближе.

И еще хороши в Саянах цветы. Но это уже сентиментальность. Во всяком случае, я стараюсь никому ее не показывать. В горы я поднимаюсь один. У самых гольцов – луга: царство трав и цветов. Иногда я срываю цветы. Не бездумно и не подряд. Ветка рододендрона – саган-далиня, поместному, пара жарков меня удовлетворяют вполне. Иногда я срываю альпийский мак красный и желтый. Но это недолговечный цветок – он вянет и умирает на глазах. Мне его жалко.

Прогулки в горы хороши еще тем, что дают простор воображению. Мечталось о крыльях. Не о тех, на которые ставят винты и турбины. Это буднично и привычно: при одном воспоминании о шуме и дрожи моторов холодеет спина. И не о птичьих крыльях, совершенных, но слабых, которые не в состоянии унести далеко. Мечталось о крыльях разума, чтобы облететь планету и смахнуть с нее атомное и прочее зло. И чтобы крылья унесли к другим мирам, красивым и добрым, – есть же такие миры! Мечталось о друзьях, которые есть и еще будут в жизни, о красоте, о любви – мало ли о чем: страна мечтаний необозрима.

И наверное, из этой страны явился Бельский, Борис Андреевич.

Так мне думается теперь, когда я вспоминаю о встрече. Тогда мне казалось, что он явился некстати. Очень некстати. Я прощался с Саянами. Срок путевки закончился, в кармане у меня был билет на обратный рейс. Лечение на горном курорте мало помогло мне. Больше, наверное, помогли горный воздух и тишина. Предстояло возвращение в город, в лабораторию с колбами, реактивами, к неоконченной диссертации "О химических способах борьбы с сорняками". Все это ждало меня не дальше как завтра. А пока хотелось побыть одному на любимой поляне. Вполне естественное желание. Но оно было нарушено вторжением Бельского.

Сначала я услышал сопение, бормотанье, скрип камней под подошвами башмаков. Потом вполне явственно донесся вопрос: "О чем говорят тюльпаны?.." Опять невнятное бормотание, и, наконец, из-за скалы показался очень высокий, очень сутулый и очень тощий старик в широкополой шляпе, в очках, в ковбойской рубахе в клетку и с фотоаппаратом на ремне через плечо. "Турист, – подумал я. – Странно, за весь сезон я не встречал здесь туристов... А сейчас встретил". Старик шел по тропинке ко мне, и, конечно, сейчас состоится разговор, – пустейший разговор, который обычно заводят туристы, – о местности, о погоде, о натертых мозолях, о тушенке, которую трудно достать и которая так необходима на ужин. Мой последний вечер будет испорчен. Я даже вздохнул – так мне не хотелось, чтобы вечер оказался испорченным.

– Тут уже кто-то есть, – сказал старик, заметив меня. – Право же, человек, – продолжал он. – Курортник. Интеллигент...

Знакомство не обещало ничего доброго. Но у меня мелькнула мысль: вдруг старик пройдет мимо? Ах, как я хотел этого! Но, увы, надежда не оправдалась. Старик замедлил шаги. Несомненно, он хотел остаться со мною.

Больше – он опустился рядом на камень.

– Рододендрон, маки, – сказал он, взглянув на цветы у меня в руках. Денеб и Алголь... Удачное сочетание. Вы их слышите?..

– Кого слышу? – спросил я.

– Цветы, – ответил старик.

– Как можно слышать цветы? – спросил я.

Старик не ответил. Он сидел сгорбившись, опустив руки между коленей. Пальцы его были сцеплены так, что костяшки побелели от напряжения. Взгляд старика упирался в землю, в нем тоже чувствовалась напряженность, как будто бы человек был занят очень серьезной мыслью или решал задачу.

– О чем говорят тюльпаны? – спросил он, не разжимая пальцев и все так же сосредоточенно глядя в землю.

"У него навязчивая идея, – подумал я, – еще чего не хватало!.." Но лицо у старика было добрым, светлые близорукие глаза излучали доверие.

– Меня зовут Борис Андреевич Бельский, – сказал он. – Я сегодня приехал из Южного Казахстана. Ездил смотреть тюльпаны...

"Ботаник", – решил я.

