Текст книги "Учитель и его время"

Автор книги: Михаил Кириллов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

К этому же времени относятся крупные научные публикации Н. С. Молчанова, а именно: «Военно-полевая терапия (учебник)», 1961; «Гипотонические состояния», 1962; глава в руководстве по внутренним болезням «Болезни системы дыхания», 1964; «Острые пневмонии», 1965.

Шла работа над докторской диссертацией и у Е. В. Гембицкого. Им разрабатывалась проблема внутренней патологии при поражении СВЧ-полем. Этот фактор воздействия на человека имел все большее значение в технике, в том числе в оборонном деле. Но его физические параметры, механизмы поражения, особенности клиники, диагностики, лечения и профилактики были мало изучены. То же относится и к экспертизе поражений. Работа имела гриф секретности так как велась на соответствующих объектах ВВС и ПВО Ленинграда. Но часть исследований проводилась на базе нашей кафедры. В связи с этим на короткое время в клинику госпитализировались офицеры и их всесторонне обследовали. Это касалось кардио-респираторной системы, системы гемостаза, почек и водно-солевого обмена. Последнее, по просьбе Е. В., выполнил я. Мне приятно было быть полезным. Позже, когда этот материал был собран, мы вместе разобрались в нем, и он был включен в диссертацию. Внешне занятость Е. В. диссертационной работой не была заметной. Если бы не его библиотечные усилия, учитывая закрытый характер работы, трудно было бы предположить ее уровень. И тем не менее, именно он первым из сотрудников кафедры того времени выполнил докторскую диссертацию.

Специалисты ВМА участвовали в медицинском обследовании космонавтов (тренировки на центрифуге и т. д.). К этой, секретной в то время, работе был причастен и Е. В. Он знал первых из них. Поэтому, когда был произведен запуск в космос корабля с человеком та борту, это не оказалось для него такой новостью, как для многих других.

Я помню этот День. Я шел по одной из таких, затененных, улочек Петроградской стороны к Петропавловской крепости. Простор Невы, панорама Стрелки Васильевского острова, море солнца – все это обрушилось на меня, так что я сразу и не заметил, что рядом со мной движется толпа людей. Оживленная, радостная, она все прибывала. Почему-то все устремлялись через Кировский мост к Марсову полю. Люди кричали: «Гагарин, Гагарин!» Наконец я понял, что в коcмос запустили корабль, и на его борту – наш, советский летчик. Люди вокруг меня пели, обнимались, ждали новых сообщений, переживали, как закончится полет. Сопричастность к свершившемуся, прекрасному и уникальному, к событию планетарного значения воспринималась как личное счастье. Таким был этот день – 12 апреля 1961 г. – для меня, для Гембицкого и для многих людей на Земле.

В 1962—1966 гг. Евгений Владиславович возглавлял Ленинградское областное терапевтическое общество. На заседания, проходившие 1 раз в месяц, приезжали врачи из Луги, Гатчины и других районов. Заседания проходили в областной больнице. Поскольку люди приезжали из районов – на автобусах и электричках, это учитывалось, и заседания начинались в 15 часов. Я не раз присутствовал на них, оставаясь после работы. Помню спокойную, неторопливую манеру ведения заседания Евгением Владиславовичем. Здесь все держались просто, даже по-домашнему. Рассматривались главным образом практические вопросы. Активное участие принимали С. Б. Коростовцев, видный гастроэнтеролог, преподаватель А. С. Мищенко. Е. В. набирался опыта и в этой работе, внося, в нее необходимую культуру и последовательность.

