Текст книги "Игры Фортуны"

Автор книги: Михаил Кожемякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Названный Тимофей Курдилов вынес унизительную процедуру обыска совершенно равнодушно, лишь печально улыбался порою чем-то своему, далекому. Когда же не нашлось при нем ничего, что выдавало бы злой умысел, секретарь сам проводил просителя в резиденцию его светлости и, закрывая за ним двери, подумал: «Чур меня, чур!», словно избавившись от наваждения или повстречав восставшего мертвеца.

Герцог принял странного гостя в своем кабинете. Хотел было перемолвиться с петербургским купцом двумя-тремя фразами, не отрываясь от бумаг, но едва тот устремил на Петра Бирона свой взгляд, герцог невольно поднялся из-за стола и шагнул навстречу, как завороженный колдовской силой. Его светлость не считал себя человеком робкого десятка, ибо пережил и испытал многое, но от взгляда названного купца Тимофея Курдилова становилось жутко и пусто. На мгновение герцогу показалось, что перед ним тень или неупокоенная душа, задержавшаяся в этом мире.

Герцог встряхнулся и расправил плечи, напряжением воли отгоняя наваждение. Попытался улыбнуться – высокомерно и снисходительно, как надлежит высокой особе в беседе с низшим. Сказал ледяным тоном, со скрытым вызовом сильного сильному:

– Сударь, если взамен уместного приветствия вы намерены испытать меня взглядом, то напрасно потратите мое время, коего вам отведено немого. Извольте назвать себя и изложить суть вашего дела.

Вошедший слегка поклонился, но очень сдержанно. Видно было, что это для него просто знак обыденной вежливости, а не почтения герцогскому достоинству.

– Герцог, – обратился он к Петру Бирону, словно собрат по высшему аристократическому сословию, – То, что я скажу вам, вы вольны считать бредом сумасшедшего, либо ложью искателя Фортуны. Порукой моих слов – только моя честь. Ваша честь пусть подскажет вам, верить ли им.

– Итак, я слушаю…

– Перед вами несчастнейший из Российских Романовых, Иоанн, шестой своего имени на русском престоле, с коего был свергнут много лет назад беззаконной рукой.

– ?!?!?!

– Иоанн, сын несчастной матери Анны, племянницы одноименной императрицы всероссийской, и злополучного отца Антона, принца Брауншвейгского. Более мне нечего прибавить к своему имени, герцог.

Петр Бирон непроизвольно указал посетителю на стул. Ему нужно было время, чтобы обдумать сказанное незнакомцем и то, как относиться к этому. Низложенный Елизаветой Петровной Иван Шестой был уже двадцать два года как убит в Шлиссельбурге, заколот своими тюремщиками Власьевым и Чекиным во время «нелепы» – тщетной попытки поручика Василия Мировича освободить узника-императора. Убит в Шлиссельбурге, а похоронен Бог знает где, так следовало полагать всем, кто верен короне Российской… Петр Бирон слишком хорошо знал, что тот, кто убит, не воскреснет. Знал он и о старинном свойстве русской земли рождать в возмездие временщикам и узурпаторам смелых самозванцев.

Но ведь что-то заставило его выслушать странного человека, произносившего безумные речи и похожего на выходца с того света. Что-то помешало прогнать его сразу как опасного безумца или, хуже того, государева клеветника. Что-то упрямо восставшее в глубине его опустошенной души, какой-то отголосок прошлого. Сочувствие ли одного невинно униженного придворным заговором к памяти другого, еще более невинного и несчастного? Или прелестный образ юной принцессы Аннушки, подруги таких далеких и таких счастливых дней вдруг незримо попросил о милости к имени ее сына?

Петр Бирон угрюмо смотрел, как неторопливо, с достоинством усаживается его гость. Затем прокашлялся и заговорил глухо:

– Вы бредите, милостивый государь… Несчастный Иоанн Антонович прободен сталью, умер и похоронен. Прободен сталью. Умер и похоронен! – мрачно повторил Питер Бирон, словно проверяя, не развеется ли в прах от этих слов искусительный призрак. Но тот остался непоколебим и упрямо продолжал:

– Я жив, ваша светлость. Хотя в это трудно поверить и мне самому… Быть может, мне не стоило воскресать и являться к вам.

