Текст книги "Ледяной телескоп (сборник)"

Автор книги: Михаил Клименко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

4

Прошло не меньше часа, прежде чем мы, разъезжая на огромном автомобиле по равнинному побережью, нашли то место, где несколько дней назад у Кобальского произошла досадная осечка.

С его слов мне стало известно, что недавно несколько «энтузиастов науки» (в их числе и Кобальский) при сложных и странных обстоятельствах с довольно-таки большой высоты уронили в море какой-то ледяной телескоп. И вот теперь этот таинственный инструмент лежал где-то на дне, километрах в десяти от берега, и его необходимо было срочно достать.

Наш гигантский автомобиль развернулся и остановился в двухстах метрах от берега.

Исполин заглушил мотор. Мы с Кобальским выбрались из коробки, спрыгнули на аккуратно подставленную ладонь моего двойника. Он открыл дверцу и вылез из машины. Когда мы с его опущенной ладони сошли на землю, то увидели, как прочь от нас по берегу изо всех сил бегут два человека. Легко себе представить их состояние, когда они увидели чудовищно большой, разъезжающий по берегу автомобиль, а потом еще и его владельца. Успокаивать их, объяснять им, конечно, ничего не следовало: они и так слишком были потрясены увиденным. Долго еще другим, неплотным зрением моего двойника я с высоты видел, как двое бежали по берегу, а потом повернули прочь от моря, в пустынные пространства.

Кобальский сразу же потребовал, чтоб исполин из своего автомобиля извлек тележку, в которой стоял футляр с масс-голографической установкой. Тот осторожно достал тележку и поставил ее недалеко от воды.

Мы тоже подошли поближе к воде. Исполин, чтоб, как и мы, отдохнуть после утомительной дороги, прилег на берегу, и Кобальский ему, а не мне принялся все объяснять, давать указания и советы. Мой двойник внимательно слушал инструкции и в знак понимания и согласия кивал головой.

Несмотря на мое резко отрицательное отношение к новым шагам Кобальского (потому что он скрывал от меня суть своего замысла), мой огромный близнец собирался принять самое активное участие в извлечении телескопа со дна моря. Меня удивляло его слишком уж независимое поведение: в своих намерениях и поступках он руководствовался прежде всего своими личными соображениями!.. Да, он был другим, не тем же самым, чем был я. Он был огромным и сильным и мог сделать то, чего никогда не смог бы сделать я. Он телескоп со дна моря достать мог, а я нет. И это внешнего порядка различие делало различными и мотивы нашего поведения. Но главное было в другом.

Он меня удивлял, ставил в тупик своим поведением до тех пор, пока я вдруг не понял, в чем суть нашего с ним различия.

Мне вдруг стало ясно: в нем остался прежний я! В нем неизменно оставался тот я, который был еще сегодня утром, вчера, позавчера… Он был копией с того прежнего меня, перед которым великан еще не появился и когда во мне еще не могло возникнуть чувство ответственности за его поступки.

Я не спеша шел по отлогому берегу. Находясь уже в километре от них, я слухом двойника все еще воспринимал голос Кобальского, слышал каждое слово его инструкций и советов. Его голос раздражал меня, и, чтоб заглушить эти неприятно звучавшие слова, я стал насвистывать.

– Послушай, Максим, – через некоторое время сказал мне двойник. – Ты бы хоть свистеть перестал. Ты мешаешь мне слушать объяснения. Мне ведь надо знать, где и как доставать телескоп.

– Напрасно ты, – ответил я ему, – с таким рвением берешься достать этот телескоп. Сначала надо узнать, что это за инструмент такой. И почему он оказался на дне… Может быть, его нельзя доставать. Хватит и всех этих зеркал, алмазов и…

– И всевозможных масштабных копий? – улыбнулся исполин.

– Нет, я не против твоего появления. Напрасно ты так…

– Ты чего-то боишься, что ли?

– Нет. Это не боязнь. Как это ни странно, близнец, но хотя ты и точная моя копия – я не то же, что и ты… Мы разные. В тебе я прежний. А сам я переменился, как только появился ты.

