Текст книги "Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь"
Автор книги: Михаил Анчаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
ЗЕЛЕНЫЕ ЯБЛОКИ
– Старики, сколько до Вереи? – крикнул шофер.
– Двадцать километров, – ответили мальчики.
И они с Сапожниковым поехали дальше и въехали и лесок с длинными тенями через голубое шоссе, и в опущенное окошко влетал запах хвои, и тут шофер опять рассказал историю, похожую на куриный помет, и ехать с ним надо было еще двадцать километров. Поворот замелькал полосатыми столбиками, еще поворот – и московское такси съехало на базарную площадь городка, лучше которого не бывает.
Там, напротив торговых рядов с уютными магазинчиками был сквер, где стояли цементные памятники партизанам на мраморных постаментах со старых кладбищ. Там в тени рейсового автобуса лошади жевали сено. Там к мебельному магазину была привязана корова. Там длинноволосый юноша в джинсах с чешским перстнем на руке гнал караван гусей мимо известковой стены церкви. Там на мотоцикле с коляской везли матрац.
И Сапожников повеселел немножко.
Ныряя в колеях, такси покатило вниз, к реке, по немощеной улице, и внимательные прохожие провожали московский номер сощуренными глазами.
Машина остановилась у палисадника, за которым виднелся дом с недостроенной верандой, и Сапожников вылез на солнце.
Он размял затекшие ноги и поболтал подолом рубахи, чтобы остудить тело, прилипшее к нейлону, и шофер намекнул ему на обратный порожний рейс до Москвы.
Но Сапожников не поддался, он помнил гнусное водителево оживление и различные интересные истории о бабах и студентках, которые его кормили и одевали и давали выпить и закусить, и как он сначала копил на аккордеон "Скандале" или "Хохнер", а потом подумал, что тут и на "Москвич" натянешь, и как он говорил: "Я на деньги легкий", и как его в детстве зажимали родители, и он этого им не забудет. И Сапожников дал ему двугривенный поверх счетчика и объяснил, что в машине воняет куриным пометом. А шофер вдруг понял, в чем дело, и растерялся, так как его сбила с толку заграничная рубаха клиента, и медленно уехал, упрекая Сапожникова все же глазами за скупость.
Тут Сапожников почувствовал немотивированную злобу и пошел в калитку, у которой вместо пружины был прибит отрезок резинового шланга от клизмы. И опять его сжигало и изводило видение мира в точных деталях и мешало ему думать в понятиях и отвлечениях, и на этом он всегда прогорал.
На веранде навстречу ему от керосинки выпрямилась женщина в трикотажном переднике и сказала, что они еще с речки не приходили.
И Сапожников сказал: "Ну ладно", поставил сумку на струганный пол и вышел на улицу за калитку и увидел, как они с Дунаевым идут к нему навстречу, и Нюра была выгоревшая и загоревшая, похожая на негатив, шла смешная и незнакомая и несла на нитке растопыренных пескарей.
И Сапожников почувствовал запах воды и травы, и пропал запах куриного помета.
Сапожникову тогда еще было непонятно, что просто он снова начинает радоваться жизни, в этом все дело.
А Нюра сказала:
– Мы тебя поместим в доме учительницы. У нее комната целая. Это рядом с нашим домом. … Лошади были сытые. Они хрупали сено, перебирали ногами, и белая ночная дорога, видневшаяся в проломе сарая, манила их и завораживала. Рыжие роммелевские танки еще не показались из-за поворота. Галка подняла ракетницу. "Ну, мальчики", – сказала она. … Сапожников не стал досматривать сон. Он скинул ноги с кровати и сел. В доме учительницы, куда его устроили ночевать, крашеный пол был холодный, и это было хорошо. "Нас, видимо, много не спит сейчас по ночам", – подумал Сапожников, и ему не стало легче. Наоборот.
Их много еще ворочается в темноте и не может заснуть, Под закрытыми веками им кто-то навязчиво крутит отрывки все того же фильма, потом они спускают ноги на холодный пол в избах и городских квартирах, и курят, и кашляют, и ждут рассвета.
Сапожников уже отвык спать на первом этаже и дурел от запаха травы и мокрых цветов, который волной плыл в комнату из распахнутого в сад окошка.
Сапожников поднялся – заскрипела кровать, хрустнули доски пола. Оглушительно тикали ручные часы.
