Текст книги "Прыгай, старик, прыгай!"

Автор книги: Михаил Анчаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Но так как для истины безразлично, каким способом её открывают, то в результате дело оказывалось выясненным, несмотря на дурацкий метод, и Громобоеву поручали новое дело.

Он приезжал на новое место, кушал, спал, вовлекался в посторонние дела и так долго бездействовал, что заинтересованные лица начинали в отчаянии расследовать дело сами и доводить его почти до конца, а в конце приходил Громобоев и снимал пенки.

Поэтому он был эксплуататором, и слава его была награбленным добром.

Но если возмущённым жителям удавалось устроить так, что его отзывали за очевидную бессодержательность, то дело сразу останавливалось и результатов не было. Оно ещё некоторое время катилось по инерции, подталкиваемое горячими руками деловых людей, потом останавливалось и дымило почему-то, хотя все боялись признаться себе, что оно останавливалось из-за отсутствия Громобоева.

Поэтому следующие два-три раза ему не мешали довести своё дело до конца глупым образом и получали запоминающиеся результаты. Но потом снова вмешивались сообразительные люди, и дело глохло.

И ещё была замечена одна странность. Когда Громобоев приезжал в какую-нибудь местность, там возникала ветреная погода.

А потом вечер наступил, и Минога сказала:

– Иди, Аичка…

Минога сказала:

– Иди, Аичка, в кафе.

– Зачем?

– Сейчас иди. Мне одной побыть надо, а тебе – вдвоём.

– С кем?

– Он в кафе сидит.

– Кто?

– На месте узнаешь.

– А почему ты думаешь, что он на месте сидит в кафе?

– А где ему сейчас быть?.. Ветер такой, и рабочий день весь вышел… Где ещё ему быть?.. Оденься только на выход.

– А зачем мне это всё?

– Мне надо.

А тем временем директор один сидел в кабинете и из окна смотрел на город, которого он не знал.

Вы угадали. Он решил пойти в кафе.

Внизу прошёл трудолюбивый Громобоев, и где-то ветер загремел сорванным с крыши железом. И опять никто не обратил внимания на это совпадение.

Когда директор пришёл в кафе, там уже сидела Аичка, которую теперь знали как учительницу. И потому по местной скромности она сидела за столиком одна. А как только директор её увидел, ему захотелось убежать. Но он этого сделать не смог.

Он сел за соседний столик, увидел под столом её коленки, и поднял на неё глаза, и заметил, что она поглядела ему в глаза и отвернулась.

И директор пересел к ней, потому что ему было тридцать два года. Этим поступком он вызвал общее возмущение, потому что из посетителей кафе его никто ещё не знал в лицо.

А через полтора часа уже происходил нижеследующий разговор, но это уже после того, как директор вернулся от радиолы-автомата, куда он кинул пятак, чтобы слушать долгоиграющую музыку.

За эти часа полтора они выпили шампанского и уже созрели для вмешательства судьбы.

– А ты вообще кто? – решила всё же спросить Аичка.

– Передовик производства, – сказал директор. – Беженец я. Из старой жизни. В новую. А ты?

– И я, – сказала Аичка.

И это была главная правда, которую они сказали во время этого разговора.

Давайте договоримся – подробности будем описывать, когда они помогают, а не мешают. Пейзажи, портреты, и кто с каким выражением лица что сказал, и какая погода. Что надо, то и расскажем, а что не рассказано, того и не надо. Бывают такие разговоры, что не до погоды.

– Что это играют? – спросила Аичка.

– «Мэкки Найф»… Элла Фицджералд, – сказал директор. – Негритянка огромная, толстая, великолепная… В ней жизни на десятерых.

– Да знаю я… Как ты считаешь, ты меня уже любишь? – спросила Аичка.

– Наверное, да.

– Другие мне говорили – да.

– Они торопились.

– А ты?

– Я врать боюсь, – сказал директор. – Сегодня скажу «да», а завтра будет стыдно.

– Тебе не будет стыдно.

– Почему?

– Я завтра буду такая, как сегодня.

– Это серьёзный аргумент.

– Ты знаешь… девчонки хотят каждый день быть другими… А я буду такая, как сегодня… Ты не бойся, ты не соскучишься…

– Это я уже чувствую, – сказал директор. – Если б ты знала, как мне надоело любовное враньё, – сказал директор. – Я хочу, чтоб ты была ты, а я был я… И этого бы хватило надолго.

