Текст книги "Ян Гус. Его жизнь и реформаторская деятельность"

Автор книги: Михаил Филиппов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Для врагов Гуса всякий новый повод к обвинению был удобен, и они ухватились за вопрос о причащении мирян, как за новое доказательство еретических мнений Гуса. Лишь на время внимание кардиналов было отвлечено от Гуса побегом папы Иоанна XXIII, который, опасаясь низложения и даже суда, бежал, переодевшись конюхом. Гуса стерегла папская стража, которая, узнав о бегстве папы, также предпочла уйти. Перед уходом ключи от тюрьмы Гуса были отправлены самому императору. Теперь, казалось, настало для Сигизмунда самое удобное время восстановить свое слово. Даже Гус питал некоторую надежду, что император велит освободить его. Еще перед тем чешские и моравские феодалы, бывшие в Констанце, составили письмо к Сигизмунду, в котором требовали, чтобы он, ради своей императорской чести, велел освободить того, кто был ввергнут в темницу “вследствие дерзкого презрения к императорской охране”.

Но император был теперь совсем не в таком настроении духа, чтобы обратить внимание на это заявление. Сигизмунда успели убедить в том, что Гус один из главных противников того дела, от которого император ожидал приобресть бессмертную славу – дела восстановления единства католического мира. Император не только не велел освободить Гуса, но отягчил его участь. Созвав святых отцов Констанцского собора, Сигизмунд передал Гуса в их распоряжение, поручив его епископу Констанцскому. Тот немедленно приказал перевезти узника в свой замок Готтлибен, находившийся возле Рейна (в кантоне Тургау). В последнее время пребывания в прежней доминиканской тюрьме Гус чувствовал себя немного лучше благодаря доброте сторожей и влиянию некоторых чешских вельмож. Ему позволяли писать письма, принимать друзей, читать книги. Гораздо более суровое обращение пришлось испытать Гусу в Готтлибенском замке. Целый день на нем были оковы, на ночь руки Гуса приковывались к стене; пища была отвратительная, и Гус опять стал сильно хворать. Переписка с друзьями была ему запрещена, присылаемые книги попадали в епископскую библиотеку.

По случаю бегства папы Иоанна XXIII кардиналы должны были подтвердить его распоряжения. Был, между прочим, подтвержден и приказ о содержании Гуса под стражей. Назначили новую следственную комиссию, но какого рода допрос был сделан этой комиссией Гусу – неизвестно, так как следствие велось теперь с соблюдением строжайшей тайны. Эта неизвестность окончательно вывела из терпения чешских сторонников Гуса. Император Сигизмунд стал получать письма, в которых вместе с просьбами звучали угрозы. 12 мая в Праге собралось 250 дворян, которые подписали на имя императора прошение, где было сказано, что арест Гуса нанес обиду и позор всей чешской нации. На следующий день в самом Констанце многие чешские и даже польские дворяне подали записку представителям четырех главных “наций” Констанцского собора, в которой жаловались на незаконный арест Гуса и варварское обращение, испытываемое им в тюрьме. Чешские дворяне добавили к этой записке опровержение клеветнических слухов, распространяемых на соборе, что будто бы в Чешском королевстве (Богемии) причастие раздают в бутылке и что вместо священников народ исповедуют башмачники.

Эти жалобы не остались без ответа. Чешский “железный епископ” Ян из Латомышля написал возражение, и 31 мая патриарх Антиохийский объявил от имени собора, что Гус не будет освобожден, хотя бы за него явилась тысяча поручителей. Единственная уступка, которую пришлось, однако, сделать по требованию чешских дворян, состояла в том, что было обещано сделать Гусу допрос в публичном заседании. В это время был пойман беглый папа Иоанн, и его посадили в том же замке, где находился Гус, так что Гус провел двое суток под одной кровлей с тем папой, который подписал приказ об его аресте.

Вслед за тем Гуса перевели в новую, уже третью по счету, тюрьму. Первый публичный допрос был назначен на пятое июня 1415 года.

Собрание прелатов состоялось во францисканском монастыре и было весьма многолюдно. Сначала, в отсутствие подсудимого, прочли обвинительный акт и показания свидетелей. Затем прелаты хотели просто голосовать вопросы, осудить приписанные Гусу тезисы и тоща лишь ввести обвиняемого, предоставив ему только покориться решению собора.