– Какое чудо эти тюльпаны! – продолжал он. – Миллионы тюльпанов. И какая загадка!..

– Простите, – сказал я, – для меня здесь что-то неясно...

Для меня ничего не было ясно – ни разговор, начатый Бельским, ни цель разговора. Но человек обращался ко мне, молчать было нельзя, отсюда это компромиссное "что-то". Ничего я в разговоре не понимал.

– Так вы их не слышите? – кивнул он на ветку саган-далиня и маки.

– Нет, не слышу, – признался я.

– Как жаль! – воскликнул Бельский. – Мне показалось, что вы их слушаете и я не один!..

Он поглядел на меня долгим взглядом.

– Ни одного человека, – сказал он. – Кроме меня... – И опять опустил голову.

Мне показалось, что у него горе, что он не может собраться с мыслями и как-то отвлекает себя от очень большой заботы.

– Ничего, – сказал я сочувственно, – пройдет...

– Не проходит, – возразил он. – С самого детства. Но понимать их по-настоящему я начал лет десять тому назад. Ах, если бы раньше! Ведь мне шестьдесят семь!..

– Успокойтесь! – сказал я, все еще предполагая, что у него горе.

– Вы о чем? – спросил он.

Я не знал, о чем говорю, но вопрос отрезвил меня. Пожалуй, мне давно надо было задать этот самый вопрос ему. Но, все еще думая о потерянном вечере, я спросил дипломатически:

– Вас что-нибудь беспокоит?

– Легко сказать – беспокоит! – воскликнул он. – Мне просто не верят! Бельский наклонился ко мне, глядя поверх очков. Очки у него были с двойными стеклами, я ни у кого не видел таких очков. – Меня считают лжецом! – продолжал он. – А я слышу, как разговаривают цветы!

– Цветы?.. – переспросил я.

– Да, молодой человек, цветы! Каждый по-своему! И каждый связан с какой-то звездой.

Я подумал: не встать ли мне и не уйти вниз по склону? Он задержал меня.

– Рододендрон связан с Денебом, – сказал он, беря ветку саган-далиня из моих рук. – Маки – с Алголем. Ромашки... Боже мой, ромашки, не знаю, с какой звездой, они связаны!.. И так каждый цветок. От самого невзрачного до тюльпанов!

Он все еще держал ветку рододендрона. Я не отпускал ветку, боясь, что букет в моих руках рассыплется. Мы так и сидели, связанные, точно нитью, веткой саган-далиня.

– Вы когда-нибудь спрашивали себя, – продолжал Бельский, – почему в мире так много цветов и почему они похожи друг на Друга, как звезды?

– Нет, не спрашивал, – сказал я.

– А ведь это миниатюрные телескопы! Радиотелескопы, молодой человек, и все они обращены к звездам!

В бреду старика – если это был бред – чувствовалась последовательность. Но еще больше чувствовалась убежденность, и это мешало мне уйти – вовсе не ветка рододендрона, которую мы держали вдвоем. Ветку я мог бы ему отдать, но меня начал захватывать разговор. Не безумие разговора – безумия не было в глазах Бельского, в интонациях его голоса. Была убежденность. Старик и меня заражал убежденностью. Мне хотелось послушать, что еще скажет этот странный человек.

– Посмотрите, – он отпустил наконец ветку саган-далиня, – каждый цветок – будь то ноготки, мак или орхидея – имеет венчик в виде развернутой чаши, стерженек или систему стерженьков в центре. Взгляните на этот рододендрон: разве это не радиотелескоп с ажурным зеркалом и стоячей антенной?.. Мы проходим мимо, мы не замечаем чуда, потому что оно привычно. Но это антенна, приемник, настроенный на определенную волну, он принимает передачи из космоса. Остается усилить их и разобраться в них. Хотите послушать?

Бельский расстегнул кожаный футляр, в котором, как я думал, находился фотографический аппарат, вынул прибор, похожий на мини-транзистор. С одной стороны под металлической сеткой я рассмотрел круг вмонтированного в корпус динамика, с другой стороны в пластмассовой рамке было натянуто несколько волосков. Этой стороной он приблизил прибор к макам в моей руке. Из динамика полилась тихая, мне показалось даже, робкая, музыка: пели два инструмента – один низким, другой высоким тоном. Но это были не виолончель, не скрипка, не саксофон, мелодия была неземной, непривычной и в то же время нежной, волнующей, будто голоса звали к себе и не надеялись на ответ.

