Текст книги "Кто я такой, чтоб не пить"
Автор книги: Михаил Жванецкий
Жанр:
Юмористическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Если ты раньше не был удачлив.
Если ты раньше не был терпим.
Если ты раньше завидовал чужому.
Если ты раньше мечтал отнять и поделить.
Если ты раньше ни в чем не обвинял себя.
Если ты раньше лишь мечтой приближал мечту и не мог встать в пять утра.
Если ты раньше ничего не мог понять, кроме приказа.
Если ты раньше не просил помощи, а просил денег.
Если ты раньше не думал о законах и любым поворотом тела вылезал за их пределы. Зачем тебе Америка?
Если ты готов рисковать сам.
И отвечать сам.
И страдать сам.
И вставать сам.
И думать сам.
И подниматься сам.
И спотыкаться сам.
И падать, глядя вверх, глядя вверх.
Строй свою Америку здесь.
Кто ж тебе мешает?
Она так устроена.
Удачник и неудачник едят одинаково.
И кто раньше думал только о еде, с гордостью глядит по сторонам: он добился.
Разница начинается сразу после еды.
Кто не в силах эту разницу преодолеть, ест снова и снова, утоляя тщеславие и становясь все толще в чужих и выше в собственных глазах.
И, с презрением глядя на бегающих и прыгающих на роликах, ест снова и снова, давая работу скотоводам и рыбакам.
Она так устроена: даже гробя себя, укрепляешь Америку.
Здесь худой и толстый, бездарный и талантливый – все имеют, что могут, и скрывают, что хотят.
Да хранит Бог Америку.
Она так устроена.
Имея все. Следя уже за здоровьем. Бегая, прыгая, изобретая и делая жизнь удобной, Америка вызывает раздражение у всего мира.
Конечно, лежачим и нищим легче ненавидеть, чем изобретать.
А уж кто не может догнать, с дикой злобой осматривает стадионы и магазины, радуясь каким-то невкусным ресторанам: «А борща-то не умеют!»
«А духовности нет!»
Придумали себе духовность, чтоб оправдать отсутствие штанов.
Борются с засильем Голливуда и Проктера с Гэмблом.
Можно бороться, а можно делать самому, а можно вообще заняться чем-то другим, оставив порошки Проктеру с Гэмблом.
Например, создать огромный унитаз.
Куда, как бы ты ни ловчился, все равно попадешь, и на родной земле станет чище.
В каждой стране куча дел.
Но некогда – надо ненавидеть Америку!
Ту, за океаном.
Пока она есть, двоечники всего мира могут у нее списывать и подглядывать, как всегда ненавидя отличника.
Поэтому, переезжая из страны в страну, постараемся помочь той и не навредить этой!
Да хранит Бог Америку!
НаучимсяПочему мы обращаемся к Всевышнему в горе?
А ведь иногда можно и поблагодарить.
Можно такие же эксперименты предпринять и пониже.
Люди, живущие чище нас, давно это делают. Говорят «fine», говорят «good».
Раздражают нас улыбкой без причин.
Раздражают нас вопросами: «Как спали?» – а мы или свирепеем, или отвечаем серьезно.
Да, хорошее воспитание включает много фальши, но исключает напрасные тревоги.
В то же время отсутствует брезгливость.
Пробирку с чужим анализом берут в руки.
Постель больному меняют все.
Аристократизм никак не мешает вынести ночной горшок.
Мы стесняемся и улыбаться, и убирать.
Странно, но мы, выросшие в этом всем, брезгливы. Стесняемся человеческого организма.
А столько, сколько пролито всего этого у нас… Стесняемся улыбаться, объясняться и выносить горшок.
В общем, не фальшивим.
За что нас и любят только те, которых мы содержим.
Остальным нет ни до нас, ни до себя, ни до кого дела. То есть кратко: все живут в дерьме.
Но кто-то научился это перерабатывать.
А кто-то научился в этом плавать!
«Что делает дурак…»Что делает дурак: вместо теории относительности изучает национальность Эйнштейна. Это быстро, легко и мгновенно запоминается. Значит, не дурак он.
* * *
Это такая баба!
У нее два недостатка.
Первый: она не включается.