Заметив это, секретарь Яна из Хлума Петр из Младеновиц, тотчас предупредил своего патрона, а этот последний, вместе с другими чешскими дворянами, обратился к императору, настойчиво требуя, чтобы Сигизмунд не допустил такого явного неправосудия. Император должен был уступить и приказал, чтобы Гуса сначала допросили публично.

Когда Гус был введен в собрание, перед ним положили экземпляр его книги “О церкви” и его полемические сочинения против Станислава из Цнойма и Степана из Пальма, писанные его собственной рукою.

– Признаешь ли ты эти книги за свои? – спросили Гуса.

Гус взял книги, внимательно просмотрел, затем поднял вверх и сказал, что это действительно его книги; но если ему докажут, что он написал что-либо ошибочное или ложное, он готов исправить ошибки. Тогда один из прелатов стал читать сделанные в обвинительном акте выдержки из его сочинений, значительно искаженные и урезанные. Гус несколько раз пытался возразить и восстановить истину. Тогда в зале поднялся неистовый шум:

– Оставь свою софистику! – кричали ему. – Отвечай прямо: да или нет!

Гус пытался сослаться на отцов церкви.

– Оставь отцов! – кричали ему. – Им здесь нечего делать.

Видя невозможность говорить, Гус замолчал.

– А, ты молчишь! – закричали прелаты. – Это служит доказательством, что ты действительно веришь в свои лжеучения!

Посреди этого крика и шума один Гус сохранял спокойствие и достоинство. Когда ему, наконец, удалось добиться слова, он сказал:

– Я думал, что встречу на этом соборе более пристойности, более доброты и более порядка.

– Вот как ты теперь разговариваешь, – сказал на это председатель собрания, кардинал-епископ Броньи. – Пока ты сидел в Готтлибенском замке, ты был скромнее!

– Да, – ответил Гус, – потому что там никто не кричал на меня, а здесь вы все кричите!

Некоторые более благоразумные кардиналы поняли, что поведение большинства прелатов может уронить значение собора. Они предложили поскорее закрыть заседание. Второй допрос был назначен на седьмое июня.

Это второе заседание было значительно приличнее первого, чему содействовало личное присутствие на нем императора Сигизмунда. От имени императора было объявлено, что всякий нарушитель спокойствия, кто бы он ни был, будет выведен из зала.

На этот раз Гуса старались уличить главным образом в том, что он будто бы усвоил учение Виклифа о “пресуществлении”, то есть о том, что хлеб и вино в таинстве евхаристии остаются хлебом и вином. Председательствовавший в собрании кардинал Петр д’Айлльи и некоторые английские богословы стали при этом доказывать, что учение Виклифа об евхаристии составляет неизбежный логичный вывод из его реалистической философии и что Гус, будучи реалистом, неизбежно должен принять все логические последствия реализма. Гус возражал, но наконец один из англичан закончил спор, сказав:

– Философия тут неуместна. Учение Гуса об евхаристии, несомненно, католическое, тут и толковать не о чем.

Тогда Гусу предложили вопрос: как смел он высказаться против осуждения 45 тезисов Виклифа? Гус возразил:

– Я не поддерживал упорно ни одного из этих тезисов, но не мог не воспротивиться осуждению их без всяких доказательств.

– Но ты говорил, что чтишь личность Виклифа? – сказали ему.

– Я не отрицаю, – ответил Гус, – что считаю Виклифа благочестивым человеком. Желаю одного: чтобы моя душа была там же, где находится его душа.

Эти слова вызвали среди прелатов громкий взрыв смеха. Некоторые, менее смешливые, сурово качали головами.

– Но как ты осмелился апеллировать на папу к Христу?

– Что же, – ответил Гус, – нет судьи более праведного.

“Святые отцы” Констанцского собора опять расхохотались.

– Правда ли, – спросили Гуса, – что ты осмелился утверждать, будто пришел сюда добровольно и что ты хвалился тем, что если бы не захотел прийти, тебя не могли бы привезти сюда ни король Вацлав, ни император?

– Это правда, – сказал Гус. – За мною стоит столько людей, не исключая многих могущественных вельмож, что я мог бы совершенно спокойно жить в их замках.

Тут встал рыцарь Генрих из Хлума и сказал:

– Это правда!

– Я простой рыцарь, – прибавил Ян из Хлума, – но я сумел бы защищать Гуса целый год в своем замке. Есть много более сильных, чем я, вельмож, которые сумели бы защищать его от Вацлава вместе с Сигизмундом.