– Музыка с Алголя, беты Персея, – пояснил Бельский. – А вот Денеб. – Он придвинул прибор к цветам рододендрона. В динамике забился, забормотал низкий вибрирующий голос, словно кто-то стучал в гулкую дверь. – Слышите? – спросил Бельский. – И так с каждой звезды. Сколько цветов – столько звезд.

– Неужели говорят звезды?

– Не звезды, конечно, – возразил Бельский. – У звезд есть планеты с разумной жизнью. Передача ведется в луче звезды.

– Как вы узнали об этом, Борис Андреевич? – спросил я.

Бельский улыбнулся, глядя на меня доверительно.

– В детстве меня лечили, – сказал он. – От шума в ушах. Обычно это начиналось весной, когда зацветали сады. Я слышал пение, бормотанье деревьев даже сквозь ставни. Когда же окно открывали, я не мог спать. "Это ветер..." – говорили мне. Если я начинал уверять, что цветущая вишня звучит словно хор, а яблоня как оркестр, меня журили и называли лгуном. Герань на окнах пела в три голоса, пышная примула не только звучала по ночам, но и показывала картины. Клумба под окнами стрекотала, аукала, визжала. Особенно досаждали мне ирисы: они беспрерывно трещали на высокой визгливой ноте, не давая покоя ни днем ни ночью. Теперь я знаю, что это морзянка, а в 1907 году, четырехлетним ребенком, – что я мог смыслить в этом? "Фантазер!" – говорили мне, когда я пытался жаловаться.

Потом начали возить по докторам.

– Здоровый, нормальный мальчик! – уверяли те. – Барабанные перепонки в порядке, евстахиевы трубы чисты. Нет никаких причин жаловаться!

Отец, акцизный чиновник, драл меня за уши за каждый рубль, бесполезно выброшенный врачам.

– Паршивец... – говорил он. – Не хочешь учиться – будешь грузчиком!

Учился я плохо, шум в ушах мешал мне сосредоточиться. Цветы ненавидел лютой ненавистью, не упускал случая растоптать клумбу, помять розовые кусты. За это мне тоже влетало, меня считали дикарем, злым мальчишкой... Годам к тринадцати я, однако, привык к шуму, а потом перестал обращать на него внимание, стараясь ничем не отличаться от сверстников. Пустяками некогда было заниматься: началась революция, гражданская война. Работал я и грузчиком – отец оказался прав, – и шахтером в Донбассе, и лаборантом в исследовательском институте. Учился заочно, к сорока годам закончил политехнический институт. Занимался изобретательством. До сих пор занимаюсь изобретательством. Звездофон, – Бельский кивнул на прибор, который держал в руках, – мое изобретение. Очки, – тронул рукой очки с двойными стеклами, – тоже мое изобретение.

– Что за очки? – спросил я.

– Видеть звездные передачи.

– На цветах?..

Бельский кивнул утвердительно.

– А мне можно... видеть? – спросил я, задерживая дыхание. Меня охватило волнение, как мальчишку, которого впервые привели в цирк. – Неужели можно увидеть?.. – повторял я.

То, что я слышал в приборе, который Бельский назвал звездофоном, могло быть мистификацией, а звездофон – транзистором. В музыке я разбираюсь неважно – мало ли какую передачу, какой разговор мог принять транзистор. Рассказу Бельского можно верить, можно не верить, говорил он о вещах фантастических. Фантастики немало печатается в современных журналах. Может, он где-то прочел о звездах, о цветах и выложил за свое. Но если можно увидеть – это другое дело. Зрение не обманет. Я ухватился за эту мысль, как утопающий за соломинку, – мне хотелось, чтобы все, что рассказал Бельский, не было мистификацией.

– Можно?.. – спрашивал я.

Бельский снял очки – для этого ему пришлось снять и опять надеть шляпу.

