Текст книги "Маша"

Автор книги: Михаил Грешнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Грешнов Михаил
Маша

Михаил Грешнов

Маша

– Борис! Да проснись ты, слышишь?

Спальный мешок заерзал на пихтовой подстилке, растянулся, как гигантский кокон.

– Ни одной собаки! – Тряс Василий товарища. – Все исчезли...

Кокон опять зашевелился, показалась голова Бориса, заспанные глаза-щелочки.

– А мне снилось... море, – сказал он. – Такое синее...

– Ни одной!.. – волновался Василий. – Как ветром унесло!

– Куда? – спросил Борис.

– Знал бы – не спрашивал!..

Борис сел, извлек откуда-то шапку, нахлобучил на голову: мороз двадцатиградусный.

– Сбежали? – спросил он, безразлично позевывая. – А море, ух, синее! Потянулся так, что затрещали суставы.

Василий выругался с досады:

– Ты придешь в себя или нет?

Утро разгоралось в туманах. Розовый свет ложился на гладь заснеженной реки, трогал дальние вершины холмов и терялся над горизонтом в пучине уходящей ночи. Река поворачивала к северу, круглилась излучиной, раздвигала тайгу. Все было чистым, белым; странно чернели на белизне двое нарт, пепел костра. И кругом – ни звука.

Это подействовало на Бориса больше, чем слова и толчки Василия. Вскочив на ноги, он закричал:

– Рустан, Рустан! Салка!

Крик понесся над рекой, слабо отдался от обрывов берега.

– Куда же они девались?.. – Борис оглядывался по сторонам.

Отпечатки собачьих лап, покружив у костра, устремлялись к берегу, к излучине. Борис и Василий бросились по следу.

Это была неплохая разминка, вроде зарядки. И мороз подхлестывал подходяще. Но главное – почему и как далеко ушли собаки?

Запыхавшись, друзья обогнули мыс, круто вдавшийся в реку, и остановились. Стая была здесь.

Накануне вечером Борис и Василий взорвали на берегу сползший откос. Тут же хотели остаться на ночь, чтобы с утра приступить к пробам, но глыба нависла так угрожающе, что друзья сочли за благо удалиться и найти для ночлега более удобное место. И сделали правильно: глыба отвалилась и на высоте четырех-пяти метров открыла узкую щель. Собаки ныряли в щель и появлялись оттуда с добычей. Здесь же, между камней, пожирали куски. Увидя Бориса и Василия, подхалимски завертели хвостами: мы-де никуда не бежали, все здесь и, в общем, не плохо позавтракали.

– Рустан! Салка! – позвал Борис. – Ко мне!

Вожаки отделились, пошли; за ними потянулись другие, зализывая окровавленные пасти.

– Что вы нашли? Какую мерзость? – с отвращением спрашивал Борис.

Сытые звери повизгивали, чувствуя, что в голосе людей нет угрозы, делали попытки потереться мордами об унты Бориса и Василия.

Те отступили: собачьи пасти были в крови до самых глаз, облеплены бурой шерстью; кругом валялись куски кожи, спутанные мотки желтой, с чернотой, гривы.

Одолевая брезгливость, Василий нагнулся над изгрызенным куском:

– Борис!..

Тот осматривал клочок кожи, и, когда поднял глаза, в них было удивление и вопрос:

– Не пойму.

– Это непостижимо, Борис. Мамонт!..

Оба, как по команде, подняли взгляд к зияющей щели. Остроухая лайка пробиралась туда, воровато оглядываясь.

– Румка! – заорал Борис. – Куш!

Собака повернула прочь, остальные шарахнулись от людей в стороны.

Пока Борис отгонял собак, Василий карабкался по камням к отверстию. Товарищ догнал его у самой дыры, и то, что предстало взорам друзей, потрясло обоих до оторопи.

В черной пустоте вырисовывался бок громадного животного. Бурая шерсть висела клочьями, как омертвевшая кедровая хвоя. Часть кожи и мяса была сгрызена, виднелось обглоданное ребро... В глубине угадывались очертания еще большего зверя. Но внимание друзей было приковано к ране: из нее невероятно! – крупными, как горошины, каплями сочилась густая кровь!