– На всю жизнь? – оживлённо спросила Аичка.

– Желательно не меньше.

– Тогда сразу разбежимся. Я тебя обманула. Я нарочно всё подстроила.

– Не ври… В чём ты меня обманула?

– Мне захотелось доказать себе, что я кое-что стою…

– Ну?

– Что ну?.. Доказала… Надела тонкий чулок и юбку покороче… Глаза подвела стрелочкой… Всё как надо… Меня предупреждали: захочешь влюбить в себя – сама первая влюбишься…

– А ведь тебя за это убить мало.

– Как хочешь, – равнодушно сказала Аичка.

– Что же будем делать?

– Ты материалист?

– Ага.

– Ну вот и я… Противно, что если б я надела юбку подлиннее, то никакой любви бы не было… Представляешь? Величина любви обратно пропорциональна длине юбки… Ну что молчишь, передовик производства?

Директор наконец засмеялся.

– Смеяться, право, не грешно… Это я проходила.

– Слушай… я смеюсь потому, что у меня на душе полегчало.

– Почему?

– Ты можешь подождать до утра?

– А чего ждать?

– А ещё лучше недельку… Если через неделю я буду чувствовать то, что сейчас… ты тоже увидишь, чего я стою… Мы поженимся.

– Мне неинтересно, – сказала Аичка.

– Спокойно! Я говорю… А ты молчишь… Кто тебя спрашивает?.. Никто тебя не спрашивает.

– А что же мы будем делать дальше?

– Как что?.. Если всё пройдёт хорошо, будем жениться… Мы будем жениться всю жизнь. А потом внук будут нам подражать. Дурацкое дело нехитрое.

– Я тебя терпеть не могу.

– С чего ты взяла?.. Девушка, пожалуйста, счёт.

– Ты с ума сошел? Да?

– Знаешь, что мне больше всего в тебе нравится?

– Что?

– У тебя на среднем пальце чернильная клякса. Ты диктанты писала?

– Нет… Накладные… Я работаю на складе.

– Двадцать четыре рубля тридцать семь копеек, – сказала официантка Соня.

– За двадцать четыре рубля я купил жену, представляешь? – спросил директор.

– Ты ненормальный, да? – радостно спросила Аичка.

– Вот как теперь эти дела делаются… – сказала официантка Соня, задумчиво глядя им вслед.

Вот такие дела произошли в этом городе. Мне рассказал об этом заезжий художник, я – вам. Моё дело сторона.

Громобоев вытянул ноги и откинулся в кресле. На лицо он положил журнал мод под названием «Божур» и тихонько захрапел.

И тут же послышалась какая-то возня за дверью и даже топот.

– Это кто там? – спросила Минога.

– Это мы.

– Аичка?

– Тётя, познакомься… Он на мне жениться хочет, – сказала Аичка и ввела директора.

– Кто ж тебя не захочет? У тебя юбка короткая, – сказала Минога.

Аичка посмотрела на своего незнакомца. Оба они были беженцы из своей прежней жизни.

– Он говорит, что не поэтому, – не согласилась Аичка. – Он говорит, что потому, что у меня на среднем пальце клякса чернильная… Он думал, что я диктанты пишу, а я сказала, что накладные… Он говорит, что его это не смущает… Он всё время врёт…

– Так ведь и ты врёшь, – сказала Минога.

Директор, улыбаясь криво, разглядывал комнату, потихоньку соображал, что попал в дом к той самой Миноге, которая…

В кресле похрапывал полноватый человек без пиджака. Аичка лепетала нервно и с вызовом:

– …Он говорит, что мне теперь отступать некуда, потому что за меня двадцать четыре рубля в ресторане заплатил… округлённо – двадцать пять рублей… Он говорит, что он на меня потратился…

– Это ты говоришь, – сказала Минога. – Он покамест помалкивает.

– Я не помалкиваю, – сказал директор. – Я посмеиваюсь.

– А ну брысь отсюда… – сказала Аичка директору.

– Поди-ка сюда, – сказала Минога директору. – К свету поближе.

– Кого же мне слушаться? – спросил директор.

– Себя, – ответила Минога.