Возвращаясь к своему повествованию, хочу сказать, что для Гембицкого отношение ко мне не было исключительным. Он многим был близок, но и ему многие были близки. Его добро выражалось по-разному, очень индивидуально, но всегда, как он говорил, «глубинно» и действенно. Человек как бы «застревал» в нем, становясь объектом сопереживания, контроля и помощи. Он видел людей, особенно молодых, не в сиюминутном измерения, а в их развитии. Он не констатировал, а прогнозировал, причем гораздо оптимистичнее, долговременнее и точнее, чем мог сделать это сам человек. Можно было бы подумать, что он «управляет» (руководит) тем, о ком он заботится, на самом деле он, лишь лучше видя закономерно сильные качества человека, способствовал их развитию. Он определял свою позицию по отношению к каждому и проявлял ее предложением реальной пользы. Демагогом он не был никогда.

Это было в его отношении к Л. В. Чирейкину, блестяще защитившему по окончании адъюнктуры диссертацию. Тепло, доверительно, где-то даже на равных он относился к А. Я. Холодному, клиническому ординатору, ставшему со временем видным трансплантологом. Может быть, особенно тесные длительные отношения были у него с Александром Семеновичем Мищенко, ассистентом кафедры, человеком противоречивым, но, несомненно, талантливым, отличавшимся работоспособностью и новаторством. И это несмотря на холерический характер последнего, излишнюю открытость, взбалмошность и многословие, то есть качества, противоположные тем, которые были свойственны самому Е. В.

Были и такие сотрудники, которые его раздражали или не были ему близки по своей сути, но и в отношении к ним это выражалось чаще в подчеркнутой отстраненности. Он их не отталкивал, но и не сближался с ними, да и они не нуждались в нем, а может быть, не дотягивались до него.

Профессиональные отношения наши складывались постепенно. У меня не было опыта конструирования диссертационной работы, библиографического поиска, не говоря уже об обработке получаемого материала, осмыслении и оформлении собственных данных. Я не владел этим специфическим литературным языком, тем более что меня просто распирало от образности. Мне было трудно и… одиноко. Когда я говорил ему об этом, он, по-доброму улыбаясь, давал мне понять, что муки эти должен преодолевать каждый, кто выбрал этот путь. Не стоит только отчаиваться, бояться собственных решений и ошибок. Все придет в свой срок, говорил он.

Как-то шли мы по ул. Комсомола в сторону Пироговской набережной и, несмотря на мой расстроенный вид, он мечтательно и твердо говорил: «Вы будете писать книги!» Это даже обижало, потому что в ту минуту я затруднялся в гораздо меньшем. Когда мы приходили в библиотеку, каждый из нас молча рылся в каталоге. Работали порознь, но вроде бы и вместе. Выходили на перекуры (он тогда курил), обменивались мыслями о прочитанном. Помогал? Да нет, просто был рядом, умел быть рядом.

В то время вспоминал я и другого, самого раннего своего учителя – Георгия Николаевича Гужиенко – преподавателя кафедры детских болезней ВМА, под руководством которого, в 1954—1956 гг., я сделал первую свою научную и печатную работу в клинике М. С. Маслова, видного педиатра страны. Называлась она «Хлориды крови и мочи при ревматизме, пневмонии и бронхиальной астме как аллергичеоких заболеваниях у детей». Работать приходилось с 5—6-летними ребятишками, ставить им горшочки для обора суточной мочи. Собирали, за исключением той, которую… Но работа получилась хорошая, даже по строгим меркам Маслова. Правда, когда я выходил из строя слушателей на Боткинской и направлялся в детскую клинику, народ смеялся: «Кириллов пошел меконий титровать!» Г. Н. Гужиенко, собирая нас на заседание кружка, говорил: «Наука, ребята, это хомут. Можно жить без него, работать, ходить с женой в кино и быть счастливым. Но если без этого хомута ты несчастлив, надевай его, но ищи такой, чтобы впору пришелся, иначе шею натрешь. Наденешь хомут, не говори, что ты выше того, кто в кино ходит. Важно быть счастливым. Хомут может быть условием счастья. В науке, как в любви, – и трудно, и больно, и сладко». Через 10 лет то же самое говорил и Гембицкий: сам ищи, сам носи, сам делай свое счастье. Все учителя в главном совершенно одинаковы…