– Ехать надо сейчас же, – говорит Борис, стряхивая с одежды снег. Немедленно!

Побывав в пещере, они еще не могли прийти в себя. Перед глазами полутьма, и в ней, как гора, зверь, привалившийся боком к скале, с опущенным хоботом и закрытыми глазами. Это кажется, что он прислонился к скале, – ребята все осмотрели. Животное стоит, опершись на четыре ноги, толстых, как стволы двадцатилетних сосен, хобот развернут, глаза закрыты. Кажется, что животное дремлет, может вдруг свернуть и развернуть хобот. Туша не тронута. Первому, попавшему собакам на завтрак, не повезло: мясо и шкура на левом боку у него содраны. Второй исполин – как живой, подойти к нему жутко. Мертвый? Замороженный... Под пальцами ощущалась грубость и в то же время эластичность кожи, холодной, как лед, но не мерзлой, – она подавалась под пальцами, хотя, прикасаясь, каждый чувствовал мурашки, бежавшие по спине... И не потому, что в пещере холодно. Гораздо теплей, чем снаружи: воздух, проникая сквозь отверстие, оседал на полу легким прозрачным снежком.

Прежде всего надо было закрыть дыру. Животное сохранилось в постоянной температуре. Отверстие заделали парусиной, завалили снегом.

– Случай необычайный! – Василий согласен с Борисом. – Надо ехать немедля.

– До Среднеколымска пять дней пути. Возьми обе упряжки, езжай, Вася, поднимай всех!

Завтрак друзья завершают молча, каждый обдумывает свое.

Так же молча запрягают в нарты упряжки – одну за другой. Нарты Василий берет одни. Грузит корм для собак, продукты – ничего лишнего, – и через минуту видна лишь черная точка в вихревом снежном облаке.

Борис садится к костру. Находка действительно необычна. Встречались кости, бивни, останки с шерстью и кожей. Но такой удачи не знал никто. Если б не собаки, – два целых, так бы и сказал – живых мамонта! Это странное ощущение, что они живые, овладело Борисом с первого взгляда, когда он увидел капли черной крови: животное в спячке, в анабиозе!

Память услужливо развертывает все, что Борис читал об анабиозе: биологические процессы замедленны. Отсутствуют внешние признаки жизни. Наблюдается при вмерзании в лед небольших организмов – инфузорий, насекомых. П.И.Бахметьев открыл закономерность анабиоза, когда нет полного промерзания организма и тканевые жидкости остаются при низких температурах в переохлажденном, но жидком состоянии. Здесь то же самое! Борис вспоминает мамонтов, чувствует, как от волнения подкатывает к горлу комок. "То же самое!.." – повторяет он. И смеется сам над собой: там инфузории, здесь гора, зверь! Куда ни заведет фантазия!..

И все-таки не фантазия! Он сам чувствовал, видел: живые!..

Порыв погас в душе так же быстро, как и возник: сколько могли быть во льду в лабораторных условиях несчастные инфузории? Неделю, месяц? А тут пятьдесят тысяч лет! Можно ли сравнивать?..

Можно или нельзя, а перед глазами опущенный хобот зверя, закрытые глаза – спит!

Борис был человеком, в котором тесно переплелись мечта и практика, фантазия и дело. С детства он рвался в Арктику, к полярным сияниям, к подвигам. Окончив геологический факультет, уехал с товарищами на Омолон, приток Колымы. Правда, не все оказалось здесь подвигом, было много простой черной работы, но и немало романтики в этих просторах, снегах. А главное люди! Какие сердца, характеры!.. Повстречался с Василием. Они сразу нашли друг друга. Василий тоже романтик, но другого склада: трезвый, умеющий рассчитывать наперед, он удивительно гармонировал с порывистым фантазером Борисом, умел остановить товарища вовремя, умел и поставить настоящую увлекательную задачу.