Ночь – как разболтанный механизм. Даже слышно, как кишки шевелятся в животе, печенки-селезенки, как щелкнули коленные суставы, когда Сапожников присел, потянувшись за часами и папиросами, даже движение глазного яблока, когда Сапожников протер глаза. Когда Сапожников заводил часы, они откликнулись короткими очередями.
– Рамона, скоро? – спросил Бобров.
– Нашла, – ответила Галка.
"Рамона… – запела пластинка у нее в руках. – Я вижу блеск твоих очей, Рамона…" Это была ее любимая пластинка. Третья за эту войну. Две разбились.
Группа, отстреливаясь, отходила в глубь подвала этого огромного универсального магазина, и Рамона, расстегнув ворот, сунула под гимнастерку гибкий целлулоидный диск розового цвета. Что-то ей говорило, что эта пластинка не сломается. Совсем не обязательно было задерживаться из-за банальной песенки "под Испанию", но Галку любили.
Ее любили за то, что она не боялась хотеть сразу, сейчас, и, если ей нужна была песенка, она не откладывала до окончания войны, а срывала ее с дерева недозрелую, не дожидаясь, пока отшлифует свой вкус. Галку любили потому, что в ней жизни было на десятерых.
Сапожников шел последним и положил под дверь противотанковую мину. Они бегом двинули по переходам, чтобы успеть уйти прежде, чем немцы взорвутся, когда распахнут дверь… … Сапожников застыл, когда лопнула тишина и упали вилы, на которые он наткнулся и сенях.
Однако никто не проснулся в огромной избе, срубленной по-старинному, с лестницей на чердак, забитый сеном, с пристройками под общей крышей, с мраморным умывальником возле пузатых бревен сеней. Не проснулись ни хозяева, ни хмельные шоферы крытых грузовиков, заночевавшие в пути. Это были люди молодых реальных профессий, и видеть фильмы по ночам им еще не полагалось. Все дневные сложности заснули, и наступила простота нравов. Мужчины были мужчинами, женщины женщинами.
Мальчики летали, девочки готовились замуж, дети отбивались во сне от манной каши или видели шоколадку. Ну и дай бог, чтобы и так и далее.
Сапожников, наконец, выбрался в темный сад, отдышался и сорвал с дерева зеленое яблоко. В детство ему очень хотелось стать мужчиной. Теперь он им стал. Ну и что хорошего?
Кто-то сказал: если бы Адам пришел с войны, он бы в райском саду съел все яблоки еще зелеными.
Когда Сапожников перестал жмуриться от кислятины и открыл глаза, он увидел, что сад у учительницы маленький, а над черным штакетником звенит фиолетовая полоса рассвета. После этого Сапожников еще неделю пробыл в Верее. Купался в речке, лежал на земле, мыл ноги в роднике у колодезного сруба с ржавой крышей, возвращался по улице, через которую переходили гуси. Дышал.
После этого он уехал.
Ему Нюра сказала: "Уезжай, пожалуйста. Не могу смотреть, как ты маешься".
И он уехал.
Глава 5
СПАСАТЕЛЬНЫЙ ПОЯС
Новый учитель математики, бывший красный артиллерист, спросил у Сапожникова:
– Ты кто?
– Мальчик.
– Вот как?.. А почему не девочка?
– Девочки по-другому устроены.
Учитель поднял очки на лоб и сказал:
– Запомни на всю жизнь… Никогда не болтай того, чего еще не знаешь. Запомнил?
Сапожников запомнил это на всю жизнь.
– Запомнил, – сказал Сапожников.
– Ну… Так кто же ты?
– Не знаю.
– Как это не знаешь?.. Ах да, – вспомнил учитель свое только что отзвучавшее наставление. – Я имею в виду, как твоя фамилия?
– Сапожников.
С тех пор его никто по имени не называл.
Знал бы учитель, к чему приведут его слова – не болтать, чего еще не знаешь, – он бы поостерегся их произносить. Нет, не поостерегся бы.
– Дети, вы любите свою страну? Сапожников, ты любишь свою страну? – спросил учитель математики, бывший красный артиллерист.
Сапожников ответил:
– Не знаю.
– Как не знаешь? – испугался учитель. – Почему?
– Я ее не видел, – сказал Сапожников.
– А-а… – успокоился учитель. – Как же ты ее не видел? Ты откуда родом? Ну? Где ты родился? – подсказывал учитель.
