Текст книги "Собрание произведений в пяти томах. Том 4. Девяностые"

Автор книги: Михаил Жванецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Удар с предоплатой
Государственный разговор в дорогом ресторане

– Поймите! От развитых стран нам требуется не помощь, а партнерство. Объясняю, как это все происходит. Вы даете деньги – мы равноправно участвуем, то есть мы высказываем свой взгляд на наши проблемы.

Вы не просто нам даете деньги, вы получаете взамен наше виденье наших проблем.

Вот как в этом ресторане. Мы вас пригласили, так? Вы оплачиваете и взамен получаете вот эти блюда. Но мы не оставляем вас без внимания и наших консультаций. Здесь наши знания и наш опыт неоценимы. Ибо мы здесь живем. В этом и открытость нашей экономики сегодня.

Да, сегодня мы за ваши деньги угощаем вас вашими продуктами. Но вы получаете от нас нечто более ценное – анализ сегодняшней ситуации и, если хотите, прогноз. Но и это не все: преимущество мы отдаем той помощи, которая влечет за собой другую помощь, более мощную и длительную. То есть речь уже идет о поддержке, которую вы нам можете оказать, и за это вам, конечно, придется бороться с другими. В этом, еще раз подчеркиваю, открытость нашей экономики и даже, скажем четко, ее суть.

Кстати, эти первые взносы, которые мы получаем от вас за право оказать нам помощь, – ничто по сравнению с той борьбой, которая развернется за право помогать нам через два-три года.

Ведь мы у вас можем брать все. Начиная от лекарств, кончая деньгами.

Причем возможности наши неограниченны. Мы будем брать у вас фильмы, программы, телеигры, даже реплики «оставайтесь с нами» и подтяжки ведущих, все это мы у вас берем. И к этому мы будем еще брать у вас деньги на осуществление всего этого. И это только начало.

Но за право нам помогать вам придется побороться. В основном с нами на первых порах!

Наша ментальность… видите, мы и это слово взяли у вас. Так вот, наша ментальность позволяет нам принимать помощь от вас, только если вы будете воспринимать наши проклятия в ваш адрес с благодарностью. Обвиняя вас в заговоре, лишая виз, не давая вам никаких прав, лишая всяких надежд на прибыль и подставляя под пули наших новых, мы устанавливаем тот баланс интересов, которым мы уравновешиваем вашу помощь.

Вы меня поняли? Это и будет тем стимулом, который подтолкнет вас на наш рынок.

А рынок у нас огромный. Я не представляю даже, что нам сегодня не нужно. В чем мы свирепо не нуждаемся. Любой гвоздь. Обломки кирпича. Отходы вашей пищебумажной продукции. Нет, я не оговорился, пища – пищебумажной продукции. Любые проповеди и музыкальные инструменты. Причем все это с обслуживанием запчастями и гарантией. Это в крупных городах. А глубинка вообще… Там будут рады даже, если вы осенью проедете мимо них. На чем угодно. Это будет незабываемо и для вас, и для них. Поэтому никого не слушайте, везите деньги, машины, продовольствие.

А в качестве ответной платы мы требуем только одного – принять нас в Совет Европы, в Парижский клуб, в Совет развитых стран и в Миротворческий процесс. И конечно, учитывая, какие возможности мы предоставляем вам, мы вправе требовать в процессе расширения НАТО отхода от наших границ, то есть расширяться – сужаясь. Но здесь я уже касаюсь военной доктрины.

Так вот! Вы, конечно, должны дать нам возможность угрожать вам, а может, и нанести первый ядерный удар, если мы восстановимся до такой степени с вашей помощью, на что мы тоже вправе рассчитывать.

Таким образом, предлагаемый нами баланс взаимных интересов наступит только после того, как вы на деле, а не на словах вложите деньги в нашу военную стратегическую промышленность, чтобы мы могли нанести по вам удар. Причем внезапный – и это наше условие. Но, естественно, с вашей предоплатой.