То, что они пустились в зимний рейс, – мысль Василия. Лето на Колыме коротко. Со своей группой они прошли немало. Но сделать обоим хотелось больше. Вот почему, испестрив карту значками, которые скрывали тысячи нежданных возможностей, они решили вернуться к этим местам зимой. Выход лантанидов на Колыме, на который они наткнулись осенью, перед самыми снегопадами, взволновал друзей богатством редкоземельных элементов именно тем, в поисках чего они рыскали по тайге и тундре все лето. И тут открытие под зиму!.. С большим трудом удалось договориться об экспедиции с начальством георазведки, и в этом заслуга Василия. Борис отбирал оборудование. До хрипоты спорил с Гараниным, заместителем начальника базы: "Оборудование нужно самое лучшее, Павел Андреевич! Церий, рубидий – с плохими приборами они ускользнут, как вода между пальцами!.." Гаранин, мужик скуповатый, но грамотный, приборы давал. "Пиши расписку", – требовал за особенно ценные, с деталями из платины и иридия. Борис писал, заверял, что ничего не испортит. "Рацию дам через десять дней, – обещал Гаранин, аккумуляторы на зарядке". Но кто согласится ждать, если начальство в любой момент может раздумать и отменить экспедицию?.. Согласовав маршрут и надавав обещаний, что в сторону не отойдут ни на шаг, – "В случае чего, где вас искать?.." – вполне резонно ставили им вопрос, – Борис и Василий вырвались из-под опеки начальства.

Это был хороший поход: костры, охота, дневник... Надежды друзей оправдались: они открыли торит... Мало ли еще что открыли? А сейчас за спиной целый окоченевший мамонт. Его надо только оживить. На миг Борис останавливается, будто споткнувшись на слове: "Оживить? Он сказал оживить?" Что-то в этом слове еще за пределами мысли, но Борис поражен как громом:

– Оживить!..

Опыты на рыбах, летучих мышах показывали возможность оживления! Даже когда было поверхностное обмерзание. Борис вспоминает эластичную кожу мамонтов, холодную, как лед, но не лед! Хочется еще потрогать ее.

– Как оживить? – Борис ударяет кулаком по ладони. – Как?..

Он хоть сейчас готов оживить. Только бы знать, как это сделать.

Ночь наползает неторопливо. Поднялась луна, огромная, оловянная... Мороз, холода жмут нещадно. Борис подбрасывает в огонь сучья, пламя взмывает выше, пляшет, волнуется. Это помогает думать. О том же – как оживить мамонта.

В тишине слышатся отчетливые шаги. Борис поднимает голову: кто сейчас может быть? Пешком?.. Может быть, это кажется?.. За костром темнота и ночь. И луна – лишняя, как пуговица, пришитая к небосводу.

Шаги слышатся явственнее. Тишина такая, что не поймешь, близко шаги или за километр от костра. Кто это может быть?.. Кругом ни жилья, ни человека. Шаги – уже вот они.

– Кто идет? – спрашивает Борис.

Слышно натруженное дыхание человека. Борис вскакивает и почти сталкивается с Василием.

– Борис... – тяжело опускается тот у огня.

Без рукавиц, обледенелый по шею, Василий кажется призраком.

– Там... полынья, – говорит он. – Влетели с разбегу. И сразу – под лед: собаки, нарты. Сам тоже. Если бы не вмерзшее корневище...

Василий с отчаянием смотрит в лицо Бориса.

– Двести километров пути, – говорит он. – Без ружья, без спичек...

– Ладно! – Борис понял товарища. Достает спальный мешок, белье. – Не пропадем...

Помогает Василию раздеться, трет ему посиневшие ноги. О подробностях не расспрашивает – не надо. Потом они сидят у костра, Василий пьет чай. Борис охотно поделился бы с другом мыслями о мамонтах, о том, что они живы. Но Василию нужен покой.

Ложатся молча. Василий засыпает сразу. Борис думает, каким сложным и трудным будет завтрашний день. "Оживить мамонта..." И тот же злющий вопрос: "Как?.." Борис долго возится, не в силах уснуть. Перед глазами пещера, собаки, синее крымское море. "Почему море, – думает Борис, – когда кругом мамонты, мамонты... Один, – считает он, – другой, третий...", пока сон не овладевает им.

Разговор между друзьями происходит утром, за завтраком.

– Пешком по апрельскому снегу, – говорит Борис, – десять-двенадцать дней. Наступит весна – мамонта не убережешь...