Второй: включившись, не выключается. То есть нет пуска и стопа.
А так всё при ней.
* * *
В Одессе местное население уже не рождается. Рождаются эмигранты. Маленькие, грудные, но уже заядлые эмигранты.
* * *
Слушай, человек случайно проглотил справку из домоуправления и стал неузнаваем, мелочен, неопрятен и груб.
* * *
На вокзале милиционер:
– Не играйте в карты. Играйте в шахматы.
– Откуда у меня шахматы, я сирота.
* * *
Вы себе представляете, что будет твориться, если сегодня усталый путник попросится к кому-то из нас переночевать?
* * *
Если в артель портовых грузчиков попадал нежелательный человек, двое клали ему мешок на спину на один сантиметр ниже, и он его, подбрасывая, поправлял. К концу смены он падал от усталости.
– Прежде чем хватать мешок, наладь отношения.
* * *
В человеке все должно быть не только прекрасно, но и симметрично.
Нос над пряжкой.
Глаза над носками.
Язык между ступнями.
Лысина между ушами.
Каждое ухо над своим плечом.
Таким человеком любуются все.
* * *
Наш человек с молодых лет привык дверь открывать женщиной.
* * *
Позвонили погорельцы родственнику:
– Ночевать после пожара негде – пусти.
– Не получится сегодня. Давай в следующий раз. Ну, не забывай. Не пропадай.
* * *
Этот работник как гвоздь.
Во все лезет и отовсюду торчит.
* * *
– Конечно, – говорил он, – некоторые страдают от жары. А некоторые просто сволочи.
* * *
Пьяный:
– На меня обижаются, что я часто выступаю по жизненно важным проблемам в самых неожиданных местах. Это у меня такая политика. Мне говорят: «Перестань выступать». А кто мне запретит? Демократия – это человеческие размышления плюс выступления минус электрификация ЖКХ, так что давай трибуну, текст у меня с собой.
* * *
Мы такие!
Кто уезжает – не подталкиваем.
Кто остается – не задерживаем.
* * *
Нашего человека понять нельзя.
Спросишь у него, как пройти, он говорит: «Пройдете мимо министерства, потом мимо поликлиники, завернете за баню», – и его никто не понимает.
Неужели нельзя сказать: «Мимо большого желтого дома с колоннами»?
Вот и мечутся по стране безумцы с вытаращенными глазами:
– Эй, как проехать к базару?
– А мимо поликлиники.
* * *
Какая разница между евреем-националистом и антисемитом? Никакой. И тот и другой считают, что все великие люди – евреи.
* * *
Еще при советской власти мы научились есть по способности, а работать по потребности.
* * *
Министерства напоминают столб, облепленный мухами.
Все держатся за рабочее место.
* * *
Мы, конечно, выбираем.
Но приличного президента к этой стране мы не можем приспособить.
* * *
У кого нет хвоста, тот виляет всем телом.
У него была поразительная способность выключать хорошую музыку.
* * *
Я сам не следую советам, которые даю другим. Что делаю я сам – тема следующих советов.
* * *
Трое мужчин любовались фонтаном. Потом застегнулись и ушли.
* * *
Вы знаете, у тех, кто живет в горах, не бывает склероза.
Им нечего вспомнить.
Шестидесятникам
В моей записной книжке 66-го года ноября: «Я не хочу быть стариком!.. Я не хочу быть стариком!.. Я не хочу быть стариком!..» Три крика… Сегодня июль 2003-го. И что с того, что не хотел?
Услышал бы меня Господь…
Он точно слышал.
Он просто понял – от какого идиота… Представляю!
Я бы не сел в автомобиль, я б сына не увидел, не посадил за стол сто человек.
Я б моря не увидел из своего окна.
Я бы прохладу летом не включил.
Не знал компьютера.
И не узнал свободы.
И не увидел проводы трех пареньков в Москве.
То главное, что видел в жизни.
Я не прочел бы Оруэлла, Ницше, Пруста.
Себя бы не прочел…
Что делать? За продолжение жизни мы платим старостью. За старость платим смертью…
Кто виноват, что все так дорого?
За право повидать, как взрослым станет сын, услышать, что он скажет, я должен был болеть, лечиться, кашлять. Но я обязан был увидеть другую жизнь.