Директор вышел на свет.

– Тогда разглядывайте, – сказал он. – Рост один метр семьдесят восемь сантиметров – стандарт. Костюм из магазина «Руслан», размер пятьдесят два, рост четвёртый, без перешивки, ботинки сорок второй размер… Окончил ремесленное, потом полтора института, в армии отслужил – водитель бронетранспортёра, шофёрские права второго класса… Не судился, связи с заграницей имею, состою в переписке с Куртом Шлегелем, инструментальщиком из города Ростока. Познакомились на маневрах «Двина». Особых примет нет, зато есть магнитофон «Грюндиг» ТК-46, стереофонический, с двумя выносными колонками, подержанный, и мотоцикл «Паннония» с коляской. Собираюсь строить катер со стационарным мотором от ГАЗ-69… Особых примет нет…

– Если не считать чувства юмора, – сказал человек в кресле.

Он опустил журнал «Божур», и директор узнал приезжего инспектора, о котором ходили разнообразные слухи.

– Да. Юмор есть, – сказал директор. – Но от него быстро устаю. Жену обеспечу одеждой, едой и жилплощадью… В будущей жене больше всего нравятся ноги и чернильная клякса на пальце.

– Ладно врать-то, – сказала Минога.

– Не буду… – сказал директор. – В будущей жене мне больше всего нравится, что нас в толпе не различишь… Она такой же стандарт, как и я.

– Тётя, ты слышишь… – сказала Аичка, взволнованно улыбаясь.

– Ладно врать-то, – сказала Минога.

– Иначе я не могу объяснить, почему я выбрал именно её, – сказал директор.

– Дурак ты, – сказала Минога. – Это она тебя выбрала.

– Если по совести, это мне нравится больше всего, – сказал директор. – И ещё мне нравится, что она ведьма.

– Ты мне подходишь, – сказала Минога.

– Тётя Дуся, а мне?!

– Значит, и тебе, – сказала Минога. – Это не она ведьма, это я ведьма… Я ей такого мужа нагадала.

– Ну вот всё и уладилось, – сказал директор. – Пошли, жена, погуляем… Обсудим планы будущей жизни.

– Нет! – крикнула Аичка радостно.

– Пошли… пошли, – сказал директор и посмотрел на Миногу.

Она посмотрела на Громобоева. Тот кивнул.

Они вышли, глядя друг на друга. Минога смотрела вслед.

– Знаешь, кого ты ей сосватала? – спрашивает Громобоев.

Минога молчит.

– Это новый начальник строительства.

Минога молчит.

– Ты знала, кто это?

Минога молчит.

– У тебя губа не дура, – говорит Громобоев.

Она оборачивается и смотрит на него.

По улице шли хулиганы средних лет и молодые.

Они шли по одной стороне улицы, а прохожие по другой.

И потому, когда ветер сорвал шляпу Громобоева и понёс её через проезжую часть к хулиганам, а вслед за ней поспешил Громобоев, прохожие ускорили шаг и стали скапливаться вдали на перекрестке.

Хулиганы праздновали возвращение из глазной больницы Павлика-из-Самарканда, а он ещё не оправился от пережитого ужаса, ему до пенсии семь лет, а его оперировали по поводу глаукомы левого глаза и не обещали ничего хорошего, и ему снова ехать в Москву через год.

С машины его не сняли, но перевели шофёром на шорно-меховую фабрику – рейсы короткие, калым пропал, и настроение было подходящее.

И когда громобоевскую шляпу понесло через дорогу и кинуло ветром прямо ему в руки, он как раз досказывал сцены из самаркандской жизни.

– Ты, малявка, «ам-ам» ел?.. «Ам-ам» – это еда такая, блюдо, корейцы собаку едят и меня угощали. Соус-подлив сделают – пальцы оближешь.

Громобоев протянул руку за шляпой, но Павлик-из-Самарканда ещё не закончил. Голос у него был как у Луи Армстронга в годы расцвета. И прохожие поняли, что сейчас Громобоеву будет худо.

– У эмира бухарского было сорок шесть жён, – сказал Павлик-из-Самарканда. – Одна – сестра царя Николая Первого, другая – немка. Ещё англичанка, французка, американка – кто хошь. Они в пруду плавают и плавают… как лебеди… А он сидит и ноги поджал… чай в пиалу нальёт и пьёт… и смотрит… и смотрит… а они в пруду плавают… плавают…

Семь человек окружили Громобоева, и на лицах был интерес.