Василий кивает: не убережешь.

– Рисковать мы не вправе, – Борис решительно поднимает глаза, – мамонта надо оживить.

Василий не доносит кружку до рта. Что он, Борис, сошел с ума? Оживить мамонта?..

Но взгляд Бориса тверд, слово продумано. И первое, что срывается с губ Василия, – тот же вопрос:

– Как?..

Борис горячо излагает теорию анабиоза. Животное, несомненно, в анабиозе, его надо разбудить, вернуть к жизни!

Василий раскрывает рот спросить, как это сделать, но Борис останавливает его:

– Медленным прогреванием тела, каждой клетки...

– Прогреванием?.. – спрашивает Василий. Мысль Бориса ему понятна. Но ведь это абсурд! И не абсурд... Какое-то время Василий борется сам с собой. Конечно, абсурд!

Борис смотрит ему в глаза, ждет ответа.

"А может, и не абсурд, – думает Василий. Он уже увлечен энтузиазмом Бориса. – Но как это сделать?.. Проклятый вопрос, вокруг которого вертишься, как волчок. Конечно же, прогреванием!." Василий испытывает чувство, которое охватило накануне Бориса: есть слово, но содержание слова еще за пределами мышления. "Однако..." – Василий старается взять себя в руки. Но первое, что приходит ему на ум, – возражения.

– Костром пещеру мы не прогреем, – говорит он. – Солнца на Колыме недостаточно. Высокочастотным током? Нужны заводские условия...

Борис по-прежнему смотрит ему в глаза.

Василий перестает возражать, хотя мог притянуть еще тысячу возражений. Он видит спокойную позу животного, мирно опущенный хобот.

– Что у нас есть? – спрашивает он.

Борис облегченно вздыхает: Василий принял его мечту.

Василий действительно принял. Наконец слово начинает обрастать плотью, оно не просто звук. Оно требует найти решение, и Василий ищет решение. У них почти ничего нет, чтобы осуществить замысел.

– Что у нас есть? – повторяет Василий. – Снег, вода, камень, ветер?.. Впрочем, – делает резкий жест. – Есть лед. Вода и лед!..

В душе у него до сих пор стоит ужас вчерашнего купания, как он цеплялся застывшими руками за ледяную кромку, но в голове – другое.

– Электричество будет! – говорит он. – На днях, перед отъездом я читал об опытах бразильского ученого Рибейро или Римейро, – вода и лед могут работать как термопара.

– Василий!..

– Как термопара! – подтверждает Василий. – Ток образуется при затвердевании – или при расплавлении, безразлично! – лишь бы одна фаза вещества была твердая! Термодиэлектрический эффект! Нужны электроды и постоянный процесс замерзания. Ток будет!

Опыт они поставили тотчас.

Пока Василий разорял один из приборов, извлекая платиновые пластины, Борис делал прорубь, стараясь не вспоминать о расписках, оставленных на базе Гаранину. Семь бед – один ответ, думал он, орудуя ломом. Мамонт дороже приборов...

Вода в проруби подернулась ледком. Это и нужно было. Одну пластину опустили в воду, другую положили на лед, подключили вольтметр. Стрелка прыгнула вправо: пятьдесят три вольта!

– Васька!.. – Борис обнял друга с таким жаром, что тот едва устоял на ногах.

План был прост. Не потому, что авторы его отличались гениальностью, а потому, что в их распоряжении были простые средства: два электрода и моток кабеля, к счастью, вольфрамированного в тончайшей теплопроницаемой изоляции. Расплести кабель и завить нити в спираль – чисто техническая работа, занимался ею Борис. Василий мастерил многопластинчатый щит, каждая долька которого соберет и направит ток в нагревательную спираль. "Термодиэлектрический эффект, – черт, пока выговоришь на морозе... ворчал он. – В нем-то и штука! При замерзании воды на границе между твердой и жидкой фазами возникает разность потенциалов. Здорово подметил этот... Рибейро! И название придумал – термодиэлектрический".

Нелегко было обвить спиралью громадного зверя от конца хобота до пят. Но и с этим справились в два дня.

Мамонт возвышался горбатой горою, тускло отсвечивал металлом, – самое удивительное сооружение, представшее человеку, фантазия наяву! Борис ходил довольный: затея ему по вкусу.