Отели, яхты, переполненные магазины.
Автомобили, лезущие друг на друга, японский рыбный рынок, греческие острова – как бы увидел, если бы не постарел?
Я много дал. Я дорого купил.
Я заплатил годами, силой, остроумием.
Женщинами.
Красотою ранней смерти, столь любимой у нас в стране.
Я выбрал путь труднее.
Я старел, седел, ушел из ежедневного употребления, из популярности.
Я отдал все, чтоб только посмотреть: газеты, спонсоры, помады, памперсы, суды присяжных…
Пришел, увидел, посмотрел…
А этот вопль: «Я не хочу быть стариком»?!
Ну что же, стой в очередях советской власти, ищи еду, лекарства. Отсиди за анекдот…
Ты был на минном поле. Ты проскочил. Всё позади.
О Господи! Прости. На самом деле, извини.
Я серьезно – прости!
Я забираю крик обратно.
Я прошу там, наверху, не обижаться. Дай мне обратно! Дай сюда!
Есть разница. Тогда я был специалистом. С той жизнью мы на равных. И кто кого когда имел…
Сейчас смотрю, пишу, перемещаюсь, но не лезу в жизнь.
Поглаживаю по головке тех идиотов, кричащих моим голосом: «Я не хочу быть стариком!»
Т-с-с… Успокойся. И не надо.
Август. Август. Август.
Растянуть на весь год.
Август. Август. Август.
Синее море, зеленая зелень, желтый песок, белый катер, голубое небо, мы в белых брюках, мы в белых туфлях, и мы идем.
И мы идем. И помним. И знаем. И счастливы. И немолоды. И всё позади. И всё внутри.
И мы знаем. И мы любим. И мы правы.
Мы теперь правы.
Отныне мы правы.
Снаружи нас не возьмешь. Мы рухнем только от износа. Не видного вам износа изнутри.
Вперед, начинающее поколение немолодых в белых туфлях. Обувь – единственное, что сохраняет красоту ноги, что не меняет красоту, что не подчиняется возрасту.
Вперед, немалолетние!
Бодрей и выше!
Мы несем в себе уже нелегкое и непростое, не сразу ясное. Мы несем в себе то, что от повторов хорошеет, как антиквариат, как мебель, как Дали, как музыка канкана, безумная и легкая на вид.
От стрижки, чистки, разговора и формулировок мы хорошеем, как бронза.
Как фрегат.
Как время, что не лучше и не хуже, а всему свое.
Идем сквозь дым, сквозь музыку, сквозь бедность и болезни.
И тут неважно.
Совсем неважно, кто за кем.
Главное сделано.
Главное сделано.
Остались развлечения.
Работа в виде развлечения и отдых в виде обсуждений.
И еда как наслаждение, и масса павших женщин.
Павших, как гарнир к седому телу.
Вручим на блюде, дальше их забота и их работа.
И что у них получится?
Как интересно.
Как мы им завидуем.
Мы – база упражнений.
И тема лекций.
И предмет леченья.
Консилиум, симпозиум и реквием – всё по тебе.
Как мы идем.
И нашу стройность, что нам прощают.
За все. За все, что есть.
За все, что можешь ты осуществить через других по генеральной. На все действия.
Любовь и ненависть, объем руками руководства, и отзывы, и восхищенье, и поцелуи – всё по доверенности на три года.
Другим, другим доверим – и пошли.
И мы идем в красивых туфлях, ласковых штанах и безрукавках без карманов: всё по доверенности.
И деньги не нужны, и не нужны бинокли.
Мы догадываемся.
И путешествие в Париж… Догадывались, и подозревали, и поняли, что там.
Зачем?! Когда ты носишь ключ ко всем дверям в себе. И даже ключ не нужен!
Ты знаешь, что за дверью. Любой страны, любой земли, любого судна.
Так что же, скучно?
Нет! Вы что?! Вы как посмели?!
Так наоборот!
Так противуположно скуке!
Я сказал – за дверью скучно.
А с ключом…
А с предвкушеньем…
Солнце заполняет, солнце.
Не надо разбираться в мелочах.
Мы движемся вперед.