Осенью 1964 г. в Москве проходил 4-й съезд российских терапевтов. На одном из секционных заседаний я выступил с докладом о нарушениях водно-солевого обмена при сердечной (и легочно-сердечной) недостаточности. На такой высокой трибуне я был впервые. Таблицы мне помогал вешать тогда еще мало известный пульмонолог Мухарлямов. Слушали меня профессора Н. А. Ратиер, М. Я. Ратнер, А. К. Мерзон, Р. Г. Межебовский. В зале сидел и Е. В. Гембицкий. Видимо, у меня получилось, так как даже очень строгие люди меня поздравляли… После заседания мы пошли в ресторан при гостинице «Москва» отмечать мой успех. Кроме меня и Е. В. были еще врачи из Ленинградской областной больницы. Пили шампанское с коньяком (оказалось, что это и есть «Северное сияние»). А затем вечером долго бродили по Москве… Когда расстались, я вспомнил, что забыл в гардеробе ресторана рулон с таблицами…

Как-то Е. В. пригласил меня на занятие, которое он проводил со слушателями 2-го факультета (усовершенствования врачей), с тем, чтобы, опираясь на свои диссертационные познания, я рассказал им о физиологии и патологии водно-солевого обмена и методах его исследования. Предложение было лестным. Я рассказал им о соотношении электролитов в средах организма, об их физиологическом значении и т. п. Мне казалось, что мой педагогический дебют был удачным, но одному из слушателей рассказанное оказалось непонятным. И мне пришлось повторять изложение заново, при этом я не смог скрыть своего раздражения. Позже Е. В., поблагодарив меня за помощь на занятии, сказал мне, что нет плохих слушателей, есть плохие педагоги, и что мне нужно учиться скромности и педагогическому терпению. Он готовил меня.

Он очень любил медленные прогулки по Пироговской набережной с кем-нибудь из кафедральной молодежи. Нередко и я был его спутником. Говорили и о делах, но больше о жизни, каких-то наблюдениях, каких-то людях. Бывало, говорили о личном, о невзгодах. Он никогда не торопился, вслушивался, сопереживал, умел «развести чужую беду». Или просто любовались Невой, какой бы ни была погода, Нева всегда была прекрасной. Кто знает, может быть, она вызывала у него родные волжские ассоциации.

Таких и менее значимых воспоминаний – много. Иногда мы с ним заходили в закусочную (у Витебского вокзала, на Невском и т. п.), брали пирожки с мясом и яйцом и по стакану томатного сока. То ли пирожки были вкусные, то ли сок свежий, но нам было хорошо. В эти минуты мне иногда казалось, что я… с отцом. Он и мой отец и внешне были похожи. Меня это смешение образов даже пугало. Возможно, что и в его отношении ко мне было что-то отеческое, и ему это тоже было необходимо. Конечно, это преувеличение, но что-то в этом – правда.

Я писал отцу о Гембицком, о новом для меня мире большой клиники… И отец интересовался моими делами и привязанностями. Он, инженер-полковник, тогда, уже в отставке, был настоящим ленинградцем из рабочих, умный, добрый и простой человек. И поэтому, когда как-то он приехал ко мне погостить из Рязани, мне показалось естественным и даже необходимым познакомить его с Е. В. Отцу было тогда 60 лет, Гембицкому – 45, но что-то роднило их и в облике, и в поведении, и в отношении к людям. Когда я попросил Е. В. спуститься в вестибюль областной больницы повидаться с моим отцом, он не задал мне никаких вопросов, словно это и для него было естественно. Беседа их состоялась. О чем они говорили, я не знаю – наверное, о Ленинграде, об Академии, обо мне. Отец был обрадован и позже сказал мне, что Е. В. хвалил меня. И Е. В. что-то важное для себя нашел в отце. Я убежден, и жизнь это подтвердила, что произошедшее не было случайным, что эта их встреча знаменовала передачу эстафеты, если только допустить, что такая эстафета была возможна.