– Начнем? – обратился к Василию.

– Шилом море греть?.. – не удержался тот от улыбки.

– Не будь скептиком! В наш век делают не такое! – Борис опустил щит в воду.

Ток пошел.

– Теперь – ждать, – удовлетворенно сказал Борис. – И не давать проруби замерзнуть.

Установили трехчасовые вахты. Днем и ночью на краю проруби маячил кто-нибудь из друзей, бултыхая в воде самодельной клюшкой; когда на конце клюшки намерзал ледяной ком, ее оттаивали у огня.

Система действовала безотказно, но результатов не было. Гора, завитая в проволоку, стояла недвижимо, и больше шансов было за то, что не сдвинется вовсе. Под проволокой ощущалось тепло, но результатов никаких.

– Ничего, – успокаивал Борис себя и Василия. – Гору за час не прогреешь.

На четвертый день бока животного увлажнились, вспотели. Это было принято за добрый признак, стали готовить выход из пещеры. В воздухе потеплело, на Колыму пришла весна.

Пористый известняк подавался легко. Сколотые глыбы употребляли на стену – замуровать поврежденного мамонта, сохранить его для исследования. Работа шла успешно, и, когда стена была готова, выстлали из камней от пещеры до берега покатый спуск.

К этому времени температура тела животного повысилась – тепло можно было ощутить рукой. Ребята ждали: что-то должно было случиться.

Утром на седьмой день, когда рассвело, увидели, что хобот животного подвернулся, будто сжатый в усилии. Друзья не спускали с мамонта глаз.

Часом позже, когда вставшее солнце заглянуло в пещеру, у животного дернулось веко. К полудню животное вздохнуло и открыло глаза.

Борис потянул Василия за руку. Тот стоял затаив дыхание. "Если сейчас не обрушится свод пещеры, не дрогнет земля, – думал Борис, – грош цена сказкам Шехерезады и всем чудесам мира. Мамонт ожил! Ожил! Неужели Васька не видит?" Но Василий стоял рядом и не дышал от ожидания. Крик радости, готовый сорваться с губ Бориса, замер, так и не вырвавшись. "Умри! сказал он себе. – Стой и жди!"

Животное не двигалось с места, лишь изредка с шумом засасывало воздух, будто кто вздувал и отпускал кузнечные мехи. Это был критический момент: зверь или выживет, или упадет замертво... Время шло, дыхание выравнивалось. Ток ребята не выключали.

За полдень животное шевельнуло хоботом, медленно свернуло его, распрямило. И вдруг повернуло голову к Василию и Борису.

Ребята стояли как загипнотизированные, не в силах опустить глаз, уклониться от страшного взгляда. Солнце заходило, в нише сгущались сумерки – от этого было еще тревожнее и страшнее. Зверь все глядел, и друзьям казалось, что взгляду не будет конца, а они так и останутся прикованными к полу. Но животное отвернулось и опять застыло как камень. Борис и Василий вышли из пещеры.

Обоим было не по себе. Раньше думали – какая радость, если зверь очнется, а теперь ни у кого не находилось слов. Борис разомкнул цепь.

В тот же миг они услышали звон: лопались провода, мамонт сделал шаг. Камни застонали под тяжестью зверя – громада двинулась к выходу. Методически поднимая и опуская ноги, прошла по откосу, приблизилась к проруби и опустила хобот в воду.

– Что теперь будем делать? – шепотом спросил Василий.

– А я почем знаю? – так же шепотом ответил Борис.

– Эта гора разнесет нас вдребезги.

Животное утоляло жажду, со свистом втягивая воду в хобот и отправляя струю в пасть. Проходили минуты, полчаса. Свистящие звуки не прекращались, будто у проруби работал насос.

– Обопьется, – тревожился Борис, – надо отпугнуть его от проруби!

– Попробуй... так отпугнет, – возразил Василий.

Жажда была велика, животное – это была самка – не могло оторваться от воды.

– Эй!.. – не выдержал Борис.

Животное повернуло голову от проруби, попятилось и... рухнуло на бок, на ветки, приготовленные для костра.