– Что он говорит? – спросил Кобальский исполина.

– Так, ничего особенного, – ответил тот.

– Где он сейчас? Он что, решил уйти, что ли?

– Он там нашел какие-то черепки. Огромные кучи черепков.

Да, исполин был прав: здесь на берегу я увидел множество глиняных осколков – больших плит и маленьких черепков, прежде составлявших, очевидно, нечто огромное целое. Это были не то поржавевшие, не то глиняные обломки каких-то сложных деталей. Внимательно все вокруг рассматривая, я обнаружил в нескольких местах довольно большие обрывки тонкой плотной ткани. Еще чуть подальше за торчавший над осколками ремешок вытащил раздавленный портативный радиоприемник. Громыхая плитами, скользя на осколках, я по краю этих странных, будораживших воображение развалин пробрался на солнечную сторону. И здесь сразу же наткнулся на коричневый портфель. Я подумал о тех двух, которые убежали, как только на берегу появился циклопический автомобиль. Но едва ли портфель бросили они.

Я немедленно вернулся к исполину и Кобальскому.

– Ну вот что, Станислав Юлианович. Телескоп мы доставать не будем, пока не узнаем, что здесь произошло несколько дней назад, – сказал я. – Недавно здесь произошла катастрофа?

– Да ничего тут не произошло, – спокойно ответил Кобальский, – и не надо так шуметь. А телескоп пора уж доставать! Время не терпит.

– Нет, он доставать его не будет! – твердо сказал я. – Мне, Кобальский, еще у глиняного холма следовало выяснить, что вы замышляете, что затеваете.

– Я должен его достать, – возразил мне исполин. – Нельзя себе позволить, чтоб уникальный инструмент разрушился в морской воде. И ты, Максим, напрасно чего-то боишься. Да, у страха глаза велики… Я же на все это смотрю несколько иначе. Ведь я, без ложной скромности, так силен, что сумею постоять и за себя и за тебя.

Он поднялся. Осторожно, так, чтоб рубашкой или брюками не задеть нас, быстро разделся и пошел в море. Я сел в тень его гигантской одежды, чтоб оттуда наблюдать за ним.

Оставляя за собой волнистый, бурлящий след, он уходил все дальше и дальше по медленно понижающемуся дну. Как только он вошел в воду, я ощутил острую свежесть в ногах, и чем дальше он уходил, тем выше по моему телу взбиралась прохлада, словно накатывала снизу странная холодная тень. Зайдя в воду по грудь, он поплыл, и я ощутил бодрость и прилив свежих сил. Где-то перед горизонтом он проплыл к югу, на плаву остановился, посмотрел в сторону далекого берега. Другим, его неплотным зрением я видел (как будто бы и не так далеко из-за особенности его зрения, но и в то же время далеко), видел на берегу циклопический автомобиль и то место, где были мы с Кобальским.

– Примерно здесь… – сказал мне Кобальский. – На том месте и пусть поныряет.

– Там глубоко? – спросил я.

– Нет, для него не так глубоко. Не больше двухсот метров.

– На такой глубине его ведь раздавит. И кстати, я все хотел спросить, почему исполин не разваливается, когда ходит? Ведь тело с такой массой должно иметь совсем не такие опоры-ноги – более толстые и мощные.

– Потому что упругость его тела огромна, совсем не такая, как, скажем, у тебя… И она скорее не структурного свойства, а функционального. Здесь происходит некоторое по внешней видимости как бы нарушение строгих законов механики… Как образование формы нового тела при масс-голографическом копировании, так и закладка его глубокой структуры проходят, как я считаю, сложный ряд превращений от стадии обычной плотности исходного вещества к стадии вязкой упругости. И упругость достигается тем большая, чем больше время экспозиции. Чем глубже структурированне, тем большую глубинную энергию вещества, из которого копия состоит, высвобождает та энергия, которая была затрачена на создание масс-голографической копии… То есть от времени экспозиции и качества исходного материала, взятого на создание копии, зависит и время действия… Ну ее нестарения, или продолжительности жизни… Ты извини. Не время сейчас об этом говорить, некогда…