– В Калязине.
– В городе Калязине, – уточнил учитель. – В математике главное – это логическое мышление. Пойдем по этой цепочке. А ты любишь город Калязин?
Еще бы не любить!
– Люблю, – ответил Сапожников.
– Ну, а Калязин где находится? – подталкивал учитель.
– На Волге.
Волгу Сапожников тоже любил.
– А разве Калязин и Волга находятся в другой стране?
– Нет.
– Ну, хорошо… Мать ты свою любишь?
– Да.
– А отца?
– Не знаю.
Запинка. Учитель не стал уточнять. Восхождение от конкретного к абстрактному – дело, конечно, важное, но сердце человечье не очень к этому стремится. Так практика показала.
– Ну ладно… Вы с мамой жили в доме, а дом свой любишь?
– Да.
– А дом расположен в городе Калязине. А Калязин ты любишь.
– Да.
– Прекрасно… А Калязин расположен в нашей стране… Значит, что ты любишь?
– Калязин.
Учитель помолчал.
– Трудно тебе будет, – сказал он.
Он рассказал об этом разговоре в учительской. Вся учительская сошлась на том, что Сапожников, по-видимому, дефективный.
– Нет… – сказал учитель. – Он очень послушный… Я сам велел ему не утверждать того, чего он не знает.
Послушный, но, значит, неразвитый и потому умственно отсталый. Все таки не москвич, из Калязина приехал. И с этим учитель не согласился. Потому что они с Сапожниковым успели друг другу в глаза посмотреть. И в этом тоже есть своя логика, только другая.
– Сапожников, заполняй, заполняй анкету… Не тяни, – сказала молодая библиотекарша Дома пионеров, что на горке возле Введенского народного дома на площади Журавлева. – Ну что тебе здесь непонятно? Социальное происхождение? Твой отец рабочий? Пиши – рабочий.
– Он не рабочий.
– А кто? Крестьянин? Нет? Пиши – служащий.
– Он не служащий.
– Как же это не служащий? Он где-нибудь служит? Как это нет? А кто же он у тебя?
– Борец.
– Борец за что? – опрометчиво спросила библиотекарша.
– За деньги, наверно, – ответил Сапожников.
– За деньги борются только капиталисты и жулики! Он у тебя капиталист?
– Нет, – сказал Сапожников. – И не жулик. Борец он… Он в цирке борется.
– А-а… Работник цирка. Пиши – служащий.
– Он не служит.
– А что же он там делает?
– Борется.
– Сапожников, вот тебе записка. Попроси мать зайти в библиотеку.
Сапожников попросил.
– Сапожников, почему ты перестал ходить в библиотеку? – спросил учитель. – Библиотекарша говорит, что за этот месяц ты взял всего одну книгу… Да и ту про марионеток. Вот, – он опустил очки. – "Деревянные актеры" называется.
– Я туда не пойду.
– В чем дело?
– Вы сказали, что я дефективный.
– Я сказал? А ну пойдем вместе.
Пришли. Сапожников остался в зале, а учитель прошел за прилавок и скрылся за полками.
– Я сказал, что у Сапожникова есть дефект – чересчур конкретное воображение.
– Ну и что? – сказала библиотекарша.
– У каждого человека может быть какой-нибудь дефект… Вот у меня вместо левой ноги протез – разве я дефективный?
– Почему вы меня обвиняете? Я этого про вас не сказала…
– А зачем же вы про Сапожникова?
– Но у него же в мозгу дефект!..
– А вы знаете, что Сапожников на районном конкурсе юных изобретателей занял первое место?.. Он придумал оригинальный спасательный пояс.
– Какой пояс? Что я вам сделала?
Библиотекарша заплакала. Учитель и Сапожников ушли.
– В библиотеку будешь ходить. Я тебе составлю список книг, которые ты должен обязательно прочесть, – сказал учитель, хлюпая по лужам. – Нет, список составлять не буду… Почему ты взял книжку "Деревянные актеры", зачем тебе деревянные человечки?
– Там написано, как они устроены.
Помолчали. Одни ботинки хлюп-хлюп, другие хлюп-хлюп-хлюп. А в результате идут рядом, и никто никого не обгоняет. Интересно.
– Кстати, ты можешь мне подробно рассказать весь процесс, который привел тебя к решению задачи с поясом?