– Можно, – сказал он. – Не всегда, но у нас счастливое совпадение. Видите этот луг? – показал он на лужок, желтый от лютиков. – Эти ромашки... – На краю луга, там, где было посуше, белой простыней стелились ромашки. – Это все равно что телевизионный экран, – говорил Бельский. Каждый цветок принимает частицу изображения. Если цветов много и они растут сплошь, можно увидеть изображение. – Борис Андреевич подал мне очки.

– Я взял у него очки, поднялся с камня и пошел к поляне, желтеющей лютиками.

– Не подходите близко, – предупредил Бельский. – Передачи, как и на телевизоре, надо смотреть на расстоянии.

Я остановился и надел очки.

Я увидел город. Далекий город в тумане – как смутный эскиз, как мираж над пустыней. Я видел очертания зданий, кварталы, – как будто я находился над городом на холме или на башне. Я видел улицы, парки, аллеи. Город жил – что-то по улицам двигалось, перемещалось, может быть, толпы, может, вереницы машин. Город был огромен, дальние его окраины тонули в перспективе и словно бы в пыльной дымке. Движение было на виадуках над улицами, на аллеях парков и на крышах домов. Мне казалось, я слышу шум города: стук колес, гул моторов. Чем больше я вглядывался, тем больше деталей обнаруживал в городе: вот круглое здание, может быть, цирк, вот овальное – ипподром или стадион, а вот блещет бассейн, даже бронзовые черточки тел можно разглядеть на песке... Что-то поднялось над городом треугольник, летающее крыло, вот еще одно и еще... Пунктирная линия летящих предметов двигалась над домами, над площадями; первые из них уже скрылись за горизонтом. Я снял очки и спросил:

– Что это?

Бельский пожал плечами:

– В Галактике сто миллиардов звезд, – сказал он.

Я опять надел очки и глянул на край поляны, белевшей ромашками. Теперь я увидел океан, и огромной дугой над его поверхностью – мост. Дуга обрывалась там, где кончались ромашки, и мост казался повисшим в синеве воздуха и воды. Мост был металлический, легкий, ажурный и совершенно пустой. Тщетно я вглядывался в белевшую ленту шоссе, проложенного по середине моста, дорога была Пустынна.

Бельский подошел ко мне, спросил:

– Ничего?..

– Вижу мост, – сказал я.

– На мосту – ничего?

– Пусто, – ответил я.

– Вот и я, – сказал Бельский, – сколько ни смотрю на ромашки, никогда на мосту ничего не бывает. Пусто.

Он прошел дальше и приблизил к ромашкам микрофон своего прибора. Я услышал плеск волн. Так плескались бы волны где-то внизу, если бы я стоял на мосту.

– Слышите? – спросил Бельский.

– Дыхание моря... – сказал я.

– Вслушайтесь лучше.

В плеске волн я различил тихий, вкрадчивый шепот – фразы, периоды, строфы. А мост был пустым. В ушах что-то звучало, шептало, будто океан был одушевленным и говорил сам с собою.

– Удивительно! – Я передал очки Борису Андреевичу.

Тот молча сложил их и сунул в карман.

– Удивительно! – повторил я. – Вы кому-нибудь рассказывали об этом? Взяли патент на изобретение?

– Вам вот рассказал, – ответил Бельский. – А патента не взял. Видите ли... – Он взглянул на меня близорукими доверчивыми глазами.

Честное слово, я любил старика за этот открытый, немного растерянный взгляд. Наверно, его легко обидеть, этого мягкого человека, посмеяться над ним, и, наверно, он боялся этого со стороны других людей.

– Патента не взял, – повторил он. – Я изобрел звездофон недавно. Езжу вот, слушаю. Осваиваю... – улыбнулся он – видимо, слово казалось ему прозаическим, неудобным. – Только что был в Казахстане, – продолжал он, слушал тюльпаны... А работаю над другой моделью – стереофоническим звездофоном. Закончу модель – подам заявку. Только... – опять улыбнулся Бельский. – Боюсь одной вещи...

– Чего вы боитесь? – спросил я.

– Вдруг скажут, что все это чепуха, отвлеченная тема?.. Вот если бы я занялся гербицидами. Ведь лютики и ромашки – обыкновенные сорняки...