В это время исполин погрузился в воду, перевернулся и головой вниз стал опускаться ко дну. Ощущение у меня было какое-то необычное, удивительное: то мне устойчиво казалось, что это именно я, «сам я», приближаюсь ко дну, а исполин сидит на берегу – огромный, каким и был; то все наоборот… Ощущение было примерно такое, какое бывает, когда известная улица или дорога где-то и окружающие предметы, к которым подойдешь или подъедешь с непривычной стороны, оказываются расположенными «не в том, не в действительном» направлении. И никак «не поставить, не обернуть» окружающее в верном направлении. Пока какая-то реалия, штрих, связывающий представления с действительным миром, вдруг, в мгновение ока, не восстановят справедливость…

Меня охватывала прохлада – все более острая с приближением исполина к дну моря. Чем глубже он погружался, тем холодней становилось мне. У меня захватывало дух. Да и дышал-то я принужденно, прилагая немалые усилия. И, несмотря на частые и глубокие вдохи и выдохи, я испытывал все признаки асфиксии, легкого удушья, как будто мне не хватало воздуха.

– Ну как, достиг он дна? – спросил меня Кобальский.

Я в ответ лишь отрицательно покачал головой и глядел на него, стиснув губы.

– Достиг дна? Ничего нет?..

Я молчал, почему-то ничего не мог сказать.

– А, ну понятно! Ваша связность… Дыши принудительно! Чего задыхаешься-то? – засмеялся он.

Когда исполин, отфыркиваясь, вынырнул, я сказал:

– У дна, оказывается, холодная вода.

– Ничего, ничего! – успокаивал меня Кобальский. – Привыкнешь.

Через полчаса мне стало холодно. Я давно вышел из тени. Чтоб не замерзнуть еще сильней, снял рубашку и с удовольствием подставил тело солнечным лучам. Теперь две крайности – холод и горячие лучи – одновременно обжигали мое тело. И холод преобладал, очевидно, потому, что исполин был слишком велик по сравнению со мной и поэтому во мне «концентрировалось» слишком много холода. У меня уже было такое ощущение, что я болен.

Поиски телескопа продолжались до самого позднего вечера.

Хотя я почти весь день ничего не делал, к закату я смертельно устал. В тело влилась какая-то свинцовая тяжесть. Исполин не обращал на меня внимания и без устали продолжал нырять. Я не знал, что мне теперь предпринять. Заставить его вернуться на берег я никак не мог. А недомогание все усиливалось…

Наконец телескоп был найден. К величайшей, неописуемой радости Кобальского.

С немалым удивлением увидел я, как из моря с большим ярко-желтым цилиндром в руках выходит мой двойник. С цилиндра свисали стропы, а за стропами, наполняясь водой, тяжело парусил купол огромного зеленоватого парашюта.

Удовлетворенно, счастливо улыбаясь, исполин осторожно неподалеку от воды опустил драгоценную ношу, отошел и устало сел.

Телескоп, колонна длиной около восьми и диаметром не менее трех метров, был ярко-желтого цвета, очень яркого, как лепестки подсолнуха. В глубине, в обоих торцах цилиндра покоились очень толстые стекла. По крайней мере, так это виделось, что очень толстые стекла.

На мгновение прижимая ладони к желтым бокам телескопа, путаясь в стропах, Кобальский раз пять обежал вокруг внушительного прибора. Обмирая от восторга, съезжая на дискант, он то и дело повторял: «Холоден, холоден, крошка!.. Жив… Жив, неслыханный гость!..» Как сумасшедший, с восторженной улыбкой заглядывая то в одно, то в другое стекло телескопа, он принялся обрезать и откидывать стропы. Потом сел посреди раскисшего парашютного купола, спиной к солнцу; согласно кивая головой, вспоминая что-то, стал любовно глядеть на совершенные формы прибора. Но скоро вскочил и, решительно подступая ко мне, потребовал, чтоб я отошел прочь, в сторонку. А сам, поглядывая на заходящее солнце, с преувеличенным вниманием, с боязливой осторожностью немедленно принялся закрывать стекла телескопа хрустящими листами черной, светонепроницаемой бумаги. Затем большим ножом отрезал от парашюта два обширных куска, аккуратно набросил их на оба торца, охватил связанными обрезками толстого шпагата, завязал. Он категорически потребовал ни в коем случае не открывать стекла телескопа. Лучше всего просто не подходить к нему, потому что-де это есть не какой-нибудь там обычный телескоп, а совершенно оригинальное приемопередающее оптическое устройство и что при неумелом обращении экзотический прибор может стать крайне опасным для жизни. Перевозбужденный, он носился вокруг еще с полчаса – заклинал меня быть благоразумным да гнал «в сторонку». Наконец мало-помалу успокоился.