– А что такое процесс? – спросил Сапожников. Хлюп-хлюп. Хлюп-хлюп-хлюп.
– Ну хорошо… Была поставлена задача – придумать новый спасательный пояс…
– ОСВОД поставил, – сказал Сапожников.
– Что поставил?
– ОСВОД поставил задачу…
– Помолчи. В котором не было бы недостатков пробкового пояса – громоздкости и надувного – долго надувать, когда человек тонет… Я правильно формулирую?
– Вы правильно формулируете.
– Ну и что дальше? Дальше ты начал читать книги насчет поясов…
– Зачем?
– То есть как зачем? Чтобы узнать, что придумали до тебя.
– А зачем?
– Ты действительно дефективный! Чтобы прежние выдумки помогли новым.
– Так ведь никому не помогли, – сказал Сапожников. Иначе бы конкурс не объявили.
Помолчали.
– Объявили потому, что осознали ограниченность обоих вариантов, – строго сказал учитель. – Это очень сложно… Это диалектика… Тебе не понять. Мал еще… В каждом явлении есть противоречие… Что такое противоречие, знаешь? Нет? Ну, хоть так: в каждой вещи есть для нас полезная сторона и есть вредная – и так и так, понятно?
– И так и так – понятно.
– Ну и расскажи, как ты придумал свой пояс… Только подробно.
– Да вы же сами сказали – и так и так.
– Ну и что?
– Ну, надо взять от двух поясов только полезное, а остальное не брать.
– Ну, а как ты взял, как? Другие же не взяли?
– А-а… вон про что, – сказал Сапожников.
Хлюп-хлюп. Хлюп-хлюп-хлюп.
– Насколько я понимаю, суть твоей выдумки в следующем: берутся две гибкие пластины разной длины и прикрепляются к двум стенкам плоского мешка из водонепроницаемой ткани.
– Можно из плаща сделать мешок, – сказал Сапожников. – Он резиной покрыт.
– Молчи… Получается плоский мешок, где две стенки состоят из гибких пластин.
– Можно в чемодан положить и ехать на пароходе, – сказал Сапожников.
– Да подожди ты с пароходом… Подожди! – сказал учитель. – Дальше… В случае нужды человек огибает вокруг талии короткую пластину, образуя круг малого диаметра, в то время как длинная пластина образует круг большого диаметра…
Правильно я формулирую?
– Вы правильно формулируете… Мешок растопыривается – а в нем воздух. И надувать не надо. Только пробку завинтить. В большой пластине же дыра с пробкой на цепочке?
– Ну и как ты рассуждал, когда это придумывал?
– Как – рассуждал?
– Ну хорошо. Что тебе прежде всего в голову пришло? Взять пластины – одну длинней, другую короче…
– Нет, – сказал Сапожников. – Пластины я потом придумал.
– Потом?
– Ага. Я сначала разозлился. Шину велосипедную накачал насосом. Долго очень пояс надувать. Надо, чтобы он сам воздух всасывал, как велосипедный насос, когда обратно тянешь. И у насоса одна стенка от другой отходит… ну, поршень, а внутрь воздух всасывается… Дырку если заткнуть пробкой, то насос плавать будет…
Ну а пластины потом… когда сообразил, что насос надо вокруг живота обогнуть…
– Так-так, – сказал учитель.
Хлюп-хлюп. Хлюп-хлюп-хлюп.
Они шли сквозь осеннюю ночь и очень боялись друг друга. Учитель боялся, что мальчик спросит его: "А почему чересчур конкретное воображение – это дефект?" А Сапожников боялся, что учитель поймет, что он наврал, когда сказал насчет велосипедного насоса. Потому что главное было в том, что Сапожников разозлился.
Насос просто подвернулся под руку в этот момент. А разозлился Сапожников потому, что ему жалко было кукольников, которые бродили по Франции со своими деревянными человечками, и всякая сволочь могла их обидеть, потому что они бедные и за них заступиться некому и спасти, а они ведь никому ничего плохого не сделали, а только хорошее. И тут он придумал, как он их спасет, когда они все плывут на пароходе, и сволочи и кукольники, все. И вдруг капитан кричит: "Граждане! Тонем!