Друзья подбежали в страхе, думая, что все кончено. Но бока животного ровно вздымались, из хобота вырывалось сопение. Животное уснуло. Борис и Василий тихонько натянули на гору парус: ночь все-таки холодная...

Наутро, задолго до рассвета, Борис взял топор и ушел в тайгу. Нарубив березовых прутьев с набухшими почками, – для мамонта, рассудил он, еда подходящая, повернул назад. Огибая мыс, услышал Василия, говорившего с кем-то вполголоса, повторявшего одно и то же слово. Борис удивился и осторожно выглянул из-за скалы.

Громадный зверь стоял на ногах и чуть шевелил хоботом; Василий – шагах в пяти от него – что-то протягивал исполину и ласково, скороговоркой лепетал:

– Маша, Маша, Машуля, Маша!..

Мамонт двинул хоботом и тоже, видимо, вполголоса хрюкнул в сторону Василия, так, что тот присел на месте, – от неожиданности ли, от страха, Борис не понял. Предмет выпал у него из рук и рассыпался по снегу. "Пачка галет!" – улыбнулся Борис и взвалил прутья на плечи.

Подкрепление пришло вовремя. И моральное и материальное. Василий не ожидал такого звука от мамонта, а зверь, преспокойно сглотнув галеты, глядел на него, словно просил еще. Борис бросил ему прутья, мамонт, осторожно выбирая по две-три веточки, стал закладывать их в пасть.

Тут только Василий пришел в себя окончательно и стал рассказывать, что произошло.

Он готовил завтрак, как вдруг услышал позади сопение. Обернувшись, обмер: гора двигалась на него. "Раздавит! – подумал Василий. – Расплющит, как котлету!.." Чтобы задержать зверя, швырнул ему первый предмет, попавшийся под руку, – алюминиевую тарелку. Тарелка шлепнулась дном кверху. Мамонт остановился, стал переворачивать ее, исследовать, что такое. Это дало Василию время опомниться. Он схватил пачку с галетами и попробовал заговорить с животным, которое, оставив тарелку, имело, видимо, желание познакомиться с ним поближе. Что из этого вышло, Борис видел и слышал.

– Значит, Маша?.. – спросил он, смеясь.

– А черт знает, как ее назвать!

– Так и будет, пусть Маша, – согласился Борис.

Животное было занято кормом, не обращало на людей внимания.

– Этого не хватит, – сказал Борис, – пойдем еще.

Ходили дважды, принесли гору ветвей. Маша ела так же деликатно отправляла в пасть по две-три веточки.

Через несколько дней первобытный зверь и люди освоились друг с другом. Маша оказалась вполне приятной особой: отсутствие страшных бивней придавало ее физиономии добродушие, даже кротость, маленькие глазки посматривали насмешливо, с хитрецой. И хотя она любила галеты и мучные лепешки, выклянчивать, досаждать людям считала ниже своего достоинства.

Тысячелетняя спячка сказалась на ней странным образом: она будто забыла прошлое, а новое действительно открывала заново. Остались только главные побуждения: есть, пить и чувство стадности. Она тянулась к живому, а так как живыми были Борис и Василий – не отходила от них и от лагеря, тем более что друзья заботились о ней и она это чувствовала. Конечно, со временем в ней должно будет пробудиться прошлое, но сейчас это был добрейший зверь; подходить, правда, к ней страшновато: четыре метра высоты, с двухметровым хоботом... Ребята старались тоже не докучать животному. Так между ними установилось дружеское взаимопонимание. Когда друзья шли в лес за кормом, Маша следовала за ними, обламывала ветки, питалась, но стоило повернуть к стоянке, возвращалась за ними, как тень.

Между тем командировка кончалась, ребятам надо было думать о возвращении.

– Вдруг не пойдет?.. – спрашивал Василий, показывая на Машу.

– Пойдет! – уверял Борис.

И Маша пошла.