Я предложил немедленно отправиться в обратный путь. Кобальский наотрез отказался. Он заявил, что все слишком устали, чтоб можно было с полной уверенностью и спокойной совестью на таком огромном автомобиле отправиться в ночное путешествие по пустыням, которые не абсолютно безлюдны. Мой близнец поддержал его. Тогда я, до предела напрягая голос, потребовал, чтоб исполин вытащил из своего мой автомобиль. Кобальский был и против этого, сказал лишь, что у меня нет никакой необходимости глядя на ночь ехать куда-то по бездорожью. Так что выполнить мое требование мой близнец отказался. Да и легко было его понять: я чувствовал, как неимоверно он устал.

5

Я проснулся, когда была глубокая ночь. В первое мгновение никак не мог сообразить, где я, что со мной. Первые отрывочные воспоминания неправдоподобных событий прошедшего дня, фрагменты тяжелого сновидения, темная ночь вокруг, дыхание неподалеку спящего исполина, словно продолжительные, ритмичные порывы сильного ветра, все спуталось. И прошло немало времени, пока все не стало на свои места. И вот почему: я был болен, очень болен. Оказывается, я здорово простыл, когда мой близнец нырял в холодные морские глубины: концентрация пониженной температуры для моего тела была слишком велика. Меня сильно лихорадило. Кроме того, все во мне ныло от неимоверной усталости. Спать совсем не хотелось, но и ясно мыслить никак не давало непривычное полудремотное состояние. И особенно сбивали с толку стремительные наплывы каких-то малопонятных картин – полусвязанных с фрагментами недавних событий… Я безуспешно пытался их как-то истолковать, разобраться в последовательности. Подумал, что это начинается лихорадочный бред… В конце концов понял: да это же сновидения моего двойника! Я видел сон наяву. Не свой сон. Приятного в этом было мало: сны близнеца только мешали мне верно ориентироваться в реальном мире.

Море было невидимо и неслышно. Все вокруг спало. Спал исполин. Где-то спал Кобальский. Я поднялся, поблуждал вокруг, подошел к телескопу и, чтоб хотя бы немного удовлетворить свое любопытство, решил открыть одно из стекол. Но которое – меньшее или большее? Да не все ли равно? Я подошел к меньшему торцу, приготовился снять кусок ткани и надорвать светонепроницаемую бумагу. Чтоб нащупать узел бечевки, я ладонью другой руки оперся о боковую поверхность цилиндра – и через мгновение руку рефлекторно отдернул: телескоп был холоден, как лед. Я отошел в сторону, и, пока колебался и ходил вокруг, загадочный цилиндр мало-помалу усилил знобящее, сковывающее психику дыхание, которое и прежде, пусть не так явно, беспокоило меня. И очевидно, это своеобразное, физически ощутимое поле, которое излучал телескоп, создавало во мне такое впечатление, что он лежит неподвижней, чем какой-нибудь камень на берегу.

Вспомнив, что этот прибор, по словам Кобальского, лишь отдаленно напоминает телескоп и в действительности является необычным, совершенно оригинальным приемопередающим волновым устройством, вспомнив почти униженную просьбу фотографа ни в коем, ни в коем случае не открывать его после захода солнца, я вернулся на прежнее место и лег. Кобальский теперь стал мне еще антипатичней, чем прежде. И не столько потому, что я не был посвящен в его секреты. Меня бесило другое: в орбиту своих тайных замыслов он вводил еще и этот совершенно уникальный телескоп. В моем воображении проносились всевозможные картины: как он использует совсем неожиданные, неизвестные мне свойства этого загадочного цилиндра. И подобного же содержания сновидения исполина то и дело вклинивались в мои представления и суждения.