– Все дети из будущего… – сказал Громобоев. – Но большинство о нём забывает, увлёкшись родной речью…

Павлику-из-Самарканда почему-то стало страшно, и он отдал шляпу.

– Доктор… – сказал он. – Не умеешь лечить, не заблуждай людей.

Громобоев, надевая шляпу, трём холуям наступил на ноги, а четвёртый сам ударился коленом о фонарный столб.

После этого ветер сорвал шляпу с Громобоева и кинул в лицо Павлику-из-Самарканда, который испугался за второй глаз и, отпрянув, ударил затылком в лицо шестого. А седьмой пошёл прочь, когда к нему за своей шляпой протянул руку Громобоев. Остальные потянулись за седьмым, но ветер погнал за ними громобоевскую шляпу. Громобоев с улыбкой побежал за шляпой, и хулиганы бросились наутёк, когда увидели его улыбку.

Потом ветер переменился и погнал шляпу в сторону Громобоева.

– Психов не перевариваю, – сказал Павлик-из-Самарканда. – Не выношу.

И побелел.

К ним приближался Громобоев. Отступать было некуда – они стояли в тупике.

– Милые дети, – сказал Громобоев. – У меня вся спина в извёстке.

И повернулся к ним спиной.

Хулиганы переглянулись, и Павлик-из-Самарканда стал рукавом чистить громобоевский пиджак. Он вспомнил, где он видел Громобоева. В Москве. В Государственной Третьяковской галерее, куда он выстоял очередь и потому сразу устал в музее и сел на стул напротив портрета залысого чмыря с футбольным свистком в руке, который уставился прямо на него. Ему стало неприятно, и он ушёл из музея.

– Я ваш портрет видел, гражданин, – сказал Павлик-из-Самарканда, – в Государственной Третьяковской галерее.

– Знаю, – сказал Громобоев. – Это случайное сходство.

Но Павлик-из-Самарканда ему не поверил.

Скрипит шкаф. Минога на выход переодевается.

Тщательно выбирает бельё и прикладывает платье к округлым своим плечам.

Смотрится в зеркало, и лицо у неё расплывчатое и покорное.

Её признали и заступаются.

А про Ваську она забыла и думать. Приехал Громобоев и во всём разберётся, не даст погубить напрасно.

Громобоев спит в соседней комнате, и хотя это прямое нарушение морали и его, наверно, снимут с работы, но всё это теперь трын-трава, потому что уже давно ему пора с работы уходить, и Аичка пристроена за хорошего человека, хотя и провозвестника новой цивилизации, для которой хороши только правила, а исключения мешают и нехороши. Но исключения всё же не сдаются и считают, что и они на что-нибудь сгодятся. Не забыть бы костёр зажечь на берегу.

Полуденная жара кончалась. Из другой комнаты вышел Громобсев, накидывая на плечи подтяжки.

– Выспался?

– Сиринга, – сказал Громобоев. – Меня узнали. Мне пора уезжать.

Сиринга… Сиринга… Какое знакомое имя…

Имя твоё звенит и шелестит, как тростник на ветру…

Не надо… всё прошло…

Кроме печали…

– Давай, – сказал Громобоев. – Давай расскажи ещё раз, как всё произошло, и покончим с этой грязью. А тело покойника отыщем… Прибыли пять опытных водолазов-спортсменов.

– Тебя с ними видели на шоссе. Это ты их привёл?

– Совпадение, – сказал Громобоев.

Но она ему не поверила.

Она никогда ему не верила.

Ей всегда казалось, что, если она ему поддастся, он будет играть на ней как на тростниковой дудке.

– Ну, рассказывай…

– Это он попа убил… Я дозналась.

– Весь город об этом говорит. Что это за поп? Почему его Васька убил?

– Вот у города и спроси.

– Спрошу, – покорно согласился Громобоев.

Но она не поверила его покорности.

– Этот Васька был твоим любовником?

– Не совсем, – сказала она.

– Как можно быть не совсем любовником?

– Рассказывать или как? – спросила она.

Громобоев помигал своими бесцветными глазками и согласно мотнул головой.