Были случаи и поводы, когда мы с Е. В. касались женской или семейной темы. Он не посвящал меня в свои дела, полагаю, что он не был человеком крайностей и, кроме работы и семьи, у него, в сущности, ничего не было. Но он многое замечал и ценил женскую красоту, особенно если она сочеталась с умом. Он не отрицал мужской полигамии.

Как-то ехали мы с ним в трамвае по Литейному проспекту, говорили о чем-то. Он неожиданно поинтересовался моим отношением к женщинам, так как ему показалось, как он сказал, что я в своей занятости их не замечаю. Я ответил так, как на самом деле и было: «Я люблю одну из них – свою жену, люблю с детства, люблю как дышу, остальные для меня либо ничего не значат, либо – бывает – значат, и даже волнуют, но я во всякой женщине, прежде всего, вижу человека и только потом – женщину. Сильным из них я не нужен, а слабых, несчастливых, а их большинство, я воспринимаю как своих больных: я их жалею. А так, чтобы жалеть и желать, то есть любить, нарочно ведь не придумаешь, это либо есть, либо нет. И потом – от добра добра не ищут». Евгений Владиславович, подумав, как-то невесело ответил: «Цельность души, конечно, нужно беречь, но не становиться ее рабом. Жизнь разнолика и прекрасна».

Был случай, он спросил меня, как я отношусь к некоей П., нашей сотруднице. Я ответил: «В ней все – от Есенина до Блока». Мне показалось, что я вырос в его глазах.

В главном – в отношении к жизни – мы были едины, если не сказать, одинаковы. Но в то же время во многом другом были разными. Прежде всего, он был неоспоримо старше и опытнее. Во-вторых, реалистичнее и сдержаннее, скупее во внешних проявлениях (внутренне он был, безусловно, богаче), но эти его скрытые мудрость и доброта пробивались словно лучиками сквозь обыденность, согревая людей. Я же был гораздо эмоциональнее, неопределеннее, интуитивнее, но вряд ли мудрее и практичнее. Как-то, делясь с ним своими впечатлениями о прочитанной им лекции (по его просьбе), я решился сказать не о содержании только, но и о его манере чтения. Буквально это выглядело так: «В пристально чистую воду, помещенную в хрустальный сосуд, медленно опускаются лягушачьи лапки и, кружась, беззвучно ложатся на дно. Все – ясно, предметно, убедительно, но как-то безжизненно. Своеобразная клиническая физиология». Он выслушал меня молча, виду не подал, но я почувствовал, что он огорчился, хотя и понимал, что я оказал то, что чувствовал, но, видимо, подметил верно. В свою очередь, и я пожалел, что огорчил его. Но слово – не воробей… Спустя много лет он напомнил мне об этой характеристике, когда я, произнося тост в компании, сказал, что людям с ним тепло. «А холодные лягушачьи лапки в хрустальном сосуде?» Он работал над собой неустанно, в отличие от многих. Ведь природа нас не только одаривает, но и обделяет, нельзя не работать над собой.

Все, что связано с периодом моей клинической ординатуры, периодом почти физически ощущаемого профессионального и человеческого роста, связано с Евгением Владиславовичем Гембицким и четко сохраняется в памяти.

С тех пор прошло 35 лет. Мы уже не работали вместе. Но все эти годы он оставался для меня Учителем, и из сотни работ, сделанных мной при его участии, не найдется и трех, где стояла бы его фамилия. Но если присмотреться ко всему тому, что удалось сделать мне, можно видеть его внимательный взгляд, требовательность и веру.