Через некоторое время я решительно поднялся и бесшумно подошел к телескопу. Сбоку у большего торца нащупал узел шпагата и развязал его. Стянул кусок полузамерзшей, едва сгибавшейся материи, затем предательски захрустевшую, плотную бумагу. Я постоял некоторое время сбоку, а потом, не прикасаясь к цилиндру, осторожно заглянул в его торец. Разумеется, ночная темень не позволяла что-либо различить. На неопределенном расстоянии лишь улавливался слабый, размытый отблеск в стекле. Так простоял я около минуты. Размышляя о требовании Кобальского ни в коем случае не открывать стекол, я перешел на другую сторону этого же трехметрового торца, потом стал прямо перед ним. Я был метрах в двух от едва заметных, мерцающих бликов, когда вспомнил, что с противоположной стороны телескоп не открыл.

– Вот чудак! – негромко воскликнул я. – А еще смотрю!..

Я еще продолжал вглядываться в странные блики, как кто-то передо мной из темноты совершенно неуважительно, явно напрашиваясь на скандал, нахально спросил:

– Что, темно?! Темно, темно! А охота увидеть, кто это там! А? Да никого там нет, и ни черта ты не увидишь, хоть лопни. И я тебя не вижу! Ты не видишь меня, а я тебя. Кха!..

– Вы что?? Вы кто такой?.. – спросил я и резко, сердито добавил: – Мне тут нечего смотреть! И не на кого.

– Бессовестный! И не стыдно сочинять? – с откровенно фальшивой серьезностью пристыдил он меня и захохотал.

– Послушайте, вы!!. – Я повернулся, ожидая, что вот-вот из-за телескопа появится Кобальский. Я готов был толкнуть его на песок, потому что все его художества и сюрпризы уже изрядно надоели мне.

– Ну куда поперся! – услышал я грубый окрик, когда сделал шаг в сторону, чтоб выйти навстречу Кобальскому. – Думаешь, будешь болтаться по берегу, так толк будет? И не думай!!! Пора уже тебе понять, что дело крышка. Все пропало. Все! Ты это можешь себе уяснить?

– Послушайте, откуда вы говорите?? – понимая уже, что это никакой не Кобальский, в крайнем удивлении спросил я. – Почему вы там сидите? Вам что-то известно?.. Вы кто такой?

– Мне все известно. Известно, что тебе конец! Конец нам – и баста! Тебе и мне.

– Да скажите же, пожалуйста, что вам известно?!

– Что тебе крышка. А больше ни-че-го. Как же!.. Надо было тебе сюда ехать. Прямо позарез! На ледяной телескоп интересно посмотреть. Главное, ничего не известно. Ну ни-че-го! Что за телескоп? Почему ледяной? Что к чему тут все?.. Ну да, оптически принимать и оптически передавать! Как же еще!..

– Да вы кто такой? – возмутился я, подошел и пальцами прикоснулся к стеклу – стекло было холодное, как лед, но отнюдь не запотевшее!

– Я?.. Дядя твой! – горько, искренне засмеялся он. – Поверь мне, дяде своему родному.

– Дядя?? Дядя Станислав?! – всматриваясь в причудливые блики, громко воскликнул я.

– Нет, тетя! – печально и совершенно серьезно возразил он. – Тетя Альбина…

Я отступил шага на два и за тенями и бликами – в, глубине, за толстенным стеклом, во вполне обозримом пространстве – разглядел смутную фигуру, пятерней чесавшую в затылке. Мне стало не по себе.

– Вы напрасно так шутите, – мирно сказал я, в глубине души имея странную убежденность, что именно он должен помочь мне.

– Шутишь ты.

– Что мне делать?

– За тебя Кобальский все сделает. Фотограф!

– А за вас?

– Ты.

– Да будьте же вы человеком! И что все это значит?!. Вы что ополчились все против меня? Это что тут такое начало происходить в конце концов?