Пароход тонет! Спасательных кругов на всех не хватит! Спасайся, кто может!" И конечно, сволочи богатые расхватали все пробковые пояса, а кому не хватило, те начали надувать свои надувные. Дуют, дуют, а пароход тонет, а кукольники стоят кучкой и прижимают к себе деревянных человечков – и должны все погибнуть, потому что чудес не бывает. Ах, не бывает?! И тут Сапожников спокойно так открывает чемодан, и у него там весь чемодан набит плоскими широкими поясами, как у пожарников, в одном чемодане помещается целая куча этих поясов. И он говорит кукольникам: "Берите пояса". А они говорят: "Спасибо, мальчик. Нам ничто не поможет. Чудес не бывает". А Сапожников говорит: "Берите. Это конкретное чудо, и все рано или поздно объяснится. Эти мне Аграрий сказал".
Они берут пояса и надевают на себя, оборачивая, конечно, вокруг тела. И вдруг все видят: как только пояс обернут вокруг живота, так он уже надутый, а если обратно снять – он плоский.
Тут все кукольники с радостью надели пояса, прыгнули в воду и поплыли, а сволочи дрались из-за пробковых и надувных поясов, потому что ихний капитан приказал им:
"Спасайся, кто может!" А кукольники плыли, плыли и поддерживали Сапожникова, потому что ему пояса не хватило, и они выплыли на берег к городу Калязину и обсохли на том берегу, где росло дерево самшит, только еще маленькое. Ну, тут залаяла собачонка Мушка, и миражи пропали. Сапожников закончил накачивать велосипедную шину, отвинтил насос, а на ниппель навинтил колпачок на цепочке.
Вот как он изобрел спасательный пояс для того конкурса, про который им в классе объявил учитель. А остальное было просто. Надо было только сообразить, из каких материалов сделать пояс.
Как все это расскажешь учителю? Потому Сапожников соврал про насос, чтобы учителю было понятно.
– Может быть, основной принцип изобретательства, – сказал учитель, – это осознать в явлении главное противоречие и искать выход за пределами этого противоречия…
– Может быть, – вежливо поддакнул Сапожников.
Учитель вздохнул.
– Ну, иди, – сказал учитель. – Маме скажешь, что был со мной. Физику можешь сегодня не готовить. Я завтра тебя спрашивать не буду. Ботинки на печку не ставь.
Кожа от высокой температуры ссыхается и трескается, потому что процессы, в ней происходящие… В общем, до утра так просохнут. И спать, спать! Почему ты галоши не носишь?
– Я их теряю, – сказал Сапожников.
Глава 6
УГЛОВАЯ СКАМЬЯ
– Внимание!.. Поезд номер сто одиннадцать Москва – Рига прибывает на пятую платформу… Внимание!
Сапожников смотрел на перрон и не торопился выходить.
Виднелись черепичные крыши незнакомого города, солнце проваливалось в черные тени между домами, и воздух, влетевший в опущенную фрамугу, был сырой и незнакомый.
Сапожников взял свой кошель с барахлом и стал пробираться к выходу – и вышел на солнечный перрон. Была вторая половина дня. Август.
Тут Сапожникова стали толкать, и покатились тележки с чемоданами – берегись! – и ему это было приятно.
Он не торопился и оглядывался. А потом узнал Барбарисова. Полнеющий человек в замшевой молниеносной куртке, с плащом через руку, он все вглядывался в проходивших, потом надел черные очки, и лицо его стало стремительным.
– Здравствуй, – сказал Сапожников.
Они обнялись, и Сапожников поцеловал его в щеку.
– Сними очки, – попросил Сапожников. – Не надо стесняться.
– Сейчас сядем в электричку и поедем в Майори, в пионерлагерь, – сказал Барбарисов. – Я захвачу дочку, договорюсь о лекции – я там читаю третьего числа, а ты пока посмотришь море. Там и пообедаем. А потом вернемся в Ригу.
– Да, да.
Они прошли через вокзал, и Сапожников все оглядывался. Ему нравилось. Но чересчур быстро шли. Ему казалось, будто он пустился в авантюру, хотя причин для такого настроения не было вовсе. Просто город похож на иностранный. Впрочем, так с ним бывало, даже когда он заходил в соседний двор или подворотню или видел вывеску "Баня", или "Химчистка", или "Клуб завода Гознак", или "В этом доме жил артист Мерцалов-Задунайский", как будто артист помер, а дверную табличку не снял, плут этакий.
– Это Майори. Мы приехали, – сказал Барбарисов. – Нравится?