Аичка, которая отдыхала в садике от полуденного зноя, отошла от окна на ватных от волнения, стройных своих ногах.

История, которую собиралась рассказать её тётя, была известна городу во всех подробностях, и Аичка не собиралась её слушать. Но Громобоев назвал – Сиринга…

– Имя твоё звенит и шелестит как тростник на ветру.

– Не надо… всё прошло…

– Кроме печали, – сказал он.

У Аички звенело в ушах и дрожали призовые коленки.

– Сиринга… Надо посмотреть в справочнике.

Все по совету Горького так боятся оскорбить людей жалостью и так упорно с ней борются, что все и забыли, как она выглядит.

Нет слов, жалость, как и всё другое, может быть оскорбительна. Но этот вид оскорбления мы кое-как перенесём – будьте добры, оскорбляйте нас жалостью.

Жалость от слова «жалеть», а «жалеть» и «любить» в деревнях синонимы. Город об этом забыл и ещё не очень вспомнил. А Москва вообще слезам не верит.

– Копилка сломалась, – сказал Павлик-из-Самарканда.

Когда Громобоев не признался, что его портрет висит в музее, Павлик-из-Самарканда не поверил и сказал:

– Доктор, это не по правилам.

– Человек для других хочет правил, а для себя исключений, – возразил Громобоев задумчиво.

– Пойдём посидим у Гундосого, – сказал Павлик-из-Самарканда.

– Пойдём, – согласился Громобоев. – Но в другой раз.

Теперь сидели у Гундосого и не пили. Громобоев не пил, и остальные не стали, хотя из окна тянуло ветром.

– Фортку выдуло, – сказал Гундосый, а если точно, то «фуртку выдулу…».

У него все «о» были «у»: «абунементы прупали…», «телефун не рабутает в кунтуре…»

Не его оттеснили.

У Павлика-из-Самарканда голова седая, как и у Громобоева. Стало быть, его слушать и гостя.

– Какая копилка? – спросил Громобоев.

– Прежде у нас были все равные, а теперь все главные, – ответил Павлик-из-Самарканда. – В больнице уборщица главней доктора… А в ларьке аптекарша там сидит, как собака лает… А мне доктор велит: не нервничай, Павлик, для глазной болезни нужен покой и зарядка.

– А не вредна зарядка? – спросил Громобоев.

– Немножко надоть. А то кровь застоится. Зарядка – второе здоровье… Сосед с третьей койки говорил: у них в ЖЭКе какие старики и старушонки, а всё ходют, полозиют… У их и помещение от ЖЭКа. А в хорошую погоду на улице полозиют… У их тренер от ЖЭКа справедливый. Наверно, по совместительству… Зарядка – второе здоровье… Раньше копилка была общая, а теперь каждый на своём месте главный, и всё себе, всё себе. Поломалась, что ли, копилка?

– Темно говорите, – сказал Громобоев.

– Думаешь, я тебя не знаю? – сказал Павлик-из-Самарканда. – Я тебя вот как знаю!.. Я тебя жалею.

– За что?

– Никто наши дела понять не может.

– Говорят, Васькино пальто нашли в реке, а на груди дыра и следы крови, – сказал седьмой и покосился на старших.

– Тучну, – сказал Гундосый. – Ну эту не Минуга.

– А кто?

– Сам себя укукал, – сказал Гундосый.

– Давай докладывай, – сказал Павлик-из-Самарканда. – Сделай доктору сообщение.

И Гундосый сообщил:

Минога дозналась, что попа убил Васька, и собиралась идти его разоблачать. А Васька перехватил её в доме. Пришёл и кинулся на неё с ножом. А она выбила нож кочергой и узнала: тот самый, которым попа убили, – самодельная финка с ручкой наборного плексигласа. Васька кинулся снова, напоролся на нож и сполз на пол. Она потащила его наружу, положила во дворе. Выскочила искать машину и услышала треск мотоцикла. Оглянулась – он на своём мотоцикле вылетел в открытые ворота и слетел с недостроенного моста в реку.

– Мутуцикл нашли, – сказал Гундосый. – А Ваську река унесла. И Минугу судить будут.

– А кто этот поп, которого Васька убил? – спросил Громобоев.

– У немцев рабутал.

– За что же его Васька?