– Что начало происходить?.. – вроде бы хохотнул он. – Это начало твоего бесславного конца – вот что такое тут происходит, вот что все это значит. Конец. Твой и мой… Самое ужасное наступит утром. Кончишь ты свои последние часы следующим образом…

Я больше не стал его слушать и как во сне пошел прочь.

– Куда побрел? – грубо крикнул он мне вслед. – Иди сюда! Поговорить надо. Все скажу тебе. Уж лучше черное знание, чем неведение! Произойдет трагедия здесь утром. Потом, уж без тебя, все будут думать и говорить: погиб трагически… Ах, если б он знал, с чем он имеет дело и что его ожидает, то подстелил бы соломки. Да только не подстелишь – сгорела она!.. Так давай-ка перед крушением жизни, перед катастрофой бесстрастно и бесстрашно обдумаем все детали последних минут жизни… Итак, всласть наговорившись со мной ночью, в моем лице имея некоторую сострадающую, но несгибаемую персону, ты станешь искать выход, станешь лихорадочно…

– Вы бездушный, грубый человек! – сердито выпалил я в стекло телескопа, за которым, уверенный в своей безнаказанности, фиглярничал этот паяц. – Нельзя же так говорить, когда другому не по себе, когда другой один на один тут с этим плутом…

Мне показалось, что я страшно замерз. Что-то сковывало меня. Я бросился прочь от телескопа и в десяти шагах перестал слышать этого возмутительного человека.

Во тьме я нашел свой плащ, отошел в сторону, лег и закутался. Я прошлую ночь почти совсем не спал, но и теперь какой там сон! Что же это было?.. С кем я разговаривал? Конечно, сновидения близнеца тут были ни при чем.

К телескопу я решил больше не подходить. Так стекло и оставил открытым. Холодный как лед цилиндр произвел на меня сильнейшее впечатление: понятно, это в его недрах тот удивительно бесцеремонный человек проповедовал свое энергичное бездушие. Всякий интерес к телескопу у меня пропал. Осталась смешанная с растерянностью озадаченность, да возникло смутное опасение за развитие дальнейших событий здесь, на берегу. Ну а если неизвестный шутил, то чересчур уж злыми были его развеселые выпады.

Не помню, как я уснул.

…Где-то часто, непрерывно стучало. От этого я и проснулся. Стук все усиливался, приближался.

Я сбросил с головы плащ, сел. Воздух уже начал прогреваться. На востоке, далеко над пустыней только что взошло солнце…

По сизой глади моря к берегу шла большая моторная лодка. В ней сидело несколько человек.

– Теперь все станет на свои места! – вслух подумал я, вскочил и, полусонный, почему-то побежал к берегу. Оглянулся, вижу: следом за мной бежит Кобальский…

Мотор смолк. Лодка с ходу выскочила на отмель.

– Друзья мои, наконец-то!.. – опережая меня, как бы сквозь радостные слезы восклицал Кобальский.

Из лодки вышли трое. Первым – интеллигентного вида, ушастый мужчина лет пятидесяти. Все трое были одеты в одинаковые голубовато-серые брезентовые полуплащи. Те, двое, в сапогах, ушастый – в черных туфлях.

– Не возьму в толк, – с явным намерением сделать приятное, неторопливо спросил ушастый Кобальского, – вы есть Станислав Юлианович или… один из пальцев его руки?

И он негромко, мягко засмеялся.

– Нет, шеф, – серьезно сказал Кобальский, – я Эпсилон. Один из пальцев его мудрой руки.

– Ну это все равно, дружище! Так, так… Значит, все ребята, которые здесь, из «древнегреческого алфавита». Очень хорошо. Уверенность в себе только поможет нам.

Кобальский полез было обниматься, но ушастый мягко от него отстранился.

– Увы! – вздохнул Кобальский. – Ни Станислав Юлианович, ни Иннокентий Павлович в условленное место не пришли. Я ждал их долго. И мы вынуждены были отправиться к берегу без них. Ведь нельзя же ставить под удар и эту решающую попытку. Бессмысленный риск!