– Опомнитесь, сударь, – попытался остановить его герцог. – Тот, имя которого вы дерзновенно принимаете на себя, не просто погиб двадцать лет назад. Он давно забыт. Россией, народом… Монархиями Европы… Вся эта история рассыпалась прахом! Не знаю, что ведет вас – жажда справедливости или наживы, или, еще вернее, безумие, но ваше предприятие в любом случае лишено смысла. На троне – новая монархиня Екатерина Алексеевна. Государыня Елизавета Петровна, повинная в низложении младенца Иоанна, давно умерла. Зачем бередить старые раны?

– Иродиада умерла, это верно. Но другие – живы. Мои братья и сестры. Я хочу знать, где они. Я хочу знать, почему меня свергли с трона, – твердо промолвил странный гость.

Бирон-младший сцепил руки за спиной, что было у него признаком глубокого раздумья, и обошел гостя кругом, как будто хотел очертить вокруг него невидимый круг. Юродивый либо авантюрист, принявший на себя имя давно умершего мученика, молчал. Выражение лица у него было отрешенное и безразличное, как у человека, решившегося на самый важный поступок в своей жизни и уже свершившего его.

«С таким лицом всходят на плаху, – подумалось герцогу. – Когда не боятся. Наверное, у меня когда-то тоже было такое, когда везли в лодке через Ладогу. Когда хотел броситься в нее…»

Вспомнилась серо-пепельная вода Ладоги, переправа в Шлиссельбургскую крепость, Светличная башня, безнадежная и бесконечная тоска заключения… А ведь юный Питер Бирон провел в этой крепости, в царстве мертвых стен, всего семь месяцев! Низложенный император Иоанн Антонович, говорят, сидел в той самой башне долгих восемь лет, вплоть до смерти. Или его содержали в другой башне? В другой тюрьме? Не важно. Все тюрьмы мира, в общем-то, одинаковы. В них нет света, и время замирает. Но только из мертвых не воскресают. И, стало быть, кто перед ним? Сумасшедший? Самозванец? Или того хуже – шпион, подученный его петербургскими недоброжелателями, чтобы проверить герцога Бирона на верность российской короне? В таком случае во имя своего будущего остается только один выход: арестовать проходимца и с соответствующим доносом отправить за крепким караулом в Россию. Там подосланного наградят за удачно справленную службу, а в лояльности герцога Курляндского убедятся… По крайней мере на некоторое время.

Бирон вдруг почувствовал острую ненависть. Не к человеку, который сидит перед ним, умело разыгрывая комедию и следя за каждым его жестом и словом на потребу мастерам тайных дел Российской империи… Ненависть именно к его хозяевам, к тем, кто когда-то украл у него золотые годы его жизни – юность, задушил в каменном мешке его беззаботную веселость и вкус к жизни. Им мало его узилища, его ссылки, его вседневного затаенного страха из года в год, что это может вернуться?

– Сколько? – ледяным тоном вопросил герцог.

– Что, сколько? – отрешенно переспросил его гость.

– Сколько Тайная канцелярия в благословенном Петербурге платит за подобные… хм… задания? – Петр Бирон наклонился и почти приблизил лицо к лицу незнакомца. И вдруг стремительным жестом выхватил из-под камзола тонкий, острый как бритва кинжал восточной работы (герцог всегда носил его на случай внезапного ареста – для сопротивления или для самоубийства, как повезет) и приставил его к острому кадыку посетителя.

– А вот так? – не умея справиться с ненавистью, задыхаясь, спросил он. – Сейчас слегка нажму, и никакой награды. В Петербурге доноса не дождутся… Дороги здесь небезопасны… Разбойники… Посланного на сведывание зарезали, злодеи. Придется еще одного посылать!

Большие руки странного человека, покойно лежавшие на подлокотниках, даже не дрогнули, чтобы попытаться защититься от клинка. В глазах его не было ни страха, ни даже изумления от столь внезапного поворота событий.

– Вижу, вам уже случалось убивать, герцог, – спокойно и печально сказал он.

– Чему не научишься в России. И добру, и худу, – оскалился Бирон.