Учили нас и медицинские сестры, имевшие богатый фронтовой опыт. С ними не страшно было на дежурствах, рядом с тяжелыми больными, рядом с горем. Мне часто казалось, что старшее звено кафедральных коллективов – мужчины с высокими научными званиями – приходят и уходят, а женщины – ординаторы, лаборанты, медсестры – остаются, составляя то, что делает клинику домом. Возвращаясь в клинику после долгих отлучек, убеждаешься, что ты, какой бы ты ни был, свой, родной, тебя помнят и тебе рады. Среди них (фамилии, как правило, забываются) сотрудники лаборатории – Лидия Федоровна, Юлия Захаровна, Елена Павловна, Нина Константиновна, Нина Степановна, врачи – Т. Д. Скрынникова, Шапиро, И. А. Могилевская, Г. С. Исполатова, Софийская, Г. Ф. Рывкииа, А. И. Шорохова, среди медсестер – Полина Васильевна, Леонида Сергеевна, Александра Михайловна Юрьевич (старшая), Елена Ивановна, Краснова, Зленио и др. Что бы значила кафедра без них!

В те годы были и потери: в 1964 г. в клинике от инфаркта умер проф. Б. А. Овчинников. Хоронили его всей кафедрой на Богословском кладбище вблизи от военно-медицинского акрополя. Чуть позже умер преподаватель кафедры А. А. Пономарев.

Подходила пора окончания моей ординатуры. Диссертационный материал я собрал. Имел уже 3 публикации… Относились во мне очень хорошо, и мне так хотелось, чтобы меня оставили на кафедре, что я ничего не предпринимал в плане дальнейшего трудоустройства.

В сентябре 1965 г. кафедра переехала на новую базу – в городок Академии у Витебского вокзала, в так называемый Принцевский корпус. В этом старинном здании, на трех этажах разместили 120 коек. Переезд прошел быстро, а обустройство длилось не менее двух месяцев. Все заботы легли на сотрудников. Я горжусь тем, что багеты на окнах в клинике были прибиты моими руками… Николай Семенович тогда нервничал и был строг. Требовал от сотрудников, привыкших к безмятежности однообразной жизни в областной больнице, большей дисциплины и инициативы. Все новое давалось с трудом.

Еще летом В. Г. Шор, остававшийся за старшего на кафедре, колко опросил меню о том, что я собираюсь делать в связи с предстоящим окончанием ординатуры, дав понять, что я зря надеюсь, что этим кто-то будет заниматься, а оставление мня на кафедре нереально. Романтизма у меня тогда поубавилось. К несчастью, Н. С. был в отъезде, Е. В. – в отпуске, и я действительно оказался никому не нужным. Посокрушавшись, я попросил В. Г. Шора, чтобы меня определили в Ленинградский окружной военный госпиталь, где, находясь рядом с кафедрой, я мог бы завершить кандидатскую диссертацию. Это позволило бы остаться в общежитии на Литейном. Таким образом, из-за переезда не страдала бы и семья. Надо отдать должное В. Г. Шору: он связался с медицинским отделом округа и от имени Николая Семеновича предложил распределить меня ординатором в этот госпиталь. В конце сентября меня вызвали в отдел кадров округа и предложили ехать… в Кандалакшу. Я отказался, тогда меня предупредили, что я буду послан в еще более гиблое место… Они брали меня на испуг. Но тут, слава Богу, приехал Е. В. Гембицкий и включился в хлопоты. В результате уже в октябре я был назначен ординатором терапевтического отделения госпиталя (сначала гастроэнтерологического, затем – пульмонологического).

Новая работа забрала меня с головой. Встретили меня по-товарищески (К. А. Шемонаев, М. Ю. Лянда). Все было очень трудно: и палата на 25 коек, и новый коллектив, и огромный объем документации, и тяжелые дежурства по приемному покою. Для дома меня почти не оставалось. Но даже в то трудное время на кафедру я заходил. Бывал иногда даже на кафедральных совещаниях. Посещал Общество терапевтов на Петроградской. Когда удавалось, вечерами подолгу сидел в Фундаментальной библиотеке, завершая диссертацию, и благодаря этому виделся с Евгением Владиславовичем. Нужно сказать, что практическая работа резко потеснила научные усилия в то время, и редкие встречи с Е. В. тонизировали меня. И все же редко обозначилось отсутствие друга, близость которого еще недавно была так привычна. Я его называл ГЧ – «генератор чудес», – такой оптимизм он излучал, а теперь приходилось рассчитывать на свое «топливо».