Да, да, я видел, что он боится нечуткости, непонимания, – боится, что его могут публично высечь, как сек когда-то отец, возя бесполезно по докторам. Я даже подумал, как бы помочь ему укрепить его веру. А может, он прав, надо усовершенствовать изобретение, а потом подавать заявку?

Между тем Бельский развивал свою мысль:

– Почему нельзя заниматься отвлеченными темами? Надо исследовать все. Опыт открытий не раз говорит нам об этом: и облака надо изучать, и грибы, и крылья бабочек. Возьмите конструирование приемников. Нужно ли заниматься этим, если придумана уже тысяча схем? А вдруг тысяча первая даст приемник, который примет передачу из космоса?.. Впрочем, теперь в этом нет необходимости – передачи из космоса ловят цветы. И все же необходимость есть! – воскликнул он. – Может сложиться приемник, который поймает совсем неожиданное. Вспомните: изучали плесень – открыли пенициллин, любовались стрекозиными крыльями – и нашли способ нейтрализовать разрушающее влияние флаттера...

Солнце опускалось за скалы. На поляне стало прохладнее, сумрачнее. Сумерки побежали по склонам, заполняя долину синим и фиолетовым светом. Мы с Бельским пошли по тропинке.

– Что говорить об этом? – продолжал он. – Исследования нужны всегда и везде!

Я не противоречил. Моей мечтой было подержать в руках его удивительный звездофон. Мы уже спустились с горы наполовину, когда мне удалось завладеть прибором. Альпийский мак и рододендрон все еще были у меня в руке. Я поднес прибор к венчикам мака, и опять услышал музыку – те же два голоса, высокий и низкий, которые, сливаясь, вели неземную мелодию. Казалось, от музыки исходил аромат – тонкий, чуть горьковатый, как от миндаля, волнующий и печальный.

– Борис Андреевич, – обратился я к старику, – вам понятен смысл передач?

– Музыка, – ответил он. – В большинстве это музыка, и ее можно понять. Музыкой легко выразить радость, надежду, призыв, отчаяние. Все это есть в звездных мелодиях.

Бельский замолчал, замедлил шаги.

– Одного не могу понять, – сказал он, – о чем говорят тюльпаны?

Я уже слышал этот вопрос. Очевидно, он волновал Бориса Андреевича.

– Почему тюльпаны? – спросил я.

– А вот послушайте, – сказал он. – У меня есть запись... – Он достал из кармана картонную коробку, порылся в ней, вынул обрывок ленты. – Дайте-ка на минуту, – взял из моих рук звездофон. Щелчок – лента вставлена. Слушайте, – сказал он.

Из динамика полился шелест, шепот, невыразимо далекий, слабый, таинственный. Казалось, это шорох дождя по крыше; можно было проследить всплески отдельных струй, звон капель. Но это не было ни то, ни другое. Звучал живой голос, и те же всплески можно было приравнять к вздохам и паузам между фразами. Проходили секунды, минуты, шепот не прекращался так же звенели капли, слышались вздохи и шорох таинственной передачи.

– Это Мицар, – пояснил Бельский. – Двойная звезда в созвездии Большой Медведицы. Тюльпаны принимают Мицар...

Может быть, впервые за весь разговор с Бельским я почувствовал фантастичность встречи с этим удивительным человеком. До этого мое внимание было поглощено звездофоном, чудесами, которые показывал и о которых рассказывал Бельский. Откуда он, кто он, этот старик? Может быть, он вовсе не человек, а звездный пришелец? Почему никто не знает о нем, о его открытии? Что он делает на горном курорте?.. Я обернулся к Бельскому:

– Расскажите о себе, кто вы?

Бельский не ответил на вопрос, – может быть, не расслышал: мы пробирались между кустов, то и дело приходилось отводить ветки руками, чтобы не поцарапать лицо. С минуту, наверное, слышалось похрустывание хвои, шелест листвы. Может быть, Бельский не хотел рассказывать о себе? Я уже приготовился повторить вопрос, но он заговорил сам.