Это заявление не могло понравиться присутствовавшему императору. Сигизмунд давно искал случая отказаться от слова, данного Гусу, и теперь, обращаясь к подсудимому, сказал:

– Я дал тебе охрану с той целью, чтобы ты имел возможность защищаться в публичном заседании. Ты видишь, что я в точности исполнил свое обещание. Собор сделал тебе сегодня публичный мирный и кроткий допрос, за что я приношу ему свою сердечную благодарность. Тебе же советую: брось упорство и положись на милость или немилость собора. Ты ошибаешься, если еще рассчитываешь на мое покровительство. Еретик, каков бы ни был его сан, не найдет пощады у Римского императора.

После этих слов Сигизмунда заседание было отложено до следующего дня.

Третий и решительный допрос Гуса произошел 8 июня 1415 года, опять в присутствии императора. Гусу снова не давали возразить на что-либо обстоятельно. Прелаты поняли слабую струну Сигизмунда и на этот раз особенно напирали на то обстоятельство, что учение Гуса опасно не только для церкви, но и для монархии. Между прочим разбирали обвинительный пункт, гласивший, что, по учению Гуса, священник, совершивший смертный грех, – не священник. Сигизмунду, однако, успело наскучить следствие, и он, вместо того, чтобы слушать, разговаривал с немецкими князьями и выглядывал в окно. В одном из сочинений Гуса нашли место, где было сказано, что Церковь может существовать и без папства. Тут англичанин Стокс заметил Гусу:

– Ты напрасно хвалишься своим учением: ты все украл у Виклифа!

– Так, по-твоему, – сказал един прелат, – священник не священник, если он в смертном грехе; ну а что, если император в смертном грехе?

Услышав, что речь идет об императоре, Сигизмунд обернулся и стал слушать. Гус сказал, что не отрицал того, что император – всегда император; но монарх, совершающий смертные грехи, недостоин своего сана.

– Никто не без греха! – сказал на это Сигизмунд. Председатель еще раз спросил Гуса, желает ли он подчиниться решению собора? Гус ответил:

– Я затем и явился сюда, чтобы собор указал мне, в чем я заблуждаюсь; но пусть укажут и докажут, и пусть не заставляют меня отрекаться от того, чему я никогда не учил.

– Послушай, Гус, – сказал на это император, – почему ты не хочешь отречься и все уверяешь, что тебе ложно приписали то или другое? Да я, например, сейчас готов был бы отречься от какого угодно лжеучения, хотя я никогда не исповедовал ни одной ереси.

Императора начало удивлять то, что он считал смешным упорством Гуса. Флорентийский кардинал Цабарелли, в свою очередь, сказал Гусу, что предложит ему самую “умеренную” форму отречения, а там пусть делает, что хочет.

Конец заседания вышел очень бурным. Англичане осыпали Гуса упреками за то, что он показывал документ Оксфордского университета с одобрительным отзывом о Виклифе и кричали:

– Ты опозорил наш университет!

Гус ограничился указанием на подлинность документа. Героическая защита Гуса против целого собора бешеных прелатов особенно сильно повлияла на присутствовавших чехов. Даже враг его, Степан из Пальча, был тронут и торжественно заявил собору, что обвиняет Гуса не по фанатизму и не из личной мести, но согласно своей докторской присяге. Совесть заговорила в нем. Гус промолчал, но когда такое же заявление было сделано низким доносчиком Михаилом de Causis, Гус не выдержал и сказал:

– Я стою перед Божьим судом. Он меня рассудит с вами и воздаст каждому по достоинству.

Суд был кончен. Архиепископ Рижский фон Валленрод повел Гуса опять в тюрьму. По дороге Ян из Хлума успел пожать Гусу руку. В одном из последних своих писем Гус пишет: “Как дорого было мне это рукопожатие рыцаря Яна, который не побоялся подать руку мне, отверженному скованному еретику!”

Император Сигизмунд окончательно убедился в том, что Гус человек опасный не только для церкви, но и для престола. Когда Гуса увели, Сигизмунд сказал прелатам:

– Вы слышали его еретические мнения! Если он откажется отречься, сожгите его или сделайте все, что велит закон. Если же он отречется, не верьте ему. Возвратившись домой, он опять возьмется за свое. В случае отречения запретите ему всякую проповедь. Его и всех его последователей надо преследовать со всевозможной строгостью.

Эти слова, услышанные Яном из Хлума, впоследствии стоили Сигизмунду потери чешской короны...