А кафедра переживала свою первую зиму на новом месте. Изменилось и ее предназначение – она стала именоваться кафедрой терапии для усовершенствования врачей (ТУВ), и это отражало ее возросший педагогический и клинический уровень. Весной 1966 г. она отпраздновала свое 125-летие. Пожалуй, это был апогей в ее развитии. Роль Е. В. на кафедре в это время особенно выросла.

С Евгением Владиславовичем меня немало связывало и в 1966 г.

Как-то по его просьбе я помог его семье перевезти вещи с Лесного проспекта, где они жили в коммунальной квартире, в отдельную квартиру на ул. Софьи Ковалевской. Там я впервые познакомился с Ниной Яковлевной Гембицкой и их младшей дочерью Ириной. В комнате у стены стояла, до потолка сложенная гора книг. Я заинтересовался ими. Заметив это, Е. В. предложил мне взять себе любую из них. Я выбрал, толстую старинную (1908 г.) переводную книгу «Болезни органов дыхания» (авт. West). Как она мне пригодилась впоследствии! Старые книги – как выдержанное вино.

В марте 1966 г. Н. С. Молчанов (по инициативе Е. В. Гембицкого) предложил мне поехать в Саратов, где уже около года как открылся военно-медицинский факультет, преподавателем на кафедру военно-полевой терапии. В силу разных причин я согласился. Но и здесь без помощи Е. В. не обошлось: несмотря на то, что вопрос о Саратове был решен, кадровики пытались склонить меня к отправке в Томский военфак. Е. В. тогда полдня провел в штабе ВМА из-за меня и довел-таки дело до конца.

В конце мая я, жена и дети прибыли в Сарагтов. Нас тепло встретили начальник кафедры Л. М. Клячкин и его семья. С жильем было трудно. Устроились на частной квартире у моста на Энгельс, в шестиметровке, с туалетом на улице, за 45 руб… Но зато здесь была большая теплая кухня, где я по вечерам дописывал свою диссертацию… Начался новый этап моей жизни. Но пуповина еще функционировала…

Осенью 1966 г. я уже из Саратова поехал в Ленинград с первым вариантом диссертации. Молчанов радушно встретил меня, расспрашивал, но показывать ему работу было преждевременно. А с Е. В. мы поработали. Он в это время активно завершал свою докторскую и ежедневно сидел в читальном зале библиотеки. Там мы я виделись. Правил он мой текст порциями – по главам, оставляя на полях размашистые карандашные пометки. Так продолжалось 10 дней. Этот вариант до сих пор хранится у меня. Это была в основном редакторская правка. По возвращении в Саратов мне оставалось лишь напечатать ее начисто.

В июне 1967 г., съездив перед этим в Ленинград, к Н. С. Молчанову как своему научному руководителю за отзывом, я единогласно защитил диссертацию в Совете Саратовского мединститута. В этом же году осенью в Академии докторскую диссертацию защитил Евгений Владиславович Гембицкий. С благословения Н. С. Молчанова несколько ранее он был назначен начальником кафедры военно-полевой терапии Академии. Начался новый период в деятельности Гембицкого – период самостоятельной многогранной работы очень высокого уровня. Н. С. Молчанову было тогда 68 лет. Он был полон сил, до его заката было еще далеко, но рассвет творчества для его ученика уже наступил.

Кафедра военно-полевой терапии (1967—1977 гг.)