Двигались медленно. Утром, в обед и вечером рубили ветки, кормили животное. Маша привыкла к уходу и ни за что не хотела переходить на подножный корм. На ветках показались листочки, Маша с наслаждением чавкала, лакомясь молодняком. При этом она заставила уважать себя и свою солидность: ребята не могли тронуться, пока она полностью не насытится. Если пробовали идти, становилась в позу и начинала трубить с такой настойчивостью, что на ближайших деревьях дрожала листва. А так как Маша ела по-прежнему с расстановкой, с чувством, отбирая прутик к прутику, то процесс насыщения затягивался на полдня.

Тогда решили перехитрить животное: днем не останавливались на обед, и Маша, привыкшая, что кормежка наступает на привалах, терпеливо шагала следом, обрывая на ходу ветки с деревьев.

Ребята шутили:

– Приспосабливайся! Кто не трудится, тот не ест!

На базу, в девяти километрах от Среднеколымска, пришли в конце мая, когда там уже проглядели в ожидании все глаза. В поселок сразу решили не идти. Остановились посовещаться. Первым пойдет Василий – предварить о наступающем чуде. Но стоило Василию Отдалиться, как Маша стала призывно дудеть вслед: она привыкла видеть ребят вдвоем и не хотела, чтобы кто-то покидал ее. А может, чувствовала себя царицей, а ребят верными слугами и не хотела лишаться никого из них.

Пришлось прибегнуть к обману. Нарубили гору веток, и, пока она поедала их, Василий сбегал в поселок, предупредил, чтобы там не пугались: идет мамонт.

С Василием пришел Павел Андреевич Гаранин. Маша, увидя его, застыла от удивления, но, видимо, решив, что штат ее слуг увеличился и от этого хуже не будет, пошла за троими в поселок. Гаранин, чувствуя за спиной тяжелое сопение, поминутно оглядывался, семенил впереди ребят.

У околицы мамонта и людей встретили собаки, накинулись с лаем, держась, однако, на почтительном расстоянии. Но Маша, опустив хобот к земле, издала такой устрашающий трубный звук, что Шарики и Лайки разлетелись, как сухие листья, и больше подходить к мамонту не решались.

Надо ли говорить об удивлении, потрясшем ученый и неученый мир, когда стало известно, что на колымской геологической базе объявился живой мамонт? Шумиху подняла зарубежная пресса. "Не может быть!" – заявила парижская "Фигаро", перехватив каким-то образом радиосообщение из Якутска. "Еще один... "морской змей"..." – съехидничала в Лондоне "Таймс", набившая руку на разоблачении не сбывшихся в течение столетий чудес. "А вдруг?" темпераментно спросили газеты в Риме.

Потом до колымской тайги докатилась первая партия любопытных: туристы, палеонтологи, газетчики, фотографы, художники, экскурсанты... Начались обмеры животного, охи, ахи. Поселок запрудила толпа, на площади, на огородах появились палатки. Люди в пестрых рубахах, в беретах, каких никогда не видали на Колыме, толкались на улицах, штурмовали продмаг, совались в контору, куда нужно и куда вовсе не нужно.

– Не мешайте работать! – взмолились геологи.

Ответом было одно: "Мамонт", – произносимое врастяжку или в нос, со всеми, какие только мыслимы на Земле, акцентами.

– Товарищи, господа!.. – отбивалась комиссия ученых, созданная филиалом Сибирского отделения Академии наук.

– Мамонт!.. – твердили в один голос и господа и товарищи.

В центре поселка, на площади, наскоро сколотили изгородь. Сюда была поставлена виновница торжества. Толпа шумела за изгородью. К животному допускались только члены комиссии, фотографы, Борис и Василий. Маша относилась ко всему спокойно, когда рядом были Борис и Василий; лишь не видя их, начинала тревожиться, звать и добивалась своего: друзья приходили, и спокойствие восстанавливалось.

Однако наплыву любопытствующих конца не было. Ковбойки, береты стали надоедать Маше, ребятам тоже.

– Так долго продолжаться не может, – сказал Василий. – Надо что-то придумать.

– Боюсь за Машу, – согласился Борис. – Она хуже ест, больше тревожится.

Друзья потребовали ограничить доступ к животному. Комиссия, которой зеваки осточертели до тошноты, согласилась с их просьбой. Туристский лагерь был выселен с площади на поляну, в тайгу, километра за полтора от базы. Установили для посетителей два дня в неделю – среду и воскресенье.