– Поп один знал, что Васька на немцев работал, – сказал седьмой.

– Васька полицай был. Все знали, – сказал Громобоев.

– Он в полицаях от партизан работал, а поп дознался, что, наоборот, Васька на немцев, на герра Зибеля работает, а партизан продавал. Можешь ты это понять? – спросил Павлик-из-Самарканда. – Не можешь. Васька попа за это убил, а попа этого город берёг.

– За что же?

– Не можешь ты этого понять. Поп у немцев работал, а сам выдавал справки людям голодным, будто они на немцев работали, и те получали хлеб в немецкой комендатуре. Потом немцы дознались, что справки липовые и что поп партизан прятал, а Васька того попа в церкви убил финкой. Немцы попа уже мёртвого повесили. А когда наши пришли, сколько народу за эти липовые справки под сомнение попало. А Ваське хоть бы что – попа-то нет, никому не докажешь, что хотя справки настоящие, а всё одно липовые. А Минога дозналась. Васька её одну только и боялся.

– Почему?

– Она всё это ему в глаза выложила, он и обвалился.

– А она откуда все узнала?

– Это никому не известно. Ведьма она.

– Не ведьма, а нимфа, – сказал Громобоев.

– Нимфа – это кто? – спросил Павлик-из-Самарканда.

Но ответа не получил.

Громобоев щёлкал подтяжками. Оттянет и отпустит, отпустит и оттянет.

– Ты знаешь, что такое Сиринга? – спросила Аичка у своего директора.

Свадьбу они решили сыграть скромно, потому что у директора ещё в памяти была бурная свадьба с его первой женой, где шафером был её теперешний муж.

Директор бушевал у себя на строительстве, а его внезапная жена Аичка со своими пионерами отыскивала неизвестных героев, которых в городе было ровно половина населения. А вторая половина героями быть не могла, поскольку почти вся родилась в послевоенное время.

– Сиринга? – спросил директор. – По-моему, это река в Якутии или Бурятии… Хатанга, Сиринга, где-то в кроссворде попадалась. А что?

– Громобоев тётю мою назвал Сиринга.

– Серёгина?

– Нет, Сиринга.

– Ну, я посмотрю в справочной литературе…

– …Не надо… – жарким шёпотом сказала Аичка. – …Войдёт кто-нибудь…

– …Прости… – жарким шёпотом сказал директор, отодвинулся от Аички и заорал по телефону. – Аверьянов! Аверьянов! Почему самосвалы не подходят?

– Сегодня в полдевятого, – сказала Аичка.

Директор перекрыл трубку и кивнул. Аичка пошла к выходу.

…Когда директор глядел на Аичкины ноги, его укачивало. «Интересно, как долго это может продолжаться? – думал директор. – Неужели это надолго?» А кровь в директорских жилах так и играла, так и играла.

Он, в сущности, был добрый малый, этот директор, только слишком тщательно готовился к образу директора перед приездом в этот город.

Он хотел, чтобы в нём самом город увидел облик и образ будущей жизни города.

Город увидел. И ему не понравилось.

Ничего лишнего. Светлые дома с «машинами для жилья», как говорил Корбюзье, вместо квартир. Улицы без тупиков и выбоин, удобные для проезда, но где нельзя будет гулять. Река с пляжами, очищенная от сонных заводей, тростника и частично от рыбы. Клубы с лекциями по интересам, кинотеатры с фестивальными фильмами и блистающий стеклом и газонами завод электронного оборудования, который будет уметь эту новую жизнь делать… И на заводе будут работать для новой жизни новые люди. Для прежних людей, казалось, в этой жизни места не было.

Город хотел новой жизни, но считал, что и прежние люди на что-нибудь сгодятся, поскольку они её заслужили.

И славный малый директор хотел выбить сонную одурь из этого городка и встряхнуть его жителей, поскольку считал, что малый городок отличается от большого только тем, что в нём мало современной добывающей и перерабатывающей промышленности и комфорта.

В бесконечных спорах с подследственной тётей своей внезапной жены он орал, что новая жизнь – это новый ритм, и темп, и, значит, новые отношения новых людей.

– А откуда их взять? – спрашивала подследственная тётя.

– Будет новый завод, будут и новые люди, а всё, что мешает, исчезнет!

– Куда? – спросила подследственная тётя.