– Да.
От всей дороги у Сапожникова осталось только стеснение от незнакомого говора, серый блеск реки, перепутанный с гулом моста, и за окнами – налетающий шум листвы. А теперь они проходили вдоль редких заборов, а за ними красивые дома и деревья, и урны для мусора не стояли на земле, а висели на заборах, как почтовые ящики с оторванными крышками.
Фонтан с чугунными рыбами, навес концертного зала, сырой воздух, трепет теней на асфальте, рай земной.
– Дай мне сумку. А вон там пляж. Мы сейчас придем, – сказал Барбарисов.
Сапожников увидел дрожащий блеск на желтой стене, обогнул дом и увидел море.
Оно было огромное, до горизонта, темное, сине-зеленое, расписанное белыми барашками. Сапожников задохнулся и пошел по пляжу проваливаться ботинками в светлый песок. Немногие мужчины в шерстяных плавках и женщины в бикини лежали на песке, грелись, а если кто стоял загорелый и нарядный – было видно, что ему холодно. Но все они были физически подкованные и закаленные хорошей жизнью.
Летела живая чайка, и ветер заваливал ее на крыло. Сапожников дышал и дышал, он моря сто лет не видел, и ему стало почему-то обидно, и он вернулся с пляжа на старое место.
– Здравствуйте, – сказала девочка в клетчатой юбке, стоявшая рядом с Барбарисовым, у нее был прекрасный цвет лица.
– Здравствуйте.
– Ты Глашку зовешь на вы? – спросил Барбарисов. – Ей четырнадцать лет.
– Именно поэтому.
– Ты же ее видел в Москве прошлый раз?
– Господи, конечно, – сказал Сапожников. – Но у нее была коса.
– Она ее отрезала недавно.
– Ничего, ей идет.
– Папа, я есть хочу, – сказала Глаша.
– Это значит – пойдем в шашлычную, – сказал Сапожников.
– Откуда вы знаете?
– Это же ясно.
Они пошли по улицам-аллеям, и Сапожникову все хотелось протрещать прутиком по штакетнику, но он только два раза кинул окурки в висячие урны.
– Давай мне сумку, – сказал он. – Чего ты ее тащишь?
– Мы уже пришли. Обязательно возьмем вина… Надо разрядиться. Ты письмо от Глеба привез?
– Да, привез… – нехотя сказал Сапожников.
Они вошли в угловую шашлычную и сели за столик у окна. Тень. А на улице ровные одноэтажные дома и магазины.
– Вы будете пить целую бутылку вина? – спросила Глаша.
– О господи, – сказал Сапожников.
Он думал, что Барбарисов возьмет коньяку, и теперь только косился на эту педагогическую бутылку кисленького винца, он даже названия вин не знал, и сказал:
"О господи".
И стал есть шашлык.
– Глаша, ты знаешь, раньше он был меланхоликом, – рассказывал Барбарисов. – В нем было что-то байроническое.
– Это оттого, что у меня были грязные ногти, – сказал Сапожников.
Он повеселел. Что-то ему начинало становиться почти совсем хорошо, и обида прошла.
– Почему? – спросила Глаша.
– Так полагалось влюбленным. Меланхолия и грязные ногти.
У Сапожникова даже обида прошла. О море он старался не думать. Может быть, он даже еще искупается. Море-то было общее. В крайнем случае, он будет купаться в сторонке, чтобы не видели, как у него живот растет.
Обратную дорогу Сапожников не запомнил.
Потом они долго поднимались на четвертый этаж старинного дома. Блеклые каменные ступени, незнакомый запах на площадках, чугунные перила и хорошие выцветшие двери. А потом вдруг Сапожников вспомнил стихи про юродивого, который позвонил в квартиру за милостыней, а была зима.
Солидные запахи сна и еды,
Дощечек дверных позолота,
На лестничной клетке босые следы
Оставил невидимый кто-то.
Откуда пришел ты, босой человек?
Безумен, оборван и голоден.
И нижется снег, и нежится снег,
И полночью кажется полдень.
– Пойдемте завтра смотреть со мной фильм «Хижина дяди Тома»? – вежливо сказала Глаша.
– Ладно, – ответил он.
– Вот мы и приехали. Это квартира сестры. Они с мужем на юге. Спать ты будешь здесь.
– Прекрасная тахта.