После третьего допроса сам Гус уже нисколько не сомневался в том, что будет осужден на смерть. Письма его доказывают, что с этих пор он готовился к смерти. Если Гуса не казнили в тот же день, а продержали еще четыре недели в тюрьме – это произошло по той причине, что прелаты желали во что бы то ни стало добиться его отречения. Кроме того, угрожающие письма чешских дворян заставили Сигизмунда медлить с окончательным решением. Император и многие прелаты предпочли бы уничтожить Гуса нравственно и, по отречении, заточить его где-нибудь в монастыре. Один из членов собора долго переписывался с Гусом, стараясь привести его к отречению и прибегая при этом ко всевозможным софизмам, вроде того, что, если Гус действительно не виновен, то вина падет не на его совесть, а на совесть членов собора. Гус решительно отклонял все эти предложения. Помимо той высокой любви к истине, которая составляла главную черту его характера, Гусом руководило при этом сознание, что весь вопрос именно и сводится к провозглашению им права личного убеждения, которое стоит выше всякого принудительного внешнего авторитета.

Ухищрения, к которым прибегали прелаты, чтобы принудить Гуса отречься, были самого разнообразного свойства. Ему выставляли на вид, что подчиниться решению церковной власти составляет величайший долг и заслугу верующего, убедившись в невозможности добиться отречения, прелаты спросили Гуса, не желает ли он исповедаться. Гус попросил, чтобы ему прислали в качестве исповедника того самого Степана Пальча, который был одним из главных его чешских обвинителей. Эта просьба Гуса изумила всех, но он знал, что делал. Не об одной исповеди думал при этом Гус; он хотел в последний раз повлиять на бывшего друга. Степан, изумленный более всех, отказался от роли исповедника, но не смел отказать Гусу в свидании. Он в свою очередь стал убеждать его подчиниться собору.

– Поставь себя в мое положение, – ответил ему Гус. – Что бы ты сделал, если бы был убежден в том, что ты никогда не разделял известного заблуждения, а тебя заставляли бы отречься от него?

– Да, это тяжело, – ответил Степан, глубоко тронутый.

– Теперь, – сказал Гус, – прости меня, если во время суда я употребил по отношению к тебе какое-либо резкое слово.

Это было слишком. Степан не выдержал; он зарыдал и, простившись с Гусом как лучший друг, поспешил уйти; Гус простил не только Степана, он от всей души простил даже ничтожного Михаила de Causis, который постоянно вертелся перед дверьми его тюрьмы и говорил сторожам:

– Ну, теперь с Божией милостью мы скоро сожжем этого еретика. Я уж на него истратил пропасть денег!

Бывали, однако, минуты, когда у Гуса вырывались жалобы. Он оплакивал свое дело, скорбел о друзьях, жалел о своей милой Вифлеемской часовне, которой не надеялся более увидеть. Несколько горьких жалоб вырвалось у него против императора Сигизмунда и некоторых ученых богословов. Они были виновнее какого-нибудь доносчика Михаила. Гус знал, что “кому много дано, с того много и спросится”. Об императоре Гус сказал: “У него даже нет благоразумия Пилата”. Что касается ученых докторов, то Гуса возмущало, что эти люди из всей своей учености не извлекли даже простого чувства справедливости, свойственного самому невежественному простолюдину.

Но чем ближе была смерть, тем тверже и спокойнее становилось нравственное состояние Гуса. Почти накануне казни он давал советы и наставления друзьям.

Шестого июля 1415 года Констанцский собор имел свое XII заседание, происходившее в соборной церкви. Председательствовал Броньи, присутствовал император Сигизмунд. Огромная толпа народа была в соборе. По окончании литургии ввели Гуса и поставили на возвышение посреди храма. Гус упал на колени и молился. Епископ Любекский произнес краткую проповедь на ту тему, что Римский император должен искоренять всякую ересь. Прочли несколько пунктов из книг Виклефа и Гуса; затем стали читать протокол о процессе Гуса. При первом же искажении его слов Гус стал просить, чтобы ему позволили сказать несколько слов в оправдание.

– Молчи, ты нас оглушаешь! – закричал флорентийский кардинал и велел сторожам принудить Гуса молчать.

В одном месте протокола было сказано: “Гус учит, что божество имеет не три, а четыре лица, и что четвертое лицо – это он сам”. Гус с негодованием прервал чтеца: ему опять велели молчать. Однако Гус еще раза два сделал возражение и в последний раз торжественно заявил, что приехал сюда добровольно, пользуясь императорской охраной и с целью доказать свою невиновность и высказать публично свои убеждения. Некоторые историки утверждают, что, когда Гус говорил об императорской охране, Сигизмунд сильно покраснел. Это сомнительно: новейшие исследования этого вопроса показали, что император был неспособен даже краснеть...