Этого директор не знал.

– Какие будут условия, такие будут и люди, – сказал он.

– Нет, – сказала Минога. – Ты ещё малой. Какие будут люди, такие и условия. А будешь буянить – скажу Громобоеву.

Директор расхохотался. К его плечу прижалась Аичка, и директор расхохотался. Он знал, что в город приехал инспектор Громобоев, ленивый и нелюбопытный, по почти не был знаком с ним лично.

Громобоев зашёл к нему однажды, интересуясь генеральным планом строительства, да ещё раз он видел его у предосудительной Миноги, когда тот храпел под журналом, но директору не имело никакого смысла разговаривать с нерасторопным человеком, на которого жаловался майор, начальник райотдела милиции. Сам же директор ничего из прошлых городских дел не знал и не мог быть Громобоеву полезен.

Директор, правда, встречал несколько раз на улицах залысого приезжего с бутылочного цвета глазами, который то бессмысленно глядел в рот случайному собеседнику, то боролся со своей шляпой, но у него в голове не укладывалось, что это и есть приезжий человек из центра, присланный для устроения местных дел.

– Стране нужна продукция, – сказал директор.

– А страна – это кто? – спросила Минога.

– Мы!

– Вы… А мы? – спросила Минога.

Директор хотел было сгоряча ответить, что, мол, вам пора уходить и уступать место новому и светлому, но ему вдруг стало не по себе, и он понял, что боится так ответить, и вообще понял, что чего-то боится, а он был не из боязливых и занимался альпинизмом.

– Нет уж, – сказал директор, к плечу которого прижалась Аичка. – Есть объективные обстоятельства. Никакой Громобоев не поможет. Что он может сделать?

– Он может сделать объективные обстоятельства, – ответила Минога.

И директору сразу полегчало.

– Ладно, – сказал он. – Шутки шутками, а вот вы, местная жительница, можете вы мне объяснить, почему с двенадцати до часу рабочие отказываются включать отбойные молотки, вибраторы и вообще шуметь? Под всеми предлогами отказываются. Это у вас какой-нибудь местный обычай?.. Работают на час больше, а с полудня до часу не хотят.

– Нет, – сказала Минога. – Не обычай. С полудня до часу Громобоев спит.

Директор почувствовал, что больше не может.

– А если его невпопад разбудить, он жуть какой сердитый, – докончила свою мысль Минога.

– Аичка, – позвал директор, прикрывая трубку.

И Аичка остановилась у самой двери кабинета.

– Подожди, Аверьянов, перезвони, – сказал директор. – У меня люди.

И положил трубку.

– Аичка, – сказал он, – твоя тётя говорила с Громобоевым о заводе?

– Говорила.

– Расскажи.

Она сказала, что заводские не то делают, а директор ещё бестолковый и надо его укротить… А Громобоев щёлкнул подтяжками и сказал: «Ну, это мы уладим».

– Подтяжками? – спросил директор. – Значит, укротить? И это он уладит?

У директора были основания для гнева.

Мало того, что ему не удалось выселить из города хулиганствующую тётю, теперь ей компанию составил приезжий, представитель вовсе другого ведомства, и материалы о его безответственном поведении скапливались со скоростью залома на реке.

Так что прижать этого Громобоева не составляло труда. Но не в этом было дело. Что-то чудилось особенное директору в событиях этого месяца. Какая-то нечёткость и расплывчатость. Какая-то неуловимость и непредсказуемость. А директор не любил неопределённости, хотя это и было одним из фундаментальных положений современной физики.

И начальник райотдела тоже не любил неопределённости. Он, конечно, доложил в центр:

– Кого же вы прислали?.. И повадки вашего представителя ни в какие ворота не лезут!

Но услышал непонятный ответ:

– Не мешайте ему.

Когда же майор попытался получить указания, как ему себя вести с инспектором, ему ответили:

– Не мешайте ему.

Как ни уважал майор людей из центра, он всё же, теряя самообладание, объяснил, что дело Миноги несложное, подходит к концу: убила всё же, видимо, она, так как покойники на мотоциклах не ездят, и остаётся только найти тело, и что работают водолазы.

На это ему ответили, что дело это чрезвычайно сложное и что в случае удачи его ждут награда и повышение. На вопрос же, как быть в этом случае с Громобоевым, опять получил ответ:

– Не мешайте ему.