Воюем, братцы, воюем

Я, наверное, последний, кто усомнился в человечности человечества. Я последний, кто думал, что правители их толкают. Сами не воюют, а прокричат: «Вперед!» и «Назад!»

Да, конечно, может, так и было, пока не было телевидения. Сейчас бой транслируют. Белье гладишь и бой смотришь. Завтра продолжение. Не скажу, что захватывает. Драматизма много, а драматургии нет.

Причина всего одна. Одни сказали: это наше, другие сказали: нет, и все.

Ни свобода слова, ни демократия, все это никакой роли не играет. Никто за свободу умирать не пойдет. И искать тех, кто мешает нам жить, никто не пойдет. Их же надо искать, они же мешают где-то в стороне. Год уже какой, а принцип семнадцатый. Верный, точный и поднимающий: бери – твое!

Стали бы они иначе воевать с таким вдохновением. Лица веселые. Стоят вокруг миномета, подчеркиваю – стоят! – уши зажали: «Давай!» Один мину в трубу бросает. Все весело взглядом провожают. Есть! Точно в санаторий. Хорошие, веселые ребятки, в майках и тапочках домашних. Чтоб было удобнее воевать. Босиком на танке. А вокруг пляжи, магазины, девушки загорают, а ты на танке.

– У! Черноглазая! Лезь на танк. Поедем по магазинам противника искать.

Как они врага отличают? Один в бороде, и другой в бороде. Оба матом по-русски. Может, по татуировкам? Говорят, повязки надевают. Повязку поменял и в тыл врага ушел. Продавцов с ума сводить.

– Вроде ваши уже были? Или это враги были?

В общем какие-то враги были, все забрали, всех девиц перетоптали. Хотите по второму разу, приходите по второму, чтоб глубже в тыл противнику зайти. Конечно, интересно. Конечно, весело. Это не в болотах сидеть. Сейчас холода начнутся, может, боевые действия прекратятся, потому что холодно будет. Кто в дождь воюет? Или за городом? Только среди отдыхающих. В торговых рядах. И добираются туда мгновенно. Добровольческие объединения. Броском! Ночью вышли, утром прибежали. И победили. Потому что те сразу себе поражение записали. Они же думали, что это грабеж, а это война. И между прочим, за независимость.

Женщины, бедные, так теперь жалеют, что в политике не разбирались. Их сперва те, кто за независимость, потом те, кто за целостность, а самыми первыми была группа захвата. А потом разведка прибежала.

Она, бедная, в объятиях бьется:

– А вы меня за что?

– За независимость.

– А кто ж тогда был этот лысый?

– Это был наш главный враг.

– А он мне понравился…

Мирное население страдает конечно. Но в этом весь смысл. Кто ж будет воевать там, где никого нет.

Опять гибнут старики и дети. А на ком еще свою силу показывать?! Не на регулярных же войсках! Это ж не будет тогда за независимость.

Как не воевать, когда по подвалам вино есть, барашки где-то блеют, не понимая, что этим себя выдают. У барашка противник все. И у женщины. И у ребенка. Что он понимает, годовалый, шевеля обрубочком ножки? Что он понимает?!

Где чья независимость! Кто чего добился, начав войну? И все справочники у них правильные. Убивают детей, ради которых все это затеяли. А если еще платят за выбитый глаз, за челюсть врага… Кто-то платит, чтобы откупиться от личной войны.

Девочка-снайпер на чердаке птички ставит. Раньше на домик хватало двадцать два – двадцать три врага. Теперь тридцать три – тридцать четыре – инфляция.

И в России смена растет. В черных рубашках. Идейные. Дай им только… Через день замелькают. С женскими ожерельями на шеях и золотыми зубами в карманах. Этим у них закончится идея.

Интересно им всем воевать. Свежо, захватывающе. И весело. И сексуально, и раскованно. По-молодежному. Все там есть, кроме причины…

И еще мешают цивилизованные. Они не хотят, чтоб какой-то народ исчез вообще. Хотя он очень мерзкий.

Очень тяжело у телевизора. Вроде выходной, а все куда-то побежали, все куда-то стреляют. Так что психически слабые и материально неустойчивые не выдерживают и присоединяются. Терять-то нечего.