Наконец началось чтение ужасного приговора. Гуса провозгласили упорным еретиком.

– Никогда я не упорствовал в заблуждениях, – заметил Гус и, упав на колени, стал громко молиться “за неправедных судей и ложных свидетелей”.

Услышав это, некоторые прелаты засмеялись, другие кричали, чтобы Гус перестал. Когда Гус замолчал, наконец было прочитано, что он как упорный еретик приговорен к лишению священнического сана и к сожжению на костре. Все его книги должны быть сожжены, его память – проклята, а душа ввергнута в ад.

За чтением приговора тотчас последовало исполнение: Гуса взвели на подмостки и сначала надели ему полное священническое облачение, чтобы потом снять. Еще раз от него требовали отречения. Гус прослезился и, обращаясь к народу, сказал:

– Смотрите! Эти епископы увещевают меня отречься; но я боюсь сделать это, чтобы не стать лжецом перед Богом и перед своею совестью и чтобы не опозорить себя в глазах тех, кому я проповедовал, и перед другими верными проповедниками!

Тогда приступили к позорному обряду лишения сана. Гуса осыпали поруганиями, он отвечал на эту брань спокойно и с достоинством. Ему дали, например, в руки чашу, затем отняли, со словами: “О проклятый Иуда, оставивший совет мира и совещавшийся с иудеями, отдай нам чашу искупления”. Гус ответил: “Не от вас получил я благодать и не вы ее у меня отнимете”. Затем сорвали с Гуса облачение, испортили ему тонзуру и на голову надели бумажный колпак, вышиною в локоть, с рисунком, изображавшим чертей, тащивших его душу в ад. При этом говорили: “Поручаем твою душу дьяволу”. “А я, – сказал Гус, – поручаю свою душу Христу. Христос, – прибавил он, – носил еще более тяжелый терновый венец; я, бедный грешник, покорно снесу этот позорный, но более легкий венец”, – он указал при этом на колпак.

Лишив Гуса священнического сана, прелаты сделали свое дело и передали Гуса светской власти, то есть императору, причем лицемерно умыли руки, сказав: “Если император пожелает, он может не казнить Гуса, а заточить”. Но Сигизмунд тотчас передал Гуса пфальцграфу Людвигу, сказав: “Поступи с ним, как с еретиком”.

Людвиг, в свою очередь, призвал констанцского фохта Хагена и сказал уже вполне откровенно:

– Возьми его и сожги как еретика.

Отцы Констанцского собора преспокойно продолжали заседание и перешли к другим очередным делам.

Под прикрытием нескольких тысяч вооруженных людей Гуса повели через соборную площадь. На пути он увидел горящий костер: это жгли его книги. Гус улыбнулся и сказал окружающим:

– Не верьте, что я умираю за еретические учения. Меня обвинили враги и лжесвидетели.

Затем он стал молиться по-латыни.

Место казни находилось за городскими воротами, между садами, подле Рейна и недалеко от того самого замка Готтлибен, где был в заточении Гус и куда потом посадили папу Иоанна. Прибыв на место, Гус упал на колени и продолжал молиться. Когда палач велел ему взойти на костер, Гус выпрямился и сказал так громко, что его слышали даже в значительном отдалении:

– Иисусе Христе! Эту ужасную позорную смерть я терплю ради Евангелия и ради проповеди твоего слова; потерплю покорно и со смирением!

Палачи раздели Гуса и привязали ему руки назад к столбу; ноги Гуса стояли на скамье. Вокруг него положили дрова пополам с соломой. Костер достигал Гусу до подбородка. В последний раз имперский маршал фон Поппенгейм предложил Гусу спасти жизнь отречением от ереси.

– Нет, – сказал Гус, – я не знаю за собою вины.

Тогда палачи зажгли костер.

Гус запел гимн: “Христе, Сын Бога живого, помилуй меня”. Но пламя, раздуваемое ветром, поднялось высоко, и Гус вскоре умолк.

Пепел мученика был тщательно собран палачами и выброшен в Рейн, чтобы ничего не осталось от еретика.

Таковы исторические подробности смерти Гуса. Известно предание о старухе, подложившей полено дров под костер Гуса, причем Гус будто бы воскликнул: “О sancta simplicitas!” (святая простота). Эта подробность не подтверждается историческими исследованиями: она характеризует лишь позднейшие взгляды на личность Гуса.

Гус на костре (гравюра на дереве, 1563 г.).