– Сделана по заказу, – сказал Барбарисов, застилая постель.
– Барбарисов, что это за дамочки на стенках? Ужасные картинки.
– Иллюстрации из дореволюционных французских журналов. А может быть из "Нивы".
– Мне они нравятся, – с вызовом сказала Глаша.
– Ну, значит, – так правильно, – согласился Сапожников.
За окном было уже совсем темно. Сапожников заснул и видел во сне нехорошее. А раньше Сапожникову кошмары снились только дома.
– Чего ты ждешь от Риги? – спросил Барбарисов наутро.
– Развлечений, – сказал Сапожников. – Нормальное чувство командировочного.
– Понятно. Сильная выпивка, много красивых баб и сувениры с видами города.
– Нет… Просто несколько солнечных дней, минимум выпивки и общество милых людей.
И давай начнем разбираться в нашем двигателе.
– Нашем? – спросил Барбарисов.
Сапожников не ответил.
– Кого ты считаешь милыми людьми? – спросил Барбарисов.
– Думаешь, я знаю? – сказал Сапожников. – Тебя, наверно.
За прохладным подоконником солнечная листва, спокойные крыши. На улицу, на улицу.
Тишина, тайна, шелест шагов, вывески и трамваи. Полупустой вагон, синие рельсы, и, может быть, в пролете домов блеснет море. Хорошо бы поселиться здесь навсегда.
Тут вошла Глаша.
– Папа, я есть хочу, – удивилась она.
– Надо же, все время она хочет есть, – удивился Сапожников.
– А поздороваться не надо? – спросил Барбарисов.
– Доброе утро, – удивилась Глаша.
– Доброе утро, – удивился Сапожников.
В ушах Сапожникова звенело – утро, утро, утро, – что это их понесло, черт возьми?
А, чепуха! Вчерашний день не в счет. Все они встретились только сегодня.
Если бы в это утро специалисты засекли время, не пропал бы невидимо рекорд мира по марафону.
Ничего не вышло. За сорок минут Сапожников отхлестал десяток улиц, и от свидания с городом остался только портрет Полы Раксы на афише и трамвай, пролетевший с безумной скоростью.
Опять зеленые яблоки. Сапожников как с цепи сорвался.
Он затормозил и посмотрел на часы. Он не сразу разобрал, где часовая стрелка, а где минутная, мешала длинная секундная, которая отбивала секунды со скоростью пульса.
Сапожников успел к десяти, как договорились, на угол улицы Ауссекля и даже купил в киоске пачку аэрофлотовских карточек-календарей для московских знакомых.
Сапожников сел на чугунную угловую скамью и развернул веером глянцевые карты.
Крапом были недели и месяцы, а рубашкой – самолет, летящий над Даугавой. Можно было бы, наверно, еще отыграться, если бы знать правила. Но правил становилось все больше, и становилось скучно их заучивать. Чересчур солидно все выглядело, вот что.
Глаша переходила улицу, независимо оглядываясь по сторонам.
– Ах, вы уже здесь?
– Ах, я уже здесь, – сказал Сапожников.
Она вздернула брови.
– Как вам понравился город Рига? – светски бросила она.
– Мне очень понравился город Рига… А какие у вас отметки по диктанту?
– При чем здесь диктант? Я серьезно спрашиваю, вам понравился город?
Сапожников засмеялся.
– Во! – сказал он и поднял большой палец.
– Скажите, почему вы меня зовете на вы? Это странно.
– Чтобы вы не думали, что я нос задираю.
– Это странно! – сказала она.
– Будет вам восемнадцать, перейдем на ты. Годится?
– Это еще долго!
– Не успеете оглянуться, – сказал Сапожников. – А вот и наш папа идет.
Барбарисов двигался, помахивая портфелем. Свет-тень, свет-тень, солнечные зайчики.
– Ну, граждане, – сказал он, – пошли завтракать – Я придумал кое-что, – сказал Саночников.
– Что?
– Мы позавтракаем, так? Потом сходим на вокзал, и я возьму обратный билет… Я, пожалуй, сегодня уеду в Москву.
Барбарисов неподвижно смотрел на Сапожникова.
– Ты с ума сошел, – сказал он спокойно. – Я созвонился с ребятами. Сегодня у меня в гостях куча сослуживцев и половина молодежного театра. Не валяй дурака, Сапожников… Вот, оказывается, ты какой стал.