И не мешало б что-то выяснить в загробье…
Так что? Так ад понятен и конкретен. Жаровня, угли, муки, в общем, жизнь продолжается.
А что в раю? Похоже на конец. Как в коммунизме. Неконкретно.
А в ад и в рай за что?
Вы ж сами говорите: в человеке все перемешано. Так, может, как и здесь, – в конце недели рай, а в понедельник ад?
Но что в раю?
Еда, вода, экскурсии, полеты, ароматы: «Шанель», «Коти».
Посуда с этикеткой «рай».
Пошли вперед.
Там малоинтересно.
И не добавит ничего для обсуждений.
Вперед!
Следы ведут вперед…
Ты восхитительна!
Ты чудо!
Вперед!
Я обожаю вас!
Вы интересней стран.
Вас не застанешь дома.
Вас не найдешь по адресу.
В вас больше тайн, чем в Африке.
В вас больше слов, чем в Грузии.
В вас голубые, черные Резо, в вас синие пески, в вас голубые лица, в вас времена текучие, в вас трубы дымные, мужские, и все это гнездится в брюках. В обычных белых брюках поверх туфель.
В вас ложь перебивает правду.
И преданность, и сказочная преданность ко всем.
И пылкая любовь к приезжим.
И ненависть к стране, и черновик письма, и заявления, и строгость к детям, и лекарства, тяжелый сон, и легкий вечер, и утро тревожное наше советское…
Вперед-вперед.
Поэма не кончается.
Слышны шаги.
О Боже…
Берег-
Ночь…
Втянули лодку…
Осветили фонарем…
Переоделись…
И вышли в жизнь!
Они и мыОни лучше нас.
Они моложе нас.
Они красивее нас.
Они подвижнее нас.
Они техничнее нас.
Они веселее нас.
Они толковее нас.
Мы, пожалуй, только остроумнее.
И с этим одним – им, а со всем остальным – нам надо смириться.
И нести каждому свою чушь, как свой крест.
Карцеву – 65– Ромочка! Неужели шестьдесят пять? – воскликнул он фальшиво.
Это ужасно!
Ужаснее может быть только семьдесят.
Чем устранить вздутие живота, тошноту, тяжесть в желудке, боль в голове, краткую потерю памяти, невроз, диарею, психосоматическое расстройство, вегетативное возбуждение и все, что я прочел на твоих этикетках?
Это устраняется только одним естественным способом.
Мы еще о нем поговорим.
Шестьдесят пять – это, конечно, до черта.
Ты на вершине склона лет, Роман.
Зачем они так рано встретились. Твои родители.
Зачем им это надо было делать до войны?
Сейчас повсюду 18–20—25. И поют, и танцуют, и пухлыми ручками всплескивают.
И шутят, шутят, шутят.
А тебе – шестьдесят пять.
Ты делаешь это же, но медленно. И только один раз.
Ты просишь всех не торопиться и дать тебе довести шутку до улыбки.
Но они спешат.
И мы шутим вслед.
Наше спасенье, Роман, в мудрости.
Это такое болезненное состояние, наступающее сразу после ума.
Оно длится недолго.
Оно любит позы.
Допустим, полулежа. Негромкий голос, слабая улыбка.
И паузы, в которых якобы что-то большее, чем тишина.
Последний зритель наступает довольно быстро, и приходится переключаться на семью.
Жена встревожена.
С ним этого никогда не было.
Конечно. Когда ему было шестьдесят пять?
В состоянии мудрости не нравится все, кроме себя и того восьмидесятилетнего, которого привели поздравить, если ему найдут бумажку, на которой он…
В состоянии мудрости раздражают радио, газеты, телевидение, политика.
И весь этот шум за окном, который только усиливается, если заткнуть уши.
Это шум в собственных ушах.
Рома! Этот шум – аплодисменты.
И крики «браво».
Давай «Авас»!
Давай «про раков»!
«Собрание на ликеро-водочном»!
Это шум былых аплодисментов, оставшийся в твоих-моих ушах…
И хоть врачи твердят «давление» и «позвоночник», но мы-то знаем…
И сердце, сердце в такт скандежу.
И крики: «Это полотенце! Это доцент тупой. Доцент – не мы».