– А еще вижу, что в вас очень много боли, и родом она оттуда же, – так же просто, словно не чувствуя у горла смертоносной стали, продолжал пришелец. – Она не дает вам поверить, вас слишком часто обманывали. Но я ваш собрат по этой боли, потому не унижайте меня подозрением. Свершайте, что полагаете нужным: лишите ли меня жизни, выдадите ли ради своей безопасности петербургским фискалам… Мне все равно.

Пробормотав извинения, Петр Бирон спрятал оружие. Теперь ему было неловко своей выходки, и удивительно, как он мог заподозрить в этом сильном и израненном, словно битое грозой дерево, человеке мелкую и вертлявую породу шпиона. Теперь им овладело мучительное и опасное любопытство и торопило его задать странному гостю еще несколько вопросов о самом главном.

– Вы что, совсем не хотите жить, сударь? – с болезненной иронией спросил наконец герцог. – И, кстати, почему вы называете покойную государыню Елисавету Петровну, более напоминавшую римских императриц, Иродиадой?

– Потому что она восхотела главы Иоанна. Моей главы. Чтобы ей поднесли на блюде… Но устрашилась крови и не убила – живым в каменный гроб замуровала. А жить я когда-то хотел. Очень. И свободы хотел. Нынче не хочу. Я уже все видел. Россию, дальние страны, людей… Странствовал, воевал, любил. Все было. Себя не было.

– Что сие значит? – переспросил Бирон-младший.

– Себя, настоящего – каким родился. Мочи нет боле под чужим именем жить. Купец Тимофей Курдилов… Придумали мне это имя. Прилипло оно ко мне – не отлепишь. Как личина машкерадная… Хочу, чтобы, как раньше, назвали меня рабом Божиим Иоанном. Или как матушка звала, по-немецки, Hanshen…

– Бедная Аннушка… Простите! Правительница Анна Леопольдовна давно умерла. Вам все одно никто не поверит, – отрезал Бирон, оскорбленный столь вольным воспоминанием о далеком образе. – Вам не верю и я. Даже если очень хочу поверить.

– И не верьте, ваша светлость. Просто расскажите, что случилось с моей семьей и почему я лишился власти.

– Зачем это вам, сударь?

– Я должен знать.

– Если бы я сам знал… Это было так давно. Я был молод… Ныне же стар и тщусь надеждой скоро предстать перед Судией. А сколько вам лет сейчас, сударь? Сорок? Сорок пять?

– Сорок девять.

– Если вы не самозванец, то где вы скрывались целых двадцать лет?… И кто отпустил вас из крепости? Кто осмелился вам помочь?

– Был такой добрый человек. Комендант Ребиндер. Он сказал, что на мое место чухонца за три тысячи уговорил.

– Уговорил сесть в тюрьму? Чудны дела Твой, Господи. Грешен, всегда считал людей дураками, но чтоб за три тысячи на верную смерть решиться…

– Тот чухонец был сумасшедший. Заплатили его семье.

– Кстати, сударь, и коменданта Шлиссельбургской крепости звали Бередников.

– Может, и Бередников. Я не помню. Бередников – Ребиндер, забыл.

– Все едино, комендант не мог своей волей отпустить вас из крепости.

– А ежели он пожалел меня, безвинного мученика?

– За такую жалость он пошел бы на плаху.

– А ежели ему приказали так сделать?

– Кто приказал?

– Я не знаю. Быть может, недруги вашей государыни Екатерины. Я был им нужен – как туз в рукаве. Несчастного чухонца убили, а я – жив.

– Что же с вами случилось потом? Если все это не горячечный бред вашего больного воображения?