Борис и Василий делали все для своей любимицы: кормили, купали в жаркие дни из шланга. Водили ее в тайгу. Была опасность, что Маша уйдет, в ней пробудятся инстинкты, прошлое. Но ведь не все же держать ее в загородке!

Другие тоже к ней были ласковы, даже баловали животное, но никто так, как Борис и Василий, не чувствовал – хочется сказать – ее "душу"... Маша привязалась к ребятам, и они привязались к ней, понимали ее желания, беспокойство, каждую перемену в настроении. Радовались вместе с ней и тревожились.

И тосковать начали вместе с нею.

Если отбросить шумиху и удивление, с которым каждый подходил к ней, можно было заметить, как животное одиноко. Маша была как курган в степи: и солнце над ним, и ветер, а рядом все-таки никого. Тоска пробуждалась в животном, страх одиночества. Борис и Василий чувствовали в ней перемену, еще не осознавали, что это, но перемена вызывала у них тревогу.

От поселка шла шоссейная дорога. Автомашины привлекали внимание Маши, она симпатизировала им, особенно грузовым, – считала их за безопасных зверей. Но однажды в поселок пришел с двумя мотками кабеля большегрузный "МАЗ". Его надрывное завывание – дорога была разбитая, "МАЗ" шел с пробуксовкой – чем-то обеспокоило животное. Маша подняла хобот, шерсть на загривке встала дыбом. Тут шофер, оставив машину возле крыльца правления, не выключил мотора, и "МАЗ", попыхивая дымом, ворчал, будто злясь, не желая успокоиться. Изгородь, за которой стояла Маша, находилась рядом с правлением, ветерок подхватывал дым, нес в сторону животного. Может, это и послужило причиной... Не успели ахнуть, как Маша ринулась к машине, жерди забора треснули, как спички, – и через секунду "МАЗ" лежал в кювете вверх колесами. Мотор заглох, слышалось тяжелое дыхание зверя.

– Маша! Маша! – звали Борис и Василий.

Животное обернулось, шатаясь, пошло к ним, роняя на траву капли крови на боку алела ссадина.

Это было первое происшествие с мамонтом, оно взволновало ребят. Борис и Василий чувствовали, что они уже не могут сдерживать зверя.

Действительно, мир открывался перед животным заново. Но это был странный и непривычный мир, с новыми запахами и звуками, с животными, у которых по ночам, как солнце, горели глаза. Такие же глаза светились на угловатых, стоящих рядами глыбах, над которыми утром висели дымы; от этого становилось страшно, как будто кругом загорался лес. Это была другая страна, в которой жили двуногие существа, все одинаковые, как деревья в лесу. Все в стране одинаково: животные со светящимися глазами, снующие всегда по одной тропе, голоса двуногих и шорохи их шагов, похожие на шум непрекращающегося дождя... Во сне эта страна исчезала. Кругом вставала тайга, удивительно близкая и понятная: лились прозрачные реки, светились солнцем равнины, и рядом, бок о бок, паслись знакомые великаны – Маша видела хоботы, загнутые клыки, ощущала привычный запах... Почему они приходят только во сне, куда деваются днем?.. Может быть, ищут ее?.. Просыпаясь, Маша прислушивалась и озиралась по сторонам. Ведь они только что были здесь!..

Все тревожнее становились сны. Вот она бежит сквозь тайгу, рядом никого нет: стадо отвернулось от нее, ушло. Нет даже запаха, нет следов... Маша переплывает реку. Они где-то там, за холмом. Но вместо холма она натыкается на бревенчатый частокол... С тех пор как она опрокинула железного зверя, вокруг нее вкопали столбы. Маша боится их. Если бы это были деревья, Маша расшвыряла бы их, вырвала с корнем. Она бежит вдоль частокола, опять возвращается на то же самое место. А стадо, наверное, за холмом. Только она одна. Одна во всем свете...

Характер животного портился. Маша не стала терпеть толпу, пляску вокруг себя фотографов. Беспокойно внюхивалась в пряный июльский воздух, трубила по ночам, дрожала, порывалась в тайгу. Никто не знал, что с животным. А дело обстояло просто: Маша ждала и искала друга.