– Безусловно! – вскинул шеф головой. – И должен вам заметить, слишком искушать свою судьбу я не намерен. И больше никаких ракет. Слишком, знаете ли, модно!.. Не перестаю удивляться, как это вы, потерпев две катастрофы, почти все остались в живых!.. Разумеется, не собирался я лететь вместе с вами и на этот раз. Но обстоятельства слишком переменились. Теперь пожилой нумизмат должен лететь.

– Что-нибудь случилось, Георгий Николаевич?.. – забежав, став перед осанистым «нумизматом», испуганно, участливо спросил Кобальский.

Георгий Николаевич вопросительно взглянул на пеня.

– Он наш, – предупредительно заверил его Кобальский.

– Вы же знаете, – неопределенно протянул нумизмат, – в свое время были шалости: разного рода недозволенные граверные работы…

– Ну и что?

– Как что, любезный?.. Разве не обеспечили мои оттиски успешные научные изыскания Станислава Юлиановича? Конечно, если бы раньше был заполучен поразительный масс-голограф, можно было бы не пачкать руки краской.

– Ну и что: пошли по следу?

– По-моему, идут. Пока очень далеко… Необходимо лететь, – вздохнул он. – И на этот раз, со мной, побег будет совершен более надежным способом…

Я стоял в некотором отдалении, глядел на лодку и слушал, о чем говорят Кобальский и «нумизмат». Смотрел, как двое других прибывших выгружают из лодки какие-то ящички, сумки и портфели, рыболовные снасти, еще что-то. И пытался представить себе, понять весь план злоумышленников.

Готовился побег за границу, третий после двух неудачных, понял я.

Значит, та груда не то поржавевших, не то глиняных черепков, на которую я наткнулся в полутора километрах от нашей стоянки, когда шел по берегу, и была свидетельством первой катастрофы. Как было известно их ушастому шефу, они пытались взлететь на ракете. Но ракета, похоже, почему-то тут же на берегу развалилась. Очевидно, через некоторое время они отправились в путь на другой – и рухнули в море вместе с поразительным телескопом… Такие отчаянные попытки!

– А кто этот молодой человек? – кивнув в мою сторону, спросил ушастый нумизмат. – Ведь своих друзей необходимо знать.

– Да не обращайте вы на него внимания! – сказал и сплюнул в мою сторону Кобальский. – Парень никакой опасности для нас не представляет. Хоть и заносчив, но и покладист, как телок. Полетит с нами: не стоит ему здесь «помогать»… Нам же будет лучше, если он здесь не останется.

– Ну что же вы, Станислав!.. А я вас так понял: что он наш. Что он копия, что тоже из «древнегреческого алфавита». Придется парню лететь, может быть… Где вы его взяли?

– Да нет, он не из «алфавита»! Это Максим Грахов, племянник хорошо мне известного Станислава Грахова, которому принадлежала та бесценная старинная карта.

– Там за авто лежит колосс. Кто его прототип?

– Вот этот же недоросль. Парень кое-что умеет. И авто есть. Поэтому мы решили им воспользоваться. Мы-то ведь плавать не умеем. Да и Большой Кеша, понятно, тоже не умеет…

– Сколько времени может продержаться его копия? Она не опасна?

– Нисколько, шеф. Ну, во-первых, колосс, как и его прототип, самонадеян и пацана особенно-то не слушал. Я только что, перед вашим приездом, осмотрел его. Он уже потрескался. Раньше своего автомобиля. Вы, конечно, понимаете, что продолжительность его жизни находилась в известном пропорциональном отношении ко времени экспозиции. Время экспозиции я выбрал точно, даже чуть уменьшил. Все было продумано до мелочей! С точностью до часа…

– Хорошо. Но надо было сделать так, чтобы колосс и его авто оказались рядом. Еще лучше, чтоб он уснул в нем. Ведь этот материал, пожалуй, наиболее подходящ для нашей не очень мощной энергетической установки. Правда, материал еще почти живой! – засмеялся ушастый.

– Вы правы, шеф! Максим, – вдруг обратился Кобальский ко мне, – что тут зря стоять рот разинув? Не прислушивайся и не расстраивайся. Ну-ка, помоги лучше Альфу и Бету. Оттащите все подальше от воды. И, пожалуйста, как договаривались, без этих дурацких конфликтов.