– Комендант дал мне немного денег и отпустил. Добрые люди помогли мне скрыться. Я долго скитался, сначала просто бежал, куда глаза глядят, потом пытался найти свой путь. Что я умел, что знал, кроме своей тюрьмы? Но был молод, силен, и сгодился по крайности для войны – чему проще научить человека? Явился в Запорожскую Сечь, стал казаком. Был при штурме Очакова, где воевал когда-то и мой отец. Когда заболел, не смог боле казаковать, на накопленные деньги обзавелся кое-какой торговлей. Жил в Петербурге под чужой фамилией. И тут бы мне все забыть и жить, как все люди живут, но так тоскливо стало – захотелось узнать, что с моими родными. В зеркало на себя смотреть не мог. Чудилось, что кто-то стоит за моей спиной и зовет тихо так: «Иван! Иванушка! Kleine Hanshen!» Как матушка младенцем называла. Зов я услышал, одним словом. Поехал в Холмогоры. Знал, что они все там. Но не застал ни сестер, ни братьев. Люди тамошние сказали, что мои сестры и братья уплыли куда-то на корабле «Полярная звезда», а родители – давно умерли. Про батюшку и матушку я знал, а про сестер с братьями – нет. Вот я и пришел к вам, ваша светлость. Может, вы знаете… Говорили мне добрые люди, что отец ваш близко к моей семье стоял в царствование покойной Анны Иоанновны…

– Вы истинно какой-то искатель мертвых. Отец тоже давно почил. А меня упаси Господь от ваших дел! Сие государственная тайна, знаете ли, и за разглашение ее… Да и вы откуда все это знаете? Про сестер и братьев? Про «Полярную звезду»? Я – верный подданный государыни нашей Екатерины Алексеевны, и как бы ни хотел помочь вам, связан обязательствами более высокого характера. Вам было бы лучше сразу уйти, сударь.

Питер Бирон демонстративно отвернулся от странного посетителя и подошел к окну. Но видел за стеклом не тихую Митаву, а все то же, давнее, смутное, полузабытое – пепельно-серые воды Ладоги, башни Шлиссельбургской крепости вдали, переправу…

Герцог вдруг решился: если этот человек тотчас не воспользуется «золотым мостом», который он дарит ему, словно побежденному войску, придется рассказать ему все, что ведомо. Но этим знанием самозванец либо призрак из прошлого сам обречет себя на несвободу: отпустить его в таком случае герцог Курляндии будет уже не вправе. Петр Бирон ждал. Слушал, как скрипуче тикают на мраморном камине часы. Стискивал за спиной руки. Ждал.

– Ваша светлость, помогите мне, Бога ради… – в голосе гостя впервые появились нотки мольбы. – Каждому человеку на этой земле нужно знать, кто он есть, и кто его близкие. Я же смотрю в зеркало и вижу тень, пустоту. Это страшно, видит Бог!

– Еще страшнее, поверьте, гнить в остроге или в каземате. Или вы осознанно идете на это? Зачем?

– Я хочу вернуть самого себя! – сказал странный посетитель.

– Да послушайте вы! – почти закричал герцог. – Нет на свете императора Иоанна Антоновича. Нет!!

Крадучись подбежал к двери кабинета, рывком отворил, выглянул – никого! Вздохнул облегченно, вернулся и продолжил – другим, тихим голосом:

– А вы, кто бы вы ни были, живите. Живите свободно, сколько Господь отпустит… Но если вы продолжите стоять на своем, то я буду вынужден…

– Не продолжайте, ваша светлость. Знаю, что вы будете вынуждены сделать.

– Все же я продолжу, чтобы вы после не упрекнули меня в том, что я не предупредил вас. Я буду вынужден отправить вас к рижскому губернатору, под стражей.

– Ваша воля. Я уже не боюсь тюрьмы. Пожил, погулял на этом свете. Пора и честь знать. Вы только скажите, где мои братья и сестры!

– Вы сами сделали выбор. Значит, слушайте. Дети покойной принцессы Анны проживают ныне в Дании, у тетки, королевы Юлианы.

– Они свободны?

– Не то, чтобы совсем, но больше, чем в Холмогорах.

– Что обозначает сие?

– Понимайте, как хотите, мне недосуг посвящать вас в тонкости, коих я и сам не знаю. Но они спаслись.

– Слава Богу Великому и Пресвятой Богородице! – странный гость троекратно перекрестился. Торжественно, как на молебне.

«Он вполне мог быть в прошлом духовным лицом… – промелькнуло в мыслях у Петра Бирона. – Надо же, один русский монах уже принимал на себя имя убиенного русского царевича… Это что, такая гримаса истории?! Но зачем он пришел ко мне? Ведь на этом его самозванство и кончится!».