Майор вытер лоб, положил трубку, не смотря на своего помощника Володина, который слушал весь разговор с трепетом и по молодости лет с возмущением и вздрагивал каждый раз, когда в трубке медленно и внятно звучало:

– Не мешайте ему.

Володин был хороший и перспективный человек, и, конечно, понимал, какие перемены принесёт завод электронного оборудования их захолустью, и влюбился в директора, в смелость его решений, в его подтянутость, и потому его в дрожь бросало, когда он видел Громобоева, представителя центра.

У Володина всё связанное с центром вызывало ощущение подтянутости, а захолустье – расхлябанности…

Володин был мечтателем.

Он мечтал об огромных городах, о порядке и о власти над природой.

Володин был готов защищать всё упорядоченное, что приближалось к их расхлябанному болотному захолустью, и будущая жизнь представлялась ему в виде убегающей к солнцу автострады, по которой, сверкая никелем, мчатся автомашины с горожанами и горожанками, едущими работать на завод электронного оборудования.

И когда он однажды в непонятном доверии, тихонько, чтобы не спугнуть видение, рассказал о своих мечтах Громобоеву, человеку из центра (что его дёрнуло откровенничать, он и сам не знал; может быть, солнечные лучи, игравшие в огромных стёклах их нового кафе, которое городские хулиганы называли «стекляшкой» с молчаливого согласия устаревшего Фонина, управляющего этим кафе без всякого удовольствия? Кто знает, что толкнуло лейтенанта Володина рассказать о своём идеале яркой жизни безвестному Громобоеву?), но когда он рассказал и, сияя, ожидал реакции, то Громобоев, сияя, сообщил ему, что он, Володин, мечтает об электронном захолустье.

– Так и сказал? – спросил директор Володина несколько дней спустя.

– Так и сказал!

– Ну что ж… Пора принимать меры, – постановил директор.

И по своим каналам направил две депеши в центр. Одну – с просьбой прислать толкового инспектора, если это необходимо, и вторую – дать разрешение снести захудалые коровники и птичьи дворы местного нерентабельного хозяйства, поскольку толку от них чуть, а самосвалы к строительству идут окольными плохими дорогами и тем снижают боевой дух водителей и темпы производства работ, не говоря уже о перерасходе топлива и запасных частей.

Дело было очевидное, ситуация знакомо обыгранная во многих художественных произведениях, где новое боролось со старым, и хотя в финале старому отводилось заповедное охраняемое место, однако магистральная линия жизни не давала себя сбить с толку и, сверкая никелем, пролетала мимо заповедников.

И потому директор твёрдо управлял своим стремительным строительством и спокойно ждал, когда отзовут Громобоева и снесут старые хламные коровники, свинарники и птичники, поскольку ничего заповедного или музейно-ценного, ничего культурно-полезного не было в нерентабельных бурёнках и курицах неизвестной породы и происхождения, и гораздо рентабельнее было заложить позднее и поодаль животноводческий комплекс с искусственным климатом, электронное оборудование для которого поставит построенный к сроку завод.

Но случилось невероятное.

Через несколько дней в ответ на депешу о Громобоеве директор по своим каналам получил телеграмму, суть которой была:

– Не мешайте ему.

А на вторую депешу ему ответили, что в город едет комиссия из Академии животноводческих наук, чтобы на месте познакомиться с феноменом.

– С каким феноменом? – обалдело спросил директор.

– Не волнуйся, – сказала Аичка.

– С каким феноменом?! – закричал директор.

– Не волнуйся, – сказала Аичка. – Главное, не волнуйся. Ты заработался и потому не знаешь. Весь город знает.

Мэр города Сергей Иванович не знал, что и думать.

С одной стороны, это, конечно, замечательно и ему в заслугу. Хотя, с другой стороны, как объяснишь, когда спросят, какие меры он принимал, когда он знал твёрдо, что ответить не может, и выходило совсем незамечательно, выходила путаница. Хотя, пожалуй, можно объяснить возросшей сознательностью работников животноводческого хозяйства и их нежеланием сдаваться. И всё же дикость и странность. Беспородные бурёнки, чушки и курицы словно взбесились. Они, видимо, сговорились больше не валять дурака и производить.