– Я уже рассказал, – отозвался он в темноте. – Почти все рассказал – о детстве, об учебе, изобретательстве. А так – что еще рассказать вам? Пенсионер я, – смущенно признался он. – Семь лет как вышел на пенсию. По возрасту и по стажу. – Опять эти слова прозвучали у него так, как будто произносить их ему было неловко. – Семьи у меня нет, – продолжал он. – И не было. Перекати-поле, бобыль – говорят о таких, как я... А может, это и лучше...

Мне показалось, что он улыбнулся. Я вспомнил его улыбку, стесненную, рассеянную. Странный, неприспособленный человек: имеет в руках такое изобретение... Он, кажется, не ставит его ни во что. Или не понимает ему цены. Или никто не понимает его. Я ведь тоже с первых фраз принял его за сумасшедшего.

– Так я свободнее, без семьи, – говорил Бельский. – Хожу по стране, езжу. Приглядываюсь к цветам. Был на Кавказе, в Крыму, на Памире. Сейчас вот – здесь. Остановился в Доме для приезжих... Пишу монографию. Не могу подобрать названия. Может быть, это будет "Цветы и космос". Звучит неубедительно, по-детски... Надо бы еще поездить по свету, – продолжал он, – собрать побольше материала. Хочу побывать в Австралии. Узнать, о чем говорят Канопус и звезды Центавра...

Говорил он скучно, неинтересно, словно ему не хотелось рассказывать о себе. Это была проза после высокой поэзии о цветах и о звездах, которую он только что мне поведал. Он чувствовал эту прозу и на полуслове прервал рассказ.

Остаток пути мы прошли молча, каждый думая о своем: Бельский, наверно, о звездах, я о заводе, лаборатории, о диссертации, которая пишется с трудом. Что бы сказал о моей диссертации Бельский, если б его спросить?..

Нет, об этом я его не спрошу. Это не главное. Главное в нем самом что-то необычайное, неповторимое.

– Как вы объясняете, – спросил я, – свою восприимчивость к голосам звезд? Вы говорили, что в детстве слышали пение и шепот цветов.

– Как объясняю? – спросил он. – Может быть, это аномалия. Может быть, норма. Мне думается, в каждом человеке сидит то же, что и во мне. Может быть, каждая клетка нашего тела не только излучатель радиоволн – это доказано, – но и приемник. Может, у меня обостренное восприятие. И такого же восприятия можно добиться для каждого. Мало ли загадок таят нервная система и человеческий мозг. Надо искать...

– Надо искать... – как эхо, повторил я его последнюю фразу. Старик прав: впереди поиски и открытия.

Огни поселка открылись внезапно. Тропинка перешла в дорогу, дорога раздвоилась: одна вела в поселок, другая – к курзалу. Бельский остановился.

– Вот и пришли, – сказал он. – Спасибо вам. Я, наверно, из леса не выбрался бы и заночевал у костра. Вы любите ночевать у костра?

Я ответил, что я сибиряк и ночевать у костра мне приходилось не раз.

– А в Австралии вам хотелось бы побывать? В настоящей Австралии? спросил Бельский, видимо не желая больше рассказывать о себе, давая понять, что вопросов не надо.

Я ничего не ответил.

– Мне очень хочется... – сказал он.

В голосе его звучало смущение, будто он извинялся за прерванный разговор: не надо было рассказывать о пенсии, о монографии, которая еще не написана, – все это портило встречу.

– Прощайте, – Бельский подал мне руку.

Я в ответ подал свою, но с удивлением ощутил в руке звездофон.

– На память, – сказал Бельский. – Не откажите принять.

Я невольно сжал подарок в руке, подыскивая слова, чтобы отблагодарить Бельского.

– Вот и запись Мицара, – на ощупь он передал мне пленку. – Тайна тюльпанов... Хорошая тема для диссертации. С сорняками у вас не получается.

Неужели он прочитал мои мысли?..

Борис Андреевич рассмеялся:

– Мысли читать легче. Не всегда приятно, но легче.

Я был ошеломлен.

– Разгадаете тайну, – продолжал Бельский, – я вас найду. Вы можете это сделать – раскрыть загадку. У вас преимущество – молодость. Прощайте.

С минуту я слышал его шаркающие старческие шаги. В руках были пленка и звездофон, в голове – тысяча вопросов к Бельскому.

– Борис Андреевич!.. – крикнул я в темноту.

Но его шаги уже смолкли.