– Почему меня свергли с трона? – продолжал свои расспросы странный гость.

– Полагаю, исключительно потому что принцесса Анна сама лишила себя всякой опоры! – сварливо пробормотал Бирон-младший. Вовсе не хотел отвечать, но не выдержал, вспомнились обиды дней былых. – Сначала она приказала этому предателю Миниху арестовать моего отца и всю нашу семью, потом отрешила от должности и самого Миниха. Отца с матерью – в Шлиссельбург, а Миниха – под барабанный бой – в отставку! Славно, наверное, тогда били барабаны! Жаль, я не слышал…

– Так вот почему я оказался в Шлиссельбурге… – медленно и задумчиво проговорил странный гость.

– Опять не понимаю вас, сударь.

– Я все думал, много лет думал, в чем я согрешил, в чем виноват перед Господом, за что меня заперли в эту темную и тесную клетку… Как зверя. Так вот за что. За матушкин грех… Вашего отца пытали в Шлиссельбурге?

– Зачем спрашивать, коли сам знаете, вы ж русский. Как водится. Как это именуется: «Допрашивали с пристрастием». На всю крепость он от этого пристрастия верещал, как боров на бойне. Между прочим, не его одного. Матушку, слабую, полубезумную женщину – тоже. Чтоб вы знали, мой любопытный друг. Правда, она была тверже духом… А еще, чтобы завершить длинный перечень «благодеяний» правительницы Анны Леопольдовны нашей семье, замечу, что у нас отняли все имущество, совершенно все, включая одежду. Не знаю, верить ли, но я слышал от офицеров, что сама Аннушка и ее любимица, фрейлина Менгден, спарывали золотое шитье с камзолов моего отца. Развлекались, наверное, зачем иначе? Не поверите, мне до сих пор обидно и больно думать об этом, хоть она давно мертва, а я уже старик. Ведь я в пору нашей золотой юности относился к покойной Анне Леопольдовне с самым искренним дружеским расположением… А она – так со мной поступила! Но только наша беда стала ее бедой… Меньше чем через год… Как это говорят в России: «Не рой другому яму, сам в нее попадешь!». А еще: «Отлились кошке мышкины слезки», ха-ха!

– Почему вы считаете, герцог, что принцесса Анна сама повинна в своем падении?

– После ареста фельдмаршала Миниха правительницу больше никто не защищал. И цесаревна Елизавета Петровна легко ее обошла, полагаясь на одну гвардию и на свое громкое имя: «дщерь Петра Великого»! Смахнула нашу Аннушку с шахматной доски… Как пешку! Остальное вы, верно, знаете.

– Знаю. Лучше бы не знать! В четыре года меня разлучили с матерью, отцом. Назвали Григорием. Гришкой! Меня – императора Иоанна!

– Ну, Отрепьев тоже был Гришкой… Это на случай вашего самозванства весьма удобное имя! Однако продолжайте, я довольно рассказывал вам, больше, чем был должен. Ныне ваш черед открыть карты.

– Меня повезли в Холмогоры отдельно от семьи. Держали там в разных домах. Но мы виделись тайно. Солдаты меня жалели. Добрые люди научили писать и читать. Я писал отцу записки. Он мне отвечал. Иногда добрые люди давали нам видеться. Или выпускали меня из комнаты. Иногда я даже гулял… Вокруг дома, ночью, тайно. Потому и выжил. В девять лет меня чуть не убили, а в пятнадцать, ночью, втихомолку, увезли из Холмогор, бросили в эту темную нору в Шлиссельбурге. Я там чуть не умер. Горлом пошла кровь. Граф Шувалов, не знаю зачем, присылал мне отвары и лекарство-леденец. Я выжил. Рыжая Иродиада, ваша государыня Елизавета, приберегала меня, как карту в рукаве, на черный день. Я даже виделся с нею. Дважды. Везли в карете с занавешенными окошками. Привезли в дом графа Шувалова. Там она… Красавица, хоть и в возрасте. Я тогда совсем не знал женщин. Чуть не влюбился в нее. А ведь она меня погубила! Потом виделся с императором Петром Федоровичем, когда Елизавета умерла. Петр Федорович даже прислал мне подарки – голубой шлафрок, сорочку… Я радовался, как ребенок. А тюремщики смеялись надо мной. Отбирали у меня теплые вещи, лишали чая, грозились посадить на цепь. На цепь – своего императора! Я плакал втихомолку, смерти у Господа просил… Я много молился. Всю жизнь. И спас меня Господь… В самом начале царствования вашей новой государыни Екатерины, ко мне пришел комендант крепости… Остальное я рассказал.