Кафедра военно-полевой терапии к 1967 году, когда ее возглавил Евгений Владиславович Гембицкий, существовала уже более 10 лет. Ей предшествовала закрытая токсикологическая лаборатория (проф. Белянин). Нужно сказать, что сам феномен военно-полевой терапии, равно как и (несколько раньше) военно-полевой хирургии, принадлежал России. К 60-м годам в развитии этой дисциплины уже многое было сделано, а главное – была заложена школа. Применение 0В удушающего и кожно-нарывного действия в первую мировую войну, бомбардировки городов Японии и атомные взрывы, приведшие к массовым радиационным поражениям и травмам, применение напалма в Корее, – все это требовало создания военно-полевой терапии (ВПТ) как раздела военной медицины. США были обеспокоены отсутствием соответствующих специалистов только в период вьетнамской войны.

При создании кафедры ее коллектив, как это часто бывает в подобных случаях, оказался молодым. Тогда, в 1956 г. это были 35—45-летние люди. Им суждено было работать долго. Однако вскоре неожиданно умер их первый начальник – Б. Д. Ивановский, незадолго до этого получивший воинское звание генерал-майора медицинской службы. На смену ему из клиники В. А. Бейера пришел проф. Е. Б. Закржевский. Кафедра развивалась плодотворно и разносторонне: формировлись радиологическое, токсикологическое, профпатологическое направления. Выполнялись докторские диссертации. Складывался педагогический процесс… Творческое руководство кафедрой все эти годы оставалось за Н. С. Молчановым. ВПТ была его детищем.

В 1967 г. проф. Закржевский тяжело заболел, отошел от дел, а к осени был уволен. Должность была предложена Е. В. Этот выбор не был случайным: он готовился к защите докторской диссертации на одну из актуальных тем военно-профессиональной патологии – о поражениях, вызываемых СВЧ-полем, он хорошо знал состояние медицинской службы в войсках и, наконец, (это было главным) был клиницистом высочайшего уровня. В те годы кадровая политика еще сохранила государственный характер: людей подбирали и готовили в соответствии с необходимостью эффективного решения задач.

Встретили Е. В. на кафедре тепло. Его знали и ждали: в 1958 г. он недолго уже работал здесь. Кафедра в это время располагалась на ул. Боткинской, в здании во дворе, рядом с кафедрами психиатрии и токсикологии. Кабинет у Е. В. был небольшим, с окнами на стадион. Стояла поздняя осень. Шел снег. Чернели деревья.

Долгий путь к самостоятельности был завершен. Теперь, что бы ни случилось с его сотрудниками, с больными в палатах, с сестрами на постах, он здесь был старшим. В сущности, все это было ему знакомо и раньше, но ответственность резко возрастала.

Клиника была не совсем обычной, так как помимо общетерапевтического, включала уже упоминавшиеся специализированные отделения с элементами режимности. Это требовало дополнительных познаний, иного регламента обследования и лечения больных, применения иных экспертных норм. Клиника располагала 100 койками. Помимо этой – основной – базы под эгидой кафедры функционировал и Ленинградский центр острых отравлений на Петроградской стороне.

Несмотря на многокомпонентность педагогического процесса (обучались здесь все – от слушателей военно-медицинского факультета до слушателей факультета усовершенствования врачей и командного факультета с программами по ВПТ различной продолжительности и емкости), все его звенья функционировали слаженно. Большей, чем у какой-либо другой терапевтической кафедры, была вовлеченность в сферу интересов ЦВМУ МО и в сетку организационно-тактических мероприятий Академии и военных округов. Это было сложно, требовало от кафедры оперативности, частых командировок преподавателей, постоянного согласования с учебным отделом Академии и ее службами. Специфика учебного процесса предполагала постоянное присутствие преподавателей в Красном селе – полевом лагере ВМА.

Постепенно все стало управляемым. Простота и доступность Е. В. сочетались с незримо существовавшим барьером субординации, такта и уважительности, отсекавшим проявления панибратства, неделикатности, невыдержанности сотрудников. Трудность состояла в соответствии этому стилю, в воспитании потребности в максимальной производительности труда при минимуме слов и ненужных эмоций.

В 1968 г., будучи прикомандированным к этой кафедре на 3 месяца, я был свидетелем этих преобразований. Люди здесь были, конечно, разные. Но основу коллектива составляла его старшее звено.