Главное, вспомнить, какую территорию не отдать.

Главное – какую территорию не отдать… А кому не отдать? Это не вопрос. Мы найдем. Мы ему голову открутим.

Вперед назад

Ну слава богу.

Я и так никогда не терял оптимизма, а последние события меня просто окрылили.

Я же говорил: «Или я буду жить хорошо, или мои произведения станут бессмертными».

И жизнь опять повернулась в сторону произведений.

А они мне кричали: «Все! У вас кризис, вы в метро три года не были. О чем вы писать теперь будете? Все теперь об этом. Теперь вообще права человека. Теперь свобода личности выше народа».

Критика сверкала: «Вечно пьяный, жрущий, толстомордый, все время с бокалом» – Это я.

А я всегда с бокалом, потому что понимал: ненадолго.

Все по словам. А я по лицам. Я слов не знаю, я лица понимаю. Когда все стали кричать: «Свобода!» – и я вместе со всеми пошел смотреть по лицам.

Нормально все. Наши люди.

Они на свободу не потянут. Они нарушать любят.

Ты ему запрети все, чтоб он нарушал. Это он понимает.

– Это кто сделал?

–Где?

–Вот.

– Что сделал?

– Что сделал, я вижу. А кто это сделал?

– А что, здесь запрещено?

– Запрещено.

– Это не я.

Наша свобода – это то, что мы делаем, когда никто не видит.

Стены лифтов, туалеты вокзалов, колеса чужих машин.

Это и есть наша свобода.

Нам руки впереди мешают. Руки сзади – другое дело.

И команды не впереди, а сзади, то есть не зовут, а посылают.

Это совсем другое дело.

Можно глаза закрыть и подчиниться – левое плечо вперед, марш, стоп, отдыхать!

Так что народ сейчас правильно требует порядка.

Это у нас в крови – обязательность, пунктуальность и эта… честность и чистота.

Мы жили среди порядка все семьдесят лет и не можем отвыкнуть.

Наша свобода – бардак. Наша мечта – порядок в бардаке. Разница небольшая, но некоторые ее чувствуют. Они нам и сообщают: вот сейчас демократия, а вот сейчас диктатура.

То, что при демократии печатается, при диктатуре говорится.

При диктатуре все боятся вопроса, при демократии ответа.

При диктатуре больше балета и анекдотов, при демократии – поездок и ограблений.

Крупного животного страха – одинаково.

При диктатуре могут прибить сверху, при демократии – снизу.

При полном порядке – со всех сторон.

Сказать, что милиция при диктатуре нас защищает, будет некоторым преувеличением. Она нас охраняет. Особенно в местах заключения.

Это было и есть.

А на улице, в воздушной и водной среде это дело самих обороняющихся, поэтому количество погибших в войнах равно количеству погибших в мирное время… У нас…

В общем, наша свобода хотя и отличается от диктатуры, но не так резко, чтоб в этом мог разобраться малообразованный человек, допустим писатель или военный.

Многих волнует судьба сатирика, который процветает в оранжерейных условиях диктатуры пролетариата и гибнет в невыносимых условиях расцвета свободы.

Но это все якобы.

Просто в тепличных условиях подполья он ярче виден и четче слышен. И у него самого ясные ориентиры.

Он сидит на цепи и лает на проходящий поезд, то есть предмет, лай, цепь и коэффициент полезного действия ясны каждому.

В условиях свободы сатирик без цепи, хотя в ошейнике.

Где он в данный момент – неизвестно.

Его лай слышен то в войсках, то на базаре, то под забором самого Кремля, а чаще он сосредоточенно ищет блох, с огромной тоской по ужину.

И дурак понимает, что в сидении на цепи больше духовности и проникновения в свой внутренний мир. Ибо бег за цепь можно проделать только в воображении, что всегда интересно читателям.

Конечно, писателю не мешало бы отсидеть в тюрьме для высокого качества литературы, покидающей организм. Но, честно говоря, не хочется. И так идешь на многое – путаница с семьями, свидания с детьми… Тюрьма – это уже чересчур.