– Вы действительно очень многое знаете, чего не мог знать бы просто ловкий человек, вздумавший подняться на имени несчастного узника Иоанна Антоновича, – раздумчиво промолвил Бирон. – Про графа Шувалова, и про государыню Елизавету Петровну, и про Петра Федоровича. Одно из двух. Либо вас подучил некто из сильных мира сего, либо… Второе «либо» я не стану пояснять ради вашего же блага, милостивый государь… Надо же, как неуместно вырвалось.

– Благодарю, ваша светлость. Но никто не подучивал меня. Я просто помню… Все помню… Ежели бы забыть! Какое счастье – забыть!

– Так забудьте! Ради вашего же блага, забудьте! Слово чести, забуду и я, вы выйдете из этих дверей свободным человеком… Какая жалость, вы ведь ничего не забудете!!

– Не забуду. Ибо это было бы предательством! – тихо, но твердо повторил странный гость.

– Что ж, тогда я умываю руки, – тихо и словно со стыдом сказал Петр Бирон, – Вы сами решили свою судьбу, сударь. Ежели я отпущу вас, после всего, что было здесь, государыня Екатерина Алексеевна объявит меня изменником, и на старости лет отправит в тихое уединенное место с четырьмя каменными стенами и решеткой на окошке. В тот же Шлиссельбург, например, вот будет божественная ирония, не находите?! А я, изволите ли видеть, туда не хочу. Я уже побывал там однажды, и мне хватило… Так что не обессудьте!

– На все Господня воля. – безучастно ответил гость. – Не мне вас судить. Матушка, правительница Анна, нанесла смертельную обиду вашей семье. Вы вправе мне мстить.

– Я не мщу вам, сударь, но и спасать не стану… Видит Бог, я хотел, но вы сами перешли предел. Просто… Вы пришли не к тому человеку просить о помощи. Я, подобно вам, прошел через горнило заключения. Но, в отличие от вас, они поселили во мне страх. Не ведаю, что вы хотели разбудить во мне… По-настоящему получилось разбудить только страх. Это страх на самом деле – его светлость герцог Курляндский. И он арестует вас и препроводит в Ригу, пусть там решают… Не здесь! Не я!

Незваный гость тяжело поднялся из кресел и еще тяжелее посмотрел на герцога Бирона.

– Страх, как много вокруг страха, – словно говоря сам с собою, произнес он. – Как много зла делает страх! Матушка, правительница Анна, не была жестокой. Она так поступила с вами и с вашим семейством из страха. Боялась вашего отца. Боялась за себя, за меня… Думала, верно, что ваш отец отнимет у нее детей, а ее с мужем сошлет в Сибирь. И императрица Елизавета тоже боялась… Боялась живого императора Иоанна Антоновича, и боялась его убить. Потому и прятала меня сначала в ссылке, потом – в тюрьме. Страх – опасный советчик, и вам он ныне подсказывает правильное, но бесчестное решение. Я вот уже никого не боюсь. И никого не осуждаю. Это привилегия мертвеца. Я узнал все, что хотел… Я в вашей власти, ваша светлость, извольте позвать стражу.

***

«Купца» Тимофея Курдилова из Риги отправили под конвоем в Петербург, в Тайную канцелярию. Держали в Петропавловской крепости, долго допрашивали. Сам Степан Иванович Шешковский дознание учинял. Курдилов твердил одно и то же: «Я чудом спасшийся император Иоанн Антонович». Пытать его государыня Екатерина Алексеевна запретила – Шешковский так и не понял, почему.

После дознания Курдилова сослали в Соловецкий монастырь – с мягким предписанием: поселить в келье, где сам захочет, выпускать на прогулки без ограничений, только чтобы из монастыря никуда не делся. На содержание узника было положено отпускать из казны 10 копеек в день. Не много и не мало. Прожить хватит.