В. М. Малышев – фронтовик, спокойный, доброжелательный человек. Говорили, что в годы войны он был в партизанском отряде. Полковник медицинской службы. В мае 1966 г. перед самым отъездом в Саратов на кафедру ВПТ. Евгений Владиславович, желая помочь мне внутренне приблизиться к предстоящей педагогической деятельности, посоветовал мне побеседовать с В. М. Тот принял меня, сразу успокоив своей широкой улыбкой, теплым рукопожатием и медленной манерой разговора. Он, не торопясь, рассказал о том, что такое ВПТ и чему она учит. Растолковал, что военно-полевой терапевт – не просто врач, а врач, знающий специфику патологии и работающий в особых, боевых условиях. Рассказывал как дитю малому… Заметив мою нетерпеливость, сказал, что всему этому вполне можно научиться, но не торопите время, и тогда – через три, а скорее всего, через пять лет действительно можно стать настоящим преподавателем военно-полевой терапии… Мне многое в его словах показалось преувеличением, а намеченная медленная перспектива роста даже раздражала. Я не понимал, почему педагогическое становление должно быть столь утомительно долгим. Я даже возражал ему. Но он только улыбался, нисколько не сомневаясь в своей правоте. И только позже, уже работая в Саратове, я не раз вспоминал о его напутствии и действительно почувствовал себя мастером своего дела лишь где-то лет через 5. Именно тогда я стал свободен в своей педагогической специальности. Настоящим учителем нельзя стать быстро. Чтобы отдавать себя другим, нужно быть очень богатым самому и постоянно накапливать в себе это богатство. Таким был мой учитель – Евгений Владиславович Гембицкий.

Позже уже я так же напутствовал молодых преподавателей. Гембицкий, спасибо ему, знал, к кому меня направить поучиться уму-разуму. Они с Малышевым дружили. Бывало, заходили в ресторан, что в гостинице «Ленинград» и за чарочкой проговаривали накопившееся. Был случай, стояли они у Финляндского вокзала, курили. Е. В. был в генеральской форме. Подошел к Е. В. какой-то пьяный и с вызовом попросил закурить. А тот, как ни в чем не бывало, запросто угостил его из коробочки и дал прикурить. Парню ничего не оставалось, как виновато поблагодарить и отчалить…

В. М. не был здоровым человеком, что-то у него тянулось с фронта, и в конце 70-х он умер.

Павел Павлович Лихушин был удивительно интеллигентен, бесконечно доброжелателен и обязателен. Тоже фронтовик и полковник медицинской службы. Бессребреник, скромный и профессионально содержательный человек. Его разделом была организация терапевтической помощи. О его порядочности и отзывчивости ходили легенды. Ленинградец, одним словом. Помню, он как-то помогал моей дочери Маше, молодому психологу, в поисках необходимых методик для диссертационной работы. И потом, уже по прошествии многих лет, неизменно справлялся у меня о ее успехах.

Николай Александрович Богданов, фронтовик, на кафедре с момента ее создания. Многие годы работал в области токсикологии ракетных топлив. Издал известную и оригинальную в своем роде монографию, посвященную этой теме. Профессор. Человек всегда общительный, оптимистичный, лидер в компании, не теряющий присутствия духа ни в каких ситуациях.

Евгений Александрович Мошкин. О нем я долгое время лишь слышал. Но в 1976 году познакомился. Это было на занятиях, которые он проводил с нами, группой преподавателей военно-медицинских факультетов, в Центре острых отравлений. Безусловно, это был талантливый клиницист, основавший школу клинических токсикологов в Ленинграде, да и в Советской Армии в целом. Фронтовик. Человек особенный – контактный, холерик, не сентиментальный. В 70-е поды провел первую и единственную тогда группу усовершенствования врачей-токсикологов. Имел большой авторитет среди обучающихся. Ревниво относился к тем, кто им не очаровывался, не особенно заботясь о педагогической дипломатии.