Что сегодня радует – предчувствие нового подполья.

Кончились волнения, беготня, снова на кухне, снова намеки, снова главное управление культуры и повышенные обязательства, снова тебе кричат: «Вы своими произведениями унижаете советского человека», а ты кричишь: «А вы своим велосипедом его калечите».

Красота! Тот, кто нас снова загоняет в подполье, не подозревает, с какими профессионалами имеет дело.

Сказанное оттуда по всем законам акустики в десять раз сильнее и громче, и лозунг руководства «Работать завтра лучше, чем сегодня» – в подполье толкуют однозначно: сегодня работать смысла не имеет.

Приступ пессимизма

Нет больше Родины и Народа. Под этим именем никто не хочет выступать. Есть Я, осуществляемое с большим трудом.

Время кончилось. Жизнь началась сначала. Прекратились лауреаты, секретари, герои, массовые протесты и всенародные подъемы. Остался мат, лай собак, визг женщин, прибой грязных волн о грязный берег.

Пыльной и дырявой стала надежда.

Как горизонт, отодвигается счастье.

К рукам приближается оружие.

Плохие и мертвые попадаются все чаще.

Электричество и канализация на последнем издыхании.

Интерес к окружающему уже не в состоянии преодолеть тревогу и болезнь. Хорошее настроение только у пуделей, а смех только у идиотов. На улицах, в квартирах, на кухнях смех не слышен. Телефонный разговор стал коротким.

Запиши мой телефон, – говорят друг другу и прощаются.

Напряженная тишина. Безмолвные очереди машин в ожидании бензина. В человеческой очереди попадается труп. Отъезды стали бытом. Возвращения потеряли ориентацию. У обещавшего вернуться нельзя понять – куда. И понимать некому.

Никто не загорает, не отдыхает, не живет. На пустынном берегу откуда-то взявшиеся сирийцы строят гостиницу. В тайге неизвестные турки строят гостиницу. Немцы восстанавливают барскую усадьбу.

Примерно так, примерно так…

Редакция, которую покинула надежда, выпускает журнал. Ищут анекдоты, заглядывают в постели, звонят за рубеж.

Голоса все глуше. Смешное какое-то осталось, но уже не смешит и плохо доходит.

И почта не находит себе места. Под разными названиями выходят одинаковые газеты.

Армия неожиданно стала жалобной, раздражительной. Опять оказалась неприспособленной к военному времени, нуждается в длительной войне, чтоб набрать опыт. А люди не хотят этого опыта, а без людей она не может. Много журналистов и мало солдат. В атаку идут операторы. Солдаты окапываются. Противник есть, погибшие есть, а фронта нет. Генералам столы сервируют на картах. Из танка спрашивают, как проехать к противнику… Мальчик показывает и бьет гранатой вслед. Победа не нужна никому, пока идет снабжение.

Обоим президентам внушают, что это очень сложная и жестокая война с коварным, умелым и жестоким противником.

Эти бьются за свою родину и те бьются за свою родину. И все находятся на своей родине, отсюда невнятность героизма и отсутствие подвигов.

Лекарства отняли у городов, передали солдатам и возросли потери в тылу. Продолжительность жизни одна у мирных и у солдат. Врачи из каких-то остатков что-то делают. Больные в карманах приносят вату, марлю, инструмент. «Скорая» доехать не может. Приехав, отъехать не может. В этих пробках и угнать невозможно.

В больницах врачи как-то пытаются смерть отодвинуть, но жизнь дать не могут и так и выпускают в это месиво.

А тут страсти кипят: наваливаются, рвут, режут. Беззащитное готовится к уходу. Защититься невозможно. Воры и так уже в лучших машинах, в лучших квартирах, в лучших костюмах, в лучших часах и с лучшим оружием.