В Соловецком монастыре названный Тимофей Курдилов вел себя тихо и прожил недолго. Иноки, что были приставлены смотреть за ссыльным, после рассказывали, что он все сидел у воды целыми днями и смотрел на пепельно-серые волны Белого моря. Такие похожие на воды Ладоги. Верно, представлял себе, как плывет куда-то. Может, в Данию, к братьям и сестрам. А, может, и на тот свет, к матери и отцу. Так засмотрелся – что у воды и умер. А с ним умерла его тайна, известная только ему самому. Да еще неведомым «добрым людям», имена которых так и не смог выведать у арестанта умелый дознаватель Степан Иванович Шешковский…

Часть первая. Аннушка Вторая.

Глава 1. Эхо зимнего дворца.

Боже мой, как тяжело идти! Как он огромен и нелеп, этот дворец, даже от его названия мороз по коже – Зимний!⁶ Всюду обильная, но облупившаяся позолота, дорогие, но грязноватые портьеры – и худо заделанные щели, из которых тянет затхлым духом, сквозит холодом в промозглую погоду, и лезут отвратительные тараканы. Какие бесконечно длинные и гулкие залы… Здесь живет дворцовое эхо: блуждает в зеркалах, вздымает тяжелые портьеры, язвит, пересмешничает… Если скажешь: «Анна!», оно ответит – «Елизавета!», и тогда предательски задрожат пальцы, вцепившиеся в складки платья, и потемнеет в глазах, и не хватит воздуха! Она всегда была такой неловкой, маленькая принцесса Аннушка, Анхен. Тяжелое и царственное имя Анна ей дали здесь, в России, пятнадцатилетней девочкой крестив в православие. А она не Аннушка вовсе, и тем более не Анхен, а Лизхен! Елизаветой ее назвали при рождении, как и ту, другую, рыжеволосую, зеленоглазую, в алом платье, расшитом золотыми нитями, так что вся она, лютая соперница, сияет, как солнце.

Правительница Анна – серебряная, в атласном платье, расшитом серебром, с жемчугами на шее и алмазами в гладких черных волосах, а цесаревна Елисавет Петровна – золотая, рыжая, веселая… И все любят Елизавету, потому что цесаревна – солнце, а правительница – только луна, серебряная луна. Всегда так было, даже при жизни тетки-императрицы, Анны Иоанновны.

Если обернуться, сделать шаг назад, то увидишь тетку, как живую. Она тяжелая и кряжистая, словно древние каменные изваяния женщин канувших во тьму народов, которые, рассказывают, стоят в степях на южных рубежах ее бескрайней империи. И смотрит она на свою единственную племянницу сердито и недовольно. Рядом с нею – герцог Курляндский Бирон, роскошный и похожий на злого породистого жеребца, теткин фаворит. Он нагло усмехается. Тетка Анна в могиле, Бирон – в Сибири, но оба они – позади. Их призраки навсегда заплутались в мрачных дворцовых стенах. А кто впереди, кто ждет Аннушку в конце бальной залы, в конце ее пути? Рыжеволосая красавица Елизавета – вот она, стоит и торжествующе смеется красивыми полными губами, жемчугом оскаленных зубов! Это тоже призрак? Или дерзкая красавица, дочь северного титана Петра Великого, сама явилась в Зимний в неурочный час, чтобы поглумиться над своей неуклюжей соперницей на дороге к престолу российскому? Аннушке становится жутко, до оторопи, до дурноты. Между худыми лопатками под громоздкой парадной робой⁷ скатываются холодные капли, как перед смертью. За спиной – грозные призраки, впереди – опасный враг. Бежать, позвать на помощь? Поздно, никто опять не придет на ее слабый зов. Придворные, слуги в страхе или в безразличии не двинутся с мест. Караульные гвардейцы не сойдут со своих постов, словно бездушные статуи. Никому нет дела до нее, нежеланной и случайной правительницы… Но она еще правительница, титулованием великая государыня и великая княгиня империи, занимающей едва не половину карты обитаемых человеком земель! Она не сдастся без борьбы! Отчаянно вскинув увенчанную напудренной прической голову, Аннушка делает несколько судорожных шагов вперед – назад слишком страшно! – навстречу Елисавет, дщери Петровой. Голос предательски дрожит и рвется, но Аннушка изо всех сил будит в нем сталь, тщательно подбирая все еще непослушные после семнадцати лет в России русские слова:

– Сударыня, извольте отвечать, некое дело или безделье привело вас ко мне без надлежащего… полагающегося… должного… Verdammt noch mal⁸, как жестоко вы поплатитесь!..

Аннушка протягивает вперед слабую дрожащую руку… и пальцы утыкаются в засиженное мухами зеркало. Это ее собственное отражение, которому багровый отсвет заката, пробившийся через вечно немытые дворцовые стекла, придал красноватый оттенок, играя с блестящей парчой. Даже солнце в России готово изменить ей! И за спиной никого: сквозняк колышет грузную портьеру – это и есть Анна и Бирон из ее кошмара! От облегчения и внезапного упадка сил у Аннушки стремительно темнеет перед глазами, пронзительно звенит в голове – и она как подкошенная падает перед зеркалом на истертый дворцовый паркет. Но в угасающем взгляде успевает сверкнуть ослепительная победная усмешка Елизаветы Петровны. «Так она все же была?» – отрешенно изумляется Аннушка, и мир гаснет.

…Какой отвратительный запах! Верно, в дворцовых закоулках опять издохла крыса, или нерадивый слуга опрокинул ночной сосуд. Но голове так приятно лежать – на упругом, мягком, теплом….

– Анхен, Аннушка! Милый дружочек! Открой глазки!

Ах, это верная Юленька Менгден, единственная близкая душа в этом дворце, фрейлина и подруга-наперсница, уложив бедную Аннушку к себе на колени, настойчиво сует ей флакончик с омерзительными нюхательными солями.

– Фи!!! – фыркает юная правительница, оживая. – Юлиана, как ты позволила такой мерзости случиться у меня под носом?!

– Но Аннушка, душа моя, – Юлиана гладит ее по лицу мягкой сильной рукой, нежнее, чем положено подруге; так, наверное, подобает влюбленному кавалеру. – Тебе было дурно. Это ароматические соли…

– Я понимаю, что это! – правительница намеренно сердится, великодушная Юлиана единственная позволяет ей покрикивать на себя, не обижаясь, и на ней можно отрабатывать властные интонации. – Но я имела в виду эту подлую рыжую кошку Елисавет, которая предерзко проникла сюда…

– Но Анхен, позволь, – Юлиана Менгден умоляюще воздевает руки. – Я все время была подле, в соседней зале. Я не видела здесь ни души, кроме тебя, никакой Елисавет! Неужели ты думаешь, что я попустила бы твоей гнусной хулительнице проникнуть сюда со злым умыслом?

Тут в миндалевидных карих глазах Юлии вспыхнул бойцовский огонь, и со своими вздернутыми упрямыми скулами и веснушками на носу она стала похожа на задиристого подростка.

– Эта чудовищная женщина опять обидела тебя, дружочек? – звенящим от воинственности голоском вопросила они. – Скажи всю правду, и я заставлю ее ответить!

При виде этого порыва Аннушке стало тепло и немного грустно. «Мой единственный, мой самый верный страж», – подумала она с умилением, но вслух сказала ворчливо:

– Не обидела на сей раз, коли ты ее не видела. Помоги же мне встать на ноги, в этой проклятой робе мне не справиться самой, как сверженному наземь рыцарю!

– Да, ваше высочество! – церемониально, но несколько обиженно ответила отважная фрейлина, совсем не обрадованная этой сменой положения. Она неохотно завозилась, расправляя собственные пышные кринолины, случайно скользнула рукой по паркету, не удержала равновесие и словно невзначай прижалась пылающими губами к лицу Аннушки…

И тут как назло раздались чьи-то редкие и гулкие шаги. «Ах, это муж, – подумала Аннушка скорее досадливо, чем смятенно. – Он всегда так медленно ходит, недотепа, но появляется так некстати!» Она попыталась освободиться от пылких объятий не совсем владевшей собой Юленьки, однако было поздно.