Да, Роман, теперешние шутят хуже.
У них нет вкуса.
И как такое можно говорить?
Над чем они смеются?
Да, Роман, осталось только буркнуть животом: «Вот в наше время…»
И вспомнить, как нас слушал Райкин.
За кулисами.
Как он страдал.
«Над чем они смеются? Как они играют? Что там есть?»
И вот мы наконец его сменили. Хотя бы в этом.
Я с уважением отношусь к годам, премьерам, юбилеям. Но как они мелькают!
Этот возраст требует мата.
С ним только матом, Рома, тогда он понимает.
Так, значит, пусть они смешат.
Они хуже шутят, но лучше смешат.
Нам надо уважать хохот, производимый этой молодежью.
Нам надо уважать чужой успех.
Овации.
Аншлаги помещений.
Не лезть с советами.
Молчать.
Держаться в стороне.
Завидовать.
И подождать, пока они впадут в успех и сядут среди нас с аплодисментами в ушах от остеохондроза.
ЛичностьЧто такое личность?
Это сформулированный жизнью персонаж.
Не вымышленный.
Не похожий.
Встречается не только среди людей.
Упрям.
Неменяем.
Без денег, так как не приспосабливается ни к чему.
Правдив.
Этим себя обозначает.
Замкнут.
Устал спорить.
Не слышит собеседника, сохраняя себя.
Физическое свойство характера.
Всё внутри.
Легок на подъем.
Любит движение, чтоб меньше говорить.
Переживает насмешки.
Приходит, уходит.
Идет пешком до вокзала, чтобы встретить поезд ночью.
Говорит мало.
Конечно, не следит за собой…
Конечно, плохо одет и не замечает голода.
Политикой интересуется и удивляется постоянно.
Не понимает лжи.
Цифры тщательно сверяет.
И смешно поражается: «Как они могут!»
Наивен.
Не понимает, что мир наполовину состоит из лжи. И не поймет уже.
Борец с тишинойОпытный политический борец.
В споре непобедим.
В его крике тонут все.
Стоит пронзительный реактивный вой, в котором утоп герой афганской войны, победитель всех чемпионатов мира по футболу, мягкий рейтинговый обозреватель, тихий, уязвляющий всех обозреватель третьей кнопки.
Борец, крича обо всем не по делу, не по теме, не про это, а крича про все сразу – побеждает всех.
Все умолкли.
Вот после победы ему сказать нечего.
Но этого уже никто не видит.
ВоспитаниеВкус с детства.
Музыка с детства.
Язык с детства.
Литература с детства.
Потом времени не будет.
В нас воспитали с детства нежность, правдивость.
И мы, выйдя из школы, получили жизнь в лицо.
Но не изменились.
Потому что воспитание – сила непреодолимая.
Мы знали, что ничего нет ужасней, чем ответить на подлость подлостью.
Мы знали, что, если на крик отвечаешь криком, доказать ничего не можешь.
Мы чувствовали стеснение (какое хорошее слово), когда видели обнаженного человека.
Даже женщину.
Даже красивую.
Мы чувствовали стеснение, когда видели ругательство на заборе. Хотя мы уже понимали, что забор существует для написания таких слов.
А где же еще их писать, не в книгах же.
Мы боролись с заборами и из-за этого тоже.
И из-за воспитания мы стеснялись предавать и доносить.
Кто-то все равно доносил.
Но мы не доносили.
Кто-то шел работать в КГБ.
Кто-то был надзирателем.
Кто-то был парторгом.
А кто-то учился в высшей партшколе.
Мы трусили отчаянно, но не шли туда.
И не подписывали писем ни с осуждением, ни с одобрением.
Может быть, если бы били…
Но пока не били, мы не подписывали.
И никакой тут смелости не было.
Тут было воспитание.
И вообще, мне кажется, что мужество – это не та смелость, которая есть и у бандита, это что-то, связанное с другими людьми.
Я люблю краснеющих в дебатах.
Попал впросак и покраснел.
Не ополчился на всех.
Не закричал: «А вот это!» – переводя разговор на другое.
А покраснел за то, за сказанное.
Довел до конца тему, а не вывел всех из себя.
Испытал стыд.
Он понял.
Отсутствие воспитания помогает говорить.
Наличие – слушать.
Воспитание отсеивает невысказанное.
А значит, освобождает массу времени от пустой болтовни и пустых просмотров.
А их отсутствие создает вкус, делает человека умней, молчаливей и приятней.
Чем больше вы находите лишнего, тем лучше.
Необходимое – для каждого свое.
Тому – выпивки, танцы, походы, свидания.
Этому – кремы, мази, таблетки, втирания.
Тому – пот, мозоли, мышцы, синяки.
Этому – старое виски, приятный запах, черные носки.
Тому – крики, хохот: «А ну, давай!..»
Этому – улыбка, шепот: «А ну, возьми…»
Тому – бег по лужам, поцелуй, танец.
Этому – кресло, книга, телефон, насмешка.
Тому – водка, табак, штанга, девушка.
Этому – костюм, колено, юмор, ресторан.
Вот так, «step by step» от венеролога к урологу.
От бега по пересеченной до продвижения по службе.
От запаха до аромата.
От любви до дружбы.
От именин до юбилея.
От рассказа до предисловия.
От рюкзака до «Мерседеса».
От наслажденья до покоя.
От ощущения счастья до великолепного описания его.
ОпоздалаОна говорила:
– Я никогда не опаздываю. Я просто не успеваю. Вы бы знали, как легко на душе, когда уже повсюду опоздала. Идешь себе куда-то и поёшь.
А все шипят:
– Она уже повсюду опоздала.
На все экзамены.
Во все приемные.
Ко всем мостам.
Не просто опоздала. Но даже не успела.
А вдоль дороги прыгает, поет и не желает, видите.
А все должны смотреть ей вслед.
Вот эта. Вот она.
Та, что всюду опоздала.
А нам домой пора, чтобы узнать… чтобы узнать…
– Вы почему? Вы до каких? Как вам не стыдно так опаздывать? Вы уволены, идите.
Она сказала:
– Я не опаздываю, я просто-напросто не успеваю. Но как хотите. Я уйду.
И так легко ей, и так чудесно стало той, что повсюду опоздала.
Идет вдоль дороги и поет, и все злорадно:
– Вот она! Вот эта опоздала!
На все экзамены.
Во все приемные.
Ко всем открытиям.
Ко всем началам.
Она позорно опоздала.
И даже не успела.
И даже не спешит.
И вот идет, представьте, и поет.
А все смотрят с завистью.
Что ей терять?
Она уже повсюду опоздала.
А нам еще к вечерним новостям…
Чтобы узнать… чтобы узнать…
Детка, вперед!Я читаю самого себя через четырнадцать лет.
Да, детка, говорю я себе.
Ты, как всегда, прав.
Это говорю я – тот же, но на четырнадцать лет старше.
Мне сейчас шестьдесят!
Я старше всех.
Я удивительно наивен.
Я катастрофически доверяю им. А входя в азарт, верю до конца.
А наказание всё страшнее.
А я уже дошел до того, что вручаю им жизнь.
А они теряются, не знают, как распорядиться.
А я сижу в сторонке и даю советы.
– Нет-нет… Не так. Так мне неудобно… А так я обижусь… Не трогай там… Там сердце… Не надо здесь ковырять, детка, это душа. Нет-нет, я не мешаю, распоряжайся, просто тебе нужно знать, где мне больно. Ну, если хочешь именно там – пожалуйста. Ты просто поиграть жизнью? Давай… Хочешь, я научу тебя управлять ею? Я научу тебя, как влюбить меня в себя… И ты будешь это делать… Ты будешь капризничать, давить на затылок ножкой, ручкой сжимая сердце, и я повезу тебя куда захочешь. Тебе будет легко. Я там внизу буду отвечать грубостью колес на жестокость дороги. А тебе будет легко. Я не передам наверх. Плыви, милая. Управляй. Постарайся не съехать… Сама знаешь, что сейчас на обочине. Хотя и там у тебя есть шанс. Ты на меня будешь выше грязи… На высоту меня. И перейдешь на сухое. Пока я тону. Ты успеешь. Всё же с какой-никакой высоты. А там и мощеное. А там и асфальт. А там уже все ходят. И ты не пропадешь.