Молодое и кипящее ничто не считает чужим: чужую жизнь не считает чужой, и чужую жену не считает чужой, и милицию не считает чужой, а страну считает своей. Кто не хочет пропасть, к ним присоединяется и все равно пропадает. Потому что идет на войну…

Примерно так, примерно так…

Увидя пятерку молодых в машине, все разбегаются. Куда они едут? Против кого? Где выйдут и кого убьют? Все головы в плечи и домой. А там, кроме двери, ничего. Дверью прикрыты. За дверью не живем, готовимся… Если вдруг пропадут свет и вода, никто не выйдет. Боятся. Рассвет как спасение.

Примерно так, примерно так…

Разница между полами перестала волновать. Приумножать население никто не хочет.

Примерно так, примерно так…

Вот из-за поворота выходит человек… Все может быть, но ничего хорошего это не означает.

Оркестр, пожалуйста. Медленно и печально.

Цирк

Ничего нет нашей жизни хуже – лучше – скучнее – веселей – интересней – страшнее – голоднее – сытнее и зажигательно убийственней! Каждый прожитый день высекается на теле неизлечимой зарубкой – шрамом – фурункулом – прыщом – царапиной!

Наш светлый – темный – радостный – печальный продукт невозможно сначала отыскать, потом достать, потом сварить, потом разжевать, потом проглотить, потом переварить. Символ нашей жизни – разбитый унитаз.

Обстановку видеть – слышать – понять невозможно! Жить нельзя. Но даже на эту жизнь покушаются те, кто живет еще хуже, хотя хуже некуда. Но они живут.

Даже не живут, а пытаются жить неоднократно. Последнюю попытку начать жить предпринимают перед самой смертью, выезжая в другие страны, чтоб удобрить те поля своими нитратными телами.

Кто-то в муках рожает детей, удивляясь, почему муки не кончаются с их появлением. Время от времени из репродуктора, затянутого паутиной, сипло слышен новый закон и тихие предсмертные дебаты, которые не могут привлечь внимание копошащегося в свалке населения. Группы преступников уже никого не могут оскорбить, а тем более испугать мучительной смертью, что и так тянется от рождения.

В этом огромном цирке, возникшем на кладбище и веселящем весь мир, покойники сидят рядом с живыми и принимают на себя все упреки и подозрения, самодовольно усмехаясь зелеными губами.

Здесь бродят толпы прихожан в поисках виноватых и находят, и с криками присоединяют их к покойникам, и добавляют заслуги, и еще долго пристают к мертвым – как вы могли!

В этом веселом цирке, торчащем в центре цивилизованного мира, голодающем среди моря еды, оборванном среди гор одежды, болеющем древней чумой, корью и водянкой, старая машина всегда лучше новой и вчерашний день лучше сегодняшнего.

А бедные люди бьют землю кирками, ломами и дерутся за привозные рукоятки к лопате.

Здесь парламент учится у населения, а население учится у парламента, и опять откапываются покойники, чтоб разглядеть их национальность.

Здесь есть свои звезды и авторитеты, вся жизнь которых служит примером, кроме начала – они не там родились.

О, если бы они могли! Они б зубами, ногами, ногтями переменили место рождения. Но они не могут и вынуждены служить примером остальным. И, разгребая навозную кучу своей жизни, ищут в ней зерно какой-то любви, какой-то ночи, какой-то дружбы и клянутся быть вместе, уезжая по одному, перевозя туда свои несчастья, уже там выкрикивая хрипло: социализм, капитализм, хотя из этих слов человечество признает только гомосексуализм – тоже от изобилия.

Что может быть интереснее этой картины, которую создаем мы своими лицами, телами, а вокруг стоят джентльмены с дамами и показывают сигарами:

– Вот этот…

– А вот эта…

– А вот эти…

– О, вери гут. Файн, изумительно.

– Неужели все это движется?

– Да, сэр!

– И ночами?

– Да, сэр.

– И что, они там живут?

– Ну как сказать, сэр… Во всяком случае, вот сейчас они принимают какие-то законы. Вот если вы прислушаетесь, – слышно: «консенсус», «кворум», «президент»… Очень любопытно, сэр.

– Только немножко запах…

– Что делать, сэр, они живые.