Я беспрекословно принялся перетаскивать все эти сумки, ящички, рыболовные снасти, рюкзаки… И не потому, конечно, что я был «покладистым, как телок».

– Альф и Бет! – коротко приказал нумизмат тем двум, прибывшим в лодке. – Позаботьтесь, пожалуйста, об этих двух саквояжах. На тот случай, если сюда нагрянет кто-нибудь…

– Но где же Гамм? – спохватился Кобальский.

– К сожалению, Гамма, – скорбно покивал нумизмат головой, – как я понимаю, нашего лучшего пилота, мы потеряли. Он был слишком неосторожен и так нелепо только что свалился за борт лодки… И конечно, из-за этого вашего ужасного удельного веса сразу же – хотя и отлично умел плавать – пошел ко дну. Очень неприятно. Ах! Утонуть у самого берега!..

Те, которых называли Альфом и Бетом и которые все время молчали, взяли по сумке и вдоль берега отошли метров на двести. Потом я видел, как они не то ножами, не то просто руками рыли две ямки, закапывали сумки, маскировали следы своей работы…

Оба они, один тонкий и высокий, другой, наоборот, очень толстый и низкий, мучительно мне кого-то напоминали. Но кого?.. И вдруг, подумав о том, почему именно Альф, Бет, Гамм (альфа, бета, гамма?..), понял: да это же оба Кобальские – один вариант сплюснутый, а другой вытянутый!.. Значит, все они, кроме пожилого нумизмата, и есть парни из так называемого «алфавита»?

Перетаскивая мелкую кладь, я прислушивался к разговору.

– …Выходит, как я понял, мы полетим не на ракете? – тоскливо допытывался Кобальский.

– Нет! – решительно заверил его Георгий Николаевич. – Хватит и тех двух, на которых вы пытались улететь. Отдадимся-ка на этот раз во власть самого простого и давно испытанного способа. Очень жаль только, что так нелепо погиб опытный Гамм. Но попытаемся! Я уверен, что на знания и тонкое чутье Бета положиться можно. Так вот. Полетим мы на самолете! Мы сейчас привезли раз в сто уменьшенную копию реального поршневого самолета, который достаточно прост в управлении и надежен в полете.

– То есть, – в недоумении пожал Кобальский плечами, – вы привезли модель самолета?..

– Не модель, мой друг, а копию. Ко-пи-ю!.. Уменьшенную копию, созданную при помощи масс-голографа.

– Значит, та, другая линза, – радостно воскликнул Кобальский, – и есть уменьшительная линза? И Станислав-Зеро научился с ней работать?..

– Да, очевидно, – с удовлетворением подтвердил его мысль Георгий.

– А мы, парни из «алфавита», даже и не знаем, что Зеро работает и с уменьшительной линзой.

– Не обижайтесь на него, Эпсилон! – мягко попросил Георгий. – Чего уж хорошего ждать, когда все знают все. И все умеют. Пусть уж он один…

– Да, да… – собственным мыслям рассеянно кивнул Кобальский. – Мы бы все, все ребята из «алфавита», могли бы непосредственно знать, что он работает с уменьшающей линзой и что именно создает… Но – увы! – наша сердечная связность уже сильно ослабела. Теперь мы все заняты только своим личным опытом. А об опыте друг друга только смутно догадываемся»…

– И кстати! – вспомнил Георгий. – Тот самолет, на котором мы полетим, получится усовершенствованным. С прекрасными глушителями.

– Но лететь на самолете!.. – ужаснулся Кобальский, забегая перед медленно, взад-вперед вышагивающим шефом. – С ума сойти!.. Самолет над пограничными водами запросто могут сбить!

– Разумеется, мы полетим не сейчас, а поздно вечером. Полетим низко над морем, очень-очень низко.

– Но здесь опасно до вечера оставаться! – вскипел Кобальский. – Подумать: целый день на виду у…

– У неба, – уверенно заметил нумизмат. – Посреди двух пустынь.