– И что же они там едят?

– Ну, не при дамах…

– Я думаю, если открыть широкий доступ, это может быть очень интересно.

– Да, сэр, смельчаков можно туда запустить. При соответствующей экипировке.

– Что-то вроде скафандра?

– Да, сэр, с полной автономней.

– Может быть, их чем-то подкармливать?..

– Тогда какой смысл…

– Да, да, да…

Где еще? Когда еще? Кто еще возьмет на себя смелость жить нашей жизнью? И еще праздновать… И еще любить…

И еще сердиться на кого-то и принимать близко к сердцу какие-то мелкие неприятности типа творческих неудач.

Приметы сведущих

Видите очередь за босоножками – лето будет жарким.

Видите за колбасой очередь – зима будет холодной.

Видите за мылом очередь – к забастовкам.

Евреи клином на Запад потянулись – это к бурным конфликтам в Закавказье.

А видите очередь за всем – значит, снова колхозы укреплять будем.

А как народ исчезает с улиц, площадей – это к социализму.

А как на замки, запоры, ставни закрывают все – коммунизм близок… Ему (в отличие от тайфуна) дают мужские имена: капут, абдуценс, конец, капец, развал, гроб и полный…

Ждать

Покой, зелень, тишина и невраждебность остались в прошлом или переместились в самые отдаленные места страны, где Человек и зверь встречаются наедине.

Центр бурлит. Людьми отравлен организм. В магазинах на прилавках и полках одни люди, и ворвавшийся на склад обнаруживает только ворвавшихся туда раньше. Леса, сады полны людей, с трудом заменяющих грибы и ягоды.

Окрестности и пейзаж из людей. Линия горизонта из солдат с палками.

Люди и люди, маленькие и большие, красные и синие. Предметов нет – исчезли. Их заменили люди, возбужденные и перекошенные.

– Как дальше жить будем? – спрашивают они друг друга и во все стороны.

– Где предметы для быта, еды и перемещения? – гудят они, отойдя от станков и полей, сталкиваясь и перемешиваясь в равнодушном пространстве.

– Дайте товары, – говорит толпа своему руководителю.

– Дайте товары, – говорит свой руководитель своей толпе.

– Дайте, дайте, – мычат коровы, ревут быки, стучат министры, плачут дети.

– Give me, give me, – тянутся руки сквозь колючую проволоку государственной границы.

– Что вам дать? What do you want?

– Все, что у вас есть или было. Не выбрасывай! Дай выброшу, дай сам выброшу!

– Почему у вас все есть или было? – гудит толпа, бросив станки и окружив вкалывающего с шести утра до одиннадцати вечера с детьми и внуками фермера.

– Сейчас объясню. Just a minute…

– Не надо, не надо. Мы маршем мира пройдем по вашей стране.

– Мы болеем, нет лекарств. Дайте, дайте.

Из дальних районов бросают работу и стягиваются в центр.

– Вы нам дадите, в конце концов?!

Преступники грозят свернуть преступность, видят смысл только в изнасилованиях, квартирные кражи теряют свое очарование – украденные деньги не на что обменять. «Где товары? – ревут преступники. – Шубы давайте, шубы дорогие, колье, изумруды, уходит мастерство…»

– Нету, – говорит толпа своему руководителю.

– Нету, – говорит свой руководитель своей толпе. – Нету, ждите!

– Сколько ждать? – спрашивает своя толпа у своего руководителя.

– Года три-четыре, – говорит он, – но не сразу, а через год.

– После трех лет?

– Да. И как кончится этот срок, постепенно пойдет на улучшение.

– Значит, ждать?

– Да…

Ждать-ждать-ждать… Понеслось во все концы, и бивуаком расположилась огромная страна. Горят костры, кипит вода, достаем из тряпочек сахар…

– Чего ждете? – холеными голосами спрашивают из-за рубежа? – What do you wait?

– Товаров ждем, товаров, – зевая, отвечают местные.

– Товалов здем, товалов, – шепелявит новорожденный.

И с непревзойденным мастерством вся страна